Баня баней, а Яков хотя сильно и не верил в бога, но и не обижал его своим безразличием. Особенно он любил религиозные праздники за то, что уж больно хорошо к ним готовились бабы. Настряпают, напекут одна другой лучше. Ну и хмельного припасут хоть отбавляй.
Три дня беспробудно пил Яков Лисин. На четвертый попросил у жены опохмелиться, но та открыла такой хай — не приведи господь! — и выгнала колоть дрова.
Взял мужик в руки колун, а он кажется ему трехпудовым. Потюкал, потюкал — нет мочи. Голова тяжелее зада, так и просится приткнуться в какой угол.
— Разве у суки была когда совесть? Мужик издыхай, а она ему колун в руки! — ругает он жену. Со стоном плюхнулся на чурку, отдышался и закурил. Но курево не помогло, нет никакой мочи. Тошнит, голову разламывает на части. Яков длинно выругался, плюнул на колун и пошел в сарай. Порылся в углу и из-под хламья вытащил черную медвежью шкуру, торопливо засунул ее в куль и, опасливо оглядываясь на дом, в котором раздавался крикливый голос жены, пошел через огород к соседу.
Войдя во двор, он удивленно свистнул. Обычно запущенный, замусоренный после ухода из дома дочерей, он был чисто выметен, выскоблен; то же самое было в сенях и в избе — умыто и ухожено, как у доброй хозяйки.
— Здорово, сусед, ишо раз с праздничком.
Семен вышел из комнаты тоже какой-то обновленный, словно весенняя тайга после дождичка.
— А-а, Якуха! Здоров, здоров, садись.
— Я к тебе по делу зашел.
Семен оглядел друга с ног до головы. Покачал головой:
— Паря, ты уделался!.. Наверно, опохмелиться надо?
— Надо бы, Сеня, а то мочи нет.
Семен достал недопитую бутылку и налил в стакан.
Яков схватил трясущимися руками и одним махом проглотил содержимое. Он долго морщился и тряс головой, потом выдохнул:
— Э, таперь, кажись, ожил.
— Вот и хорошо… Можешь идти к своей Марфутке.
— Не-е, ишо есть дело.
— Какое?
Яков вытряхнул из куля медвежью шкуру.
— Купи. Подарок будет хошь куда.
Семен усмехнулся. «А ведь пьяница-то дело говорит, подарю ей», — подумал он.
— Бери, бери! Как с друга, дорого не запрошу, пару бутылок поставишь, и хва…
Малышев развернул шкуру.
— Это тот медведь, который кончил Егора?
— Он самый.
— А-а! — понимающе подмигнул Семен. — Ты же баил, что по лопаткам стрельнул, а тут ни одной дырочки… Вот дырка от пули в грудь, стреляли в упор спереди, а вот вторая и третья дырки — это пуля прошла сзади и навылет. Значит, двумя выстрелами Петька ухлопал его, а ты не стрелял.
Яков обалдело ухмыляется.
— Дело прошлое, Сеня, не береди мою душу… Сам учил, как ловчее упечь Петьку в тюрьму, и не бай много.
— Но-но! Я ваших делов не знал… только догадывался, что Петькиной вины в гибели Егора и нет…
— Знал и пособлял. А теперь завяжи в узел.
— Да мне-то что! — махнул Семен. — Ладно, ставлю две бутылки.
— Во, паря, спасибо. Своей крале подарочек сделаешь, — подмигнул и показал на стрельцовский дом.
— Тише! — прошептал Семен. — Там сидит…
— Кто? — испуганно попятился Яков.
— Учительша… квартирантка.
— А ты что молчал? Она же все разболтает.
— Ни! — усмехнулся Семен, — Она порядочная…
Яков сокрушенно покачал головой и бесшумно скользнул в сени.
Любовь Семена Малышева к Наталье Стрельцовой расцвела, как сентябрьская тайга, и бесплодно завяла. Они оба поняли, что у Натальи так и не пришла та большая любовь, которая не признает ни стыда, ни преград, ломая все на своем пути, поглощает обоих в своем безумном, глубоком водовороте.
Когда Наталья узнала, что неграмотному Якову Лисину заявление в народный суд написал Семен Малышев, она люто возненавидела своего бывшего ухажера.
Семен понял свою ошибку, но было уже поздно. Он прекрасно знал тот кремень в характере Натальи, об который не раз обжигался и отскакивал прочь.
Семену, может быть, пришлось бы долго мучиться и переживать, но его выручил неожиданный случай.
Приболела его квартирантка-учительница. Он стал за ней ухаживать. То поднесет стакан чаю, то брусничку подсахарит и поставит на табуретку, то где лекарства подаст. Поближе пригляделся — баба как баба. С виду была строгая, а тут, в постели, ничего. Простоволосая, грубоватое, монгольского росчерка лицо сибирячки обмякло, стало женственнее и привлекательнее. По-свойски разговоры завели житейские; она рассказала про свою вдовью жизнь, в которой напрочь отсутствовали розовые денечки, да и откуда им быть — года-то ушли, перевалило за «бабий век». И даже давала понять она, что при случае и не отказалась бы выйти за пожилого, лишь бы он был порядочным человеком.
Ночи под рождество, видимо, всегда бывают колдовскими. Какими они были при Гоголе, такими же дошли и до наших дней. Сел Семен рядом с кроватью Елены Емельяновны. Сначала сумерничали, потом стало темно, собрался было зажечь лампу, но она попросила его не зажигать.
— Я люблю темноту, лучше мечтается.
— А мне приятно сидеть рядом с вами.
— Да?!
— Правда… истинная…
Мягкие женские руки обняли Семена и, притянув, обожгли его…
Вечером Семен Малышев был бобыль-бобылем, а утром поднялся с постели женатым человеком.
Дед Арбидоша не забывал заглянуть к бабке Дарье. Вот и сегодня приковылял к ней с новостями. Запалив свою огромную черную трубку, заговорил он громко, как все тугие на ухо люди.
— Слышь, кума, Сенька-то Малышев жанился, говорят.
— Но и кумуха-черемуха с ним… А на ком леший повесился-то?
— На учительше Омельяновне.
Бабка перекрестилась.
— Слава богу, все же не со сватьей грех делить. Я уж и то баю, что не така баба Наталья, чтоб жить на смеху… Гордыня не дозволит.
Старик попил чаю и молча увалил домой.
— Ты слышала, девка, чо Арбидоша-то баил?
— Слыхала, бабушка, — из комнаты вышла Вера. На красивом смуглом лице появилась грустная улыбка. Бабка Дарья посмотрела на нее и сурово нахмурилась.
— Э, дуреха, отец-то без бабьего обихода в грязи забулькался. Спасибо, хушь нашлась.
— Да я ничего не имею… не…
— Петьке-то чиркни про то, про се.
— Напишу, бабушка, — Вера оделась и направилась на работу в колхозную сетевязалку.
Отворив скрипучую калитку, она с глазу на глаз встретилась с отцом и от неожиданности попятилась назад.
— Здравствуй! — Семен опустил на снег тяжелый узел с вещами и внимательно оглядел дочь. «Верно говорят, что Вера беременна», — промелькнула мысль.
На бледном похудевшем лице дочери все так же блестели большие карие глаза. В них он прочел укор, отчужденность и тоску. У Семена вдруг больно заныло сердце. Ему стало так жалко дочь, что невольно на глазах выступили слезы.
— Принес твою одежонку… — со стоном выдавил он.
— Спасибо, — едва слышно проронила Вера и посторонилась, — проходи, папа.
— Ладно… а бабка-то дома?
— Дома.
Вера поднялась на крыльцо и отворила дверь.
При входе Семена сидевшая на скамье бабка Дарья стремительно вскочила, что никак не вязалось с ее возрастом.
— Кумуха-черемуха! — вырвалось у нее от удивления.
— Здравствуй, мать!
— Небось совесть-то побила?! — вместо приветствия крикнула старуха.
— Ладно, не кричи! — Семен попятился назад.
— Чево накопытился бежать, садись.
— Тороплюсь на работу, потом зайду. — Семен выкатился на крыльцо и шумно вздохнул. Побаивался он своей бывшей тещи и при встречах старался по возможности быстрей улизнуть от нее.
За воротами Вера догнала отца и молча подала ему новенькие варежки.
— Лучше Петру отправь.
— Я уже послала, — Вера смахнула слезу.
— Спасибо, дочка, — Семен взял варежки, посмотрел на Веру и часто-часто заморгал воспаленными глазами.
— Ждать будешь его?
— Ничо, дождусь… Только обидно, что свои же люди безвинного затолкали в тюрьму. — Вера тихо заплакала и, не попрощавшись, чуть не бегом пустилась к сетевязалке. Семен долго смотрел вслед дочери. Стоял, не замечая ни резучего сорокаградусного мороза, ни проходивших мимо него людей.
Пока шел до дома, всю дорогу его преследовал образ дочери, а в ушах неотрывно звенели Верины слова, которые тяжелым камнем легли на его грешную душу.
Дом оказался на замке. Из старой омулевой бочки сделана конура, в которой лежит старый Бурхан. Там под доской хранится ключ.
Семен долго возился с замком и сам разговаривал с собой, словно с посторонним человеком: «Вишь, товарищ, каковская я сволочь, а?.. Родну дочку изобидел… Кому она нужна с ребеночком-то? Не-е, так, товарищ, не пойдет дело!.. Сию же минуту нагрохаю я письмо прокурору… Укажу на шкуру, пусть забирают ее, а там и козе понятно, что к чему… Приведу слова самого Лисина, что он сознался во вранье, и свидетелем выставлю Елену Емельяновну. Она не простая деревенщина, а у-учитель-ни-ца! Во как! Она сидела рядом в комнате и все слышала… Слышь, товарищ!..»
На рабочем столе Елены Емельяновны Семен взял ученическую тетрадь, вырвал лист и стал писать заявление прокурору района. Заглавные буквы получались с огромными завитушками, слог витиеватый. В конце заявления он просил прокурора срочно произвести переследствие и через верховный суд республики освободить из-под стражи безвинного страдальца Петра Сидоровича Стрельцова.
Колхозной сетевязалкой заведует хромой Роман Налетов. Шестнадцатилетним пареньком он с отцом бармашил в Больших Черемшанах. Неведомо откуда леший приблудил в эту глухомань бродячий отряд каппелевцев. Отец без лишних слов отдал им всю рыбу. «Жрите, собаки, может, подавитесь», — буркнул он, вползая в землянку. Но белым нужен был транспорт. Они вызвали отца из землянки и приказали запрячь лошадь и следовать за ними. Отец наотрез отказался. Долго и дико хохотал офицер.
— Ох, мужик, рассмешил! Спасибо, а то в эту проклятую стужу можно разучиться смеяться. Эй, Ванька! — офицер подмигнул чубастому детине.
Больше не видел Роман отца.
Долго мытарился парень в отряде белых, пока в суматохе одного боя не оказался среди партизан.
У партизан тоже было не сладко — непрерывные бои, холод и голод. Только разница была в том, что белые не доверяли ему оружие и держали в обозе, а партизаны дали ему заржавленную, с расколотым прикладом винтовку и три обоймы патронов. Винтовку Роман вычистил, пристрелял — оказалась доброй. И Роман стал бойцом партизанского отряда знаменитого дедушки Мороза.
В кровопролитном бою на Яблоновом хребте Романа ранило в ногу. Сначала он попал в Верхнеудинск, а оттуда его перевезли в Иркутск. Здесь, к великой радости, он встретил своего земляка Сидора Стрельцова, который тоже залечивал свои раны. Сидора выписали из госпиталя раньше, но он не покинул Романа и в ожидании полного его выздоровления «зашибал деньгу», готовил на дорогу продукты и сушил сухари. Наконец и Налетову сказали долгожданное слово «домой».
В ту пору стояла суровая зима. Подлеморье встретило двух поморов безлюдьем и злыми ветрами. У Романа снова разболелась нога, и Сидору пришлось делать нарты и тащить товарища через бесконечные торосы и сугробы. Обмороженные, едва живые, добрались они наконец до родного Аминдакана.
После смерти Сидора Роман не оставлял без внимания семью друга. Помогал Наталье заготовить дров, сена. А во время весенне-летней путины брал Петьку с собой на рыбалку.
Вот и сейчас, когда семью друга постигло новое горе — посадили Петра в тюрьму, Налетов первым приковылял к Наталье.
— Чем помочь-то, соседка?
Украдкой проскользнули по щеке две вдовьи слезинки.
— Спасибо, Роман Тихоныч, я-то обойдусь… Возьми в сетевязалку Веру, все же в тепле будет робить…
— Э, паря, о чем разговор, возьму девку.
Смекалистая и старательная, Вера скоро стала незаменимой помощницей Романа Налетова. Самостоятельно получала на складе рыбзавода дель, нитки, мот, веревки и другие материалы, необходимые рыболовецкой артели. Все это она так умело и экономно расходовала, что старик не мог нарадоваться.
Теперь Роман Тихонович забросил свою замусленную тетрадь, в которой длинными рядами стояли прямые и косые крестики, кружочки, ромбики разных размеров и замысловатые завитушки, значение которых понимал только он один. По ним он вел учет всего подотчетного инвентаря и имущества.
Вера сидела за починкой омулевой сети. Сеть попала под осенний ураганный ветер, и так ей, бедняжке, досталось, что «дыра на дыре и дыру догоняет», как любят выражаться рыбаки. Вот Вера обрезала очередное «окно», привязала нитку к верхней пяте и начала починку. Правая рука с камышовой иглой двигалась быстро, четко, как челнок в швейной машинке. Вера не слышала, как смеялись и перемывали косточки кому ни попало бойкие починщицы. Ее мысли были далеко, там, где ее Петр.
— Здравствуй, Вера! — кто-то тронул ее за плечо. Она медленно оторвалась от своих невеселых дум и оглянулась.
— А-а, Алексей Алганаич! Здрасте! — улыбнулась Вера.
Председатель взглянул на сеть и покачал головой:
— Здорово уделали! Вера мотнула головой.
— Вся ставежка бригады Хандуева — одно рванье. Помните, они осенью под какой шторм угодили.
— Бывает… на то и рыбалка, чтоб сети рвать. Вот только вы не так делаете, не по порядку. Сначала надо бы вычинить хариусовые сети, а потом уж омулевые.
— Мы так и сделали, Алексей Алганаич.
— А где сети?
— Уже на склад сдали.
— Ну и молодчина! Ты и без Романа Тихоныча хорошо справляешься… Давненько просится старик на рыбалку, говорит, грамотенки нет, а подотчет большой. Оно и верно… придется просьбу удовлетворить, а тебя поставим заведующей.
— Будет вам! — Вера испуганно замахала руками.
Батыев весело расхохотался.
— А я к тебе с хорошими вестями. Вот был у прокурора, и он мне показал заявление одного гражданина, который вполне может доказать клевету Якова Лисина. У этого гражданина имеется медвежья шкура, купленная у Лисина. Шкура эта снята с того злополучного медведя, которого убил Петр, спасая Егора Лисина. Сегодня приедет прокурор Будашарнаев. Назначено переследствие. Теперь имеется вещественное доказательство.
— А вдруг Лисин откажется!.. Вот если бы при свидетеле он продал…
— Свидетельница есть…
— Кто?
— Елена Емельяновна. При ней Лисин продал и пьяный проболтался, что он не стрелял… Да и в шкуре-то всего три дырочки… одна пуля прошла навылет, а вторая застряла где-то в туше зверя. Ну, жди скорой встречи с мужем, — сказал на прощание председатель.
Вне себя от радости вбежала Вера домой.
— Во, кумуха-черемуха, добры вести получила?!
Вера мотнула головой, припала к необъятной груди бабушки и заплакала, как в далеком детстве, — легко, свободно и безбольно. Вместе со слезами медленно покидала душу ржавая накипь тоски и печали.
Якова Лисина вызвали в контору колхоза по повестке, написанной неразборчивым почерком.
— А кому это он понадобился? — сердито спросила жена Якова у посыльной.
— В суд вызывают, — крикнула та, захлопывая дверь.
— Опять рыбу на эту горесть сменял?
— Замолчи ты! — огрызнулся Яков, надевая полушубок.
В феврале в Подлеморье нередко термометр показывает ниже сорока градусов, но и такой мороз не в силах удержать молодежь в избах. Вот и сейчас недалеко от ворот Лисина стоит огромная черная копна. Поравнялся с ней, а это, укрывшись дохой, любезничают молодые, слышится тонкий девичий голосок. А недалеко от клуба навстречу шли человек шесть молодежи и громко пели веселые частушки. Один из парней, осветив Якова спичкой, узнал его и сообщил остальным, те рассмеялись и запели: «Никто, никто не знает, на чьи деньги Лисин пьет».
— У-у, змеи, погибели на вас нету! — взревел Яков и погрозил кулаком в морозную темь.
«И откуда черти узнали, что я вчера сменял куль хариусов на водку?» — удивляется Яков.
С такими мыслями и вошел Яков в кабинет председателя, где, кроме Батыева, сидел прокурор Будашарнаев.
— Здоровайте! Меня кто-то призвал?
— Здравствуй, Яков! Тебя пригласил товарищ Будашарнаев для беседы, — Батыев мотнул головой в сторону прокурора. — Ну, ладно, Макар Будаич, оставайтесь.
— Та-ак! — внимательно и твердо прощупали Якова черные глаза.
«В народе слух ходит, что прокурор-то добрый мужик. Он не старается съесть человека, упечь в тюрьму… А чего же ему надо от меня?» — подумал и насторожился Яков.
— Лисин Яков Егорович?
— Он самый и есть.
— Садитесь, товарищ Лисин.
— Дык зачем же я вам пригодился?
— Очень пригодитесь, если все по-честному расскажете.
— Я всегда баю по-честному.
— Вот и добро. Я приехал по делу Петра Стрельцова.
— А чо, паря, случаем, не убег?
— Нет. Зачем же ему сбегать из заключения? Его скоро освободят из-под стражи.
— Чо, паря, баишь?
— То и говорю… На суде вы утверждали, что Петр Стрельцов сначала выстрелил в медведя, а потом в вашего брата Егора Егоровича Лисина, который скончался от раны, нанесенной Стрельцовым.
— Так оно и было! Про то и баить нечего.
Прокурор закурил и строго посмотрел на Лисина.
— Нет, не так было дело.
— Один бог знает, да еще я. Медведя-то слопали звери да птицы, вот чо жалко. Не то бы я доказал на факте. На шкуре-то были дыры от пули Стрельцова и от мово ружья… Я же зверя-то долбанул по лопаткам, ажно гад уткнулся под колоду.
Прокурор покачал головой.
— Вы же вовсе не стреляли в медведя. Стрельцов стрелял в него два раза. Одна пуля прошла насквозь и ранила вашего брата, а вторая осталась в звере. Я внимательно осмотрел шкуру.
Лисин приподнялся и удивленно спросил:
— Какую шкуру?
— Шкуру того медведя…