«Не-е, я этого щенка заставлю грести за двоих», — сердито заключил Лисин и что есть мочи закричал на мальчика:
— Но-но! Садись в греби, сволочь!
Утирая слезы, Петька садится на переднее сиденье и, морщась от нестерпимой боли, опускает руки в холодную воду. Боль понемногу утихает, и Петька берется за весла.
Первые минуты, чтоб не застонать, мальчик крепко сжимает зубы и терпеливо переносит страдания, а затем боль постепенно утихает. Видимо, притупляется чувствительность, что ли.
Петька гребет изо всех сил, накопленных за двенадцать лет жизни, но Егору кажется, что парнишка ленится, и он, пересыпая нормальную человеческую речь самым несуразным грязным матом, ревет на него разъяренным медведем:
— Эй, растакут-перетакут твою мать! Чо едва макаешь! Гребись путем… Не то выкину за борт!..
Петька отворачивается от Егора, чтоб тот не увидел его слез. А они, как назло, градом катятся по искаженному от боли и обиды лицу.
К вечеру второго дня голец и крутые склоны Байкальского хребта накрылись рваными тучами. Егор смотрел туда с нескрываемой тревогой и шевелил толстыми растрескавшимися губами.
Он сначала разговаривал сам с собой шепотом, а потом заговорил вслух:
— Ох, ребята, кажись, вот-вот налетит «горный»[8]. Надо бы к берегу пристать… А забрали мористо[9].
Лодка медленно двигалась километрах в трех от берега. Темные рваные клочья туч быстро оседлали прибрежные скалистые горы и зловеще заклубились над водой. Рыбаков обдало сначала горячим распаренным, как в бане, воздухом, потом повеяло легкой прохладой, заиграл резвый ветерок.
— Все! Погибель! Жми, ребята, к берегу.
Но было уже поздно.
Море потемнело, покрылось морщинистой рябью, и резкие порывы ветра сразу же нагнали крутые волны, которые с каждым новым порывом все больше и больше бугрятся и покрываются белыми шипящими гребешками.
Как ни старались гребцы, но лодки понесло в море. Егор знаками подозвал к себе Петьку, сунул ему кормовое весло и проворно занял его место.
Лисин с Пашкой далеко вперед заносят рукояти весел, поднимаются на ноги и всем телом нажимают на них, но лодки стоят на одном месте.
Ветер тем временем становится все сильнее и сильнее, нагоняя огромные, с крутыми завитками волны. Некоторые из них стали заглядывать через борт, неприятно забулькала на дне лодки вода.
Егор бросил весла, осторожно, чтоб не накренить лодку, приполз в корму и, отшвырнув мальчика, принялся править лодкой.
Петька так был подавлен внезапно разыгравшейся грозной стихией, что не стал чувствовать ни боли в руках, ни мучительного голода.
Когда он сидел в корме, то не видел, как кидает отцову лодку, так как он был целиком поглощен своей работой. В Петькиных руках находилась жизнь рыбаков. Поверни он лодку боком вдоль волн — сразу же зальет ее водой и опрокинет вверх дном. Поминай тогда как звали грешных поморов. Мало ли тонет в Байкале неосторожных людей.
А теперь, когда Петька был вышвырнут Егором с кормы к мачте, он видел свою «хариузовку», которую кидает как пушинку. «Ох, тятя, тятя! Как ты там лежишь?! Наверно, пить хочешь. Уж сколько времени ты ничего в рот не берешь… Ой, господи!» — проносятся тревожные мысли.
Вдруг Петьку обдало холодной водой. Отряхнувшись, он увидел, что лодка до половины наполнилась водой.
— На-а! Черт!.. Отчерпывай! — донеслось сквозь шум. Глухонемой Пашка по движению губ Егора скорее угадал, чем услышал Петька, приказание башлыка. Он сгреб ведро и начал отчерпывать воду. Петька последовал за ним. Воды в лодке остается все меньше и меньше. Можно чуточку отдохнуть, но не тут-то было! Очередной девятый вал снова до половины залил лодку.
В этот момент Петька услышал какие-то глухие удары и поднял голову.
Егор поспешно бросил под брезент топор и отвернулся в сторону.
В следующий миг мальчик заметил, что расстояние между лодками почему-то увеличивается.
«Неужто Егор веревку добавил?» — подумал Петька.
И тут нее увидел обрубок веревки, который, извиваясь змеей, плавает в бурливой воде.
— Зачем отрубил шейму?![10] — неистово закричал Петька на съежившегося растерянного Егора.
А лодка с Сидором легко и свободно качается на волнах.
— Тятька-а! Я чичас!.. — крикнул он удалявшейся лодке и бросился за борт, но сильная рука Егора на лету схватила мальчика.
Петька больно стукнулся обо что-то твердое и потерял сознание.
ГЛАВА II
…Шли годы. Поморы объединились в рыболовецкие артели. Легче стало приобретать снасти, соль и прочий рыболовецкий инвентарь. Рыбачить стали сообща. Если одному на промыслу не повезет — другому улыбнется счастье, ан, глядишь, в среднем-то оно и ладно выйдет.
Петька Стрельцов прошлой осенью вернулся из армии. Теперь его не узнать! Он стал высоким, крепкого сложения, сильным и ловким помором. На смуглом лице сверкали улыбчивые темно-серые глаза. Небольшой правильный нос, полные губы, над которыми топорщились черные усики, и в довершение к его внешним достоинствам, за что особенно любили его девчата-поморки, были его черные кудри. Они с матерью тоже стали членами артели и ни в чем не отставали от других.
Артель обзавелась немудрященьким катерком. В грубо сколоченном деревянном корпусе бодро стучал старенький «болиндер». Правда, плотники малость ошиблись, поэтому «Красный помор» имел крен на правый борт. Забавно было смотреть на него со стороны, когда он шел по небольшим волнам. Тогда его правый борт опускался еще ниже, и создавалось впечатление, будто по ухабистой дороге шел хромой человек. Поэтому-то его в шутку прозвали «семь гривен».
Старшим на катере ходил бывший моряк Степан Кузин, а мотористом Петькин закадычный друг Ванька Зеленин.
Теперь рыбаки не уходили на путину гребями. Их уводил туда на буксире «Красный помор», а после окончания сезона приводил обратно в Аминдакан. Правда, отстукивал-то за час бедный старенький «болиндер» не более десяти километров, но все же не грестись. Руки поморов стали заживать от кровяных мозолей.
Вот и в эту весну сразу же за льдом в залив Ириндакан привел «Красный помор» лодку-«хариузовку» Петра Стрельцова. С ним на пару рыбачил бывший пограничник Федор Бесфамильных. Здоровенный, на вид неуклюжий и угрюмый, на самом деле он был очень подвижным и ловким рыбаком. Черные, прямые монгольские волосы закрывали лоб и брови. Небольшие темные глаза глядели сурово и отчужденно, и казалось, что они не умеют улыбаться. Орлиный нос и плотно сжатые губы, которые раскрывались только лишь для ответа на заданный вопрос. Весь его грубый облик был медвежеватым. Он мог молчать целый день, сидеть и слушать собеседника, проворно работая своими большими и сильными руками.
Любил Федор накормить человека. Бывало, заглянет к ним чья-нибудь лодка даже в самую глухую ночь, он быстро соскочит с постели, распалит костер, вскипятит чай, зажарит на рожне рыбину и молча угощает путника. Сидит перед незваными гостями и молча подливает горячий чай.
Когда-то Сидор Стрельцов в шутку называл своего сынишку Петьку башлыком. Не ошибся старый помор. Из Петра получился очень смекалистый и предприимчивый рыбак, с характером вожака рыбацкой ватаги — смелым и волевым. Только теперь слово «башлык» исчезло из употребления, с новой жизнью пришло новое слово — «бригадир». Петр стал бригадиром.
Хоть их в лодке-«хариузовке» всего двое, все равно Федор нет-нет да назовет его товарищем бригадиром. Петька, недовольный этим официальным обращением, сердито отмахивается:
— Будет тебе, Федька!
Федор потеплее обычного буркнет:
— Так положено, — и снова замолчит на день.
В эту весновку в Ириндаканскую губу хариуса и ленка привалило тьма-тьмущая. Рыбаки сбились с ног, недосыпали, недоедали. Каждую ночь серебристыми ворохами покрывались сети. Эту массу рыбы нужно было выбрать из сетей, распутать замысловатые «титьки», разобрать и развесить на вешалах сети, распороть и засолить рыбу, а затем чинить разорванные сети. Легко сказать!
Рыбаки за две недели наполнили рыбой все лагуны и с первым же приходом «Красного помора» снялись домой.
После бессонной ночи, навозившись с тяжелыми бочками, Стрельцов со своим помощником свалились прямо на палубу и заснули непробудным сном.
Чумазый, весь выпачканный мазутом и нефтью, Иван Зеленин высунулся из машинного отделения и улыбнулся при виде скорчившихся друзей.
— Замерзли, черти, будто нечем накрыться. — Из кубрика вытащил брезент и одел парней. — Вот теперь дрыхните, бакланы! — весело проговорил Иван и поспешил в черную утробу катера, где с перебоями застучал его капризный «болиндер».
Спит Петька и видит сон.
Плывут они с отцом на блестящем светло-голубом катере, который стрелой несется по голубой глади моря, словно у этого дивного судна приделаны невидимые крылья. Петька стоит в рулевой будке и крутит взад-вперед колесо штурвала. А отец сидит нарядный, на полном румяном лице искрятся счастьем черные глаза. Нет-нет да взглянет он на часы и с усмешкой говорит:
Плывут они с отцом на блестящем светло-голубом катере, который стрелой несется по голубой глади моря, словно у этого дивного судна приделаны невидимые крылья. Петька стоит в рулевой будке и крутит взад-вперед колесо штурвала. А отец сидит нарядный, на полном румяном лице искрятся счастьем черные глаза. Нет-нет да взглянет он на часы и с усмешкой говорит:
— Петруха, ты добрый башлык, да и посудина твоя что «ковер-самолет» — несется наравне с чайкой… Мы с тобой от Святого Носа оторвались в десять утра, а сейчас только двенадцать… Стало быть, два часа ходу, и на́ тебе — уже Горемыки рядом.
Петька видит на высоком пологом берегу большое село. Дома многоэтажные, белые, со множеством окон. Спрашивает у отца:
— Неужели, тятя, это Горемыки?
— А ты как думал, конечно, это Горемыки. Видишь, какие дома отгрохали! Совсем не узнать деревни, и название ей дали новое, гордое… Нет теперь Горемыки. Все, шабаш! Отгоремыкали поморы.
— Значит, тятя, первые-то поморы здорово горе мыкали?
— Еще как! Бабы по воду пойдут — в ведрах рыбу с водой принесут. Наедятся, а засолить-то ее впрок нечем, соли-то не было. Утром, прежде чем растопить печку, бедная бабенка бежит с горшком по соседям за горячим углем. Ладно, если мужик дома, у того и огниво есть, он добудет искру, распалит огонь. Во как, паря, жили… По деревне медведи шатались. Ночью заберется косолапый в стайку и буренку слопает… Из овчин штаны шили, юбки… Товару-то не было. Кругом безлюдье… А уж ежели заболел, то капут тебе — лекаря на пятьсот верст кругом днем с огнем не сыщешь. Мыкали горе поморы-то, вот и дали название своей деревне Горемыки…
— Тятя, а мне кажется, что зря название-то переменили… Горемыки… пусть бы они и остались Горемыками, чтоб люди помнили, как раньше народ мыкал нужду…
— Не желают и поминать.
— А зря… историческая память была бы.
— Эх, Петруха, люди-то ведь не любят худое вспоминать, оно и правильно, зачем бередить сердце…
— Эх, Петруха!.. Петька, дьявол, вставай обедать! — слышит парень сквозь сон.
Петька открыл глаза. Над ним наклонился Ванька Зеленин и горланит во всю глотку.
— Обедайте без меня.
— Вставай! Вставай!
Под дощатой палубой монотонно отстукивал «болиндер»: тук-тук-тук. Петр с благодарностью подумал о моторе: «Мы с Федюхой дрыхнем, как нерпы на солнце, а он, бедняга, тащит лодку, рыбу, шмутье… Руки не мозолим… Вот бы батю посадить на наш катер…» Петька вдруг вспомнил тот страшный день, когда унесло больного отца в море, в неизвестность. Тяжело вздохнув, опустил голову.
— Эй, бригадир, чево головушку повесил?! Топай к нам, дернем по чеплашке, — зовет его Степан Кузин.
Приподнявшись, Петька увидел на палубе низенький рыбацкий столик, весь заставленный рыбой в разных приготовлениях. На опрокинутом рыбном ящике сидит рыжий Степан Кузин. Он расплылся в гостеприимной улыбке. Зеленоватые глаза искрятся сквозь узкие щелки припухших век. Красное веснушчатое лицо с белесыми усами, толстые губы — все выражало добродушие и широкую натуру бывалого моряка. Ему было лет тридцать пять. Выпуклая грудь и здоровенные волосатые ручищи красноречиво говорили о его силе.
— Ну, чево царапаешься, падай за стол! — пробасил Степан и разлил по кружкам водку.
Ванька Зеленин пододвинул чашку с золотистой ухой.
— Ешьте с Федюхой из одной.
Поморы подняли кружки.
— С промыслом вас, ребята, дай бог вам хороших невест! — подмигнул Кузин парням.
— Дядя Степан, мы и тут не растеряемся! — ответил Петр.
— Дядя Степа, а как рыбачат в Кабаньей, в Урбукане?
— Хуже вас… Вы всех лучше промышляли.
Темно-серые глаза Петра заискрились довольными огоньками.
— Спать не давал, — Федор мотнул в сторону своего бригадира.
— Ха-ха-ха! Вижу, вижу хватку Сидора Стрельцова! Батя у Петрухи был первейшим башлыком. Волчина, каких мало! Хаживал я с ним в сетовой лодке… Омуля промышляли. Бывало, гоняет, гоняет нас, уж руки отваливаются от весел, меж пальцев кровь сочится, а он все ищет омулевую воду, высматривает плавеж рыбы. Уже все лодки вымечут сети и ложатся спать, а нас все леший гоняет. В темноте, в другой раз в глухую полночь, на ощупь вымечем сети и валимся с ног… Но зато, бывало, утром — одна радость выбирать сети! Рыбы попадет — все снасти залепит. Вот и заработок… Вечером проклинали башлыка, а утром чуть в ноги не кланялись, благодарили.
А нерповать, бывало, пойдет, только успевай за ним на коне нерпу подбирать. Шибко жадный был на промыслу — скрадку делал бегом, а пуля у него не знала промаха. Вот уж был помор дак помор! — Степан весело посмотрел на парней и тряхнул медной шевелюрой.
После обеда все разошлись по своим местам. На море тихо-тихо. Жар, посылаемый июньским солнцем, смягчается прохладой, исходящей от голубой громады холодной воды. Чудесный воздух разливает по всему телу бодрость, дышится легко и свободно.
Петька сел на битенг[11], закурил. «Красный помор» напористо двигается вперед, нацелясь своим тупым носом на синеющие вдали отроги Байкальского хребта, под которыми раскинулся родной Аминдакан.
Едва заметное величественное колыхание голубой глади медленно-медленно чуть приподнимет катер и с такой же ленивой медлительностью плавно опустит его.
Впереди, под бездонной глубью синего неба, висят кучевые облака, снизу обрамленные прозрачней дымчато-серой каймой.
Недавний сон, рассказ Степана об отце и этот торжественный покой наводят на грустные воспоминания. Взглянув в сторону берега, Петька увидел крутые горы, густо поросшие темно-зеленым лесом. Над морем грозно нависли гранитные скалы, а под ними виднеются темно-серые, отшлифованные морской волной валуны, на которых в тихие летние часы любят отдыхать серебристые нерпы.
— Вот и мыс Погони… Не расскажут же эти твердолобые утесы, что произошло с отцом, — вслух проговорил парень.
В ту страшную штормовую погоду, когда осиротел Петька, разгневанный Байкал выбросил на этот скалистый мыс лодку с больным Сидором Стрельцовым. Тонкие кедровые доски оторвало от водореза и упругое, а затем раскидало по берегу. На одной из досок было вырезано ножом клеймо «С. С.», что означало Сидор Стрельцов. А самого помора так и не нашли.
— Черный зверь сожрал, — решили мужики, перекрестились и поклонились погибшему товарищу. — Царство небесное те, Сидор Пахомыч, не обессудь нас. А Петьку не бросим, наставим на путь поморский, сделаем человеком.
Крепки на слово поморы. Говорят мало, но твердо. Помогали во всем семье погибшего. Не нежили Петьку, заставляли рыбачить наравне со взрослыми и пай отламывали равный. И из Петьки получился добрый рыбак. Даже на бригадирство стали назначать. Сдержали свое слово поморы.
Петька вспомнил тот страшный глухой стук топора, змеей извивавшийся в бурлящей воде конец отрубленной веревки и бледное растерянное лицо Егора Лисина. Вспомнил свою лодку, в которой лежал больной отец, она, как дикая лошадь, только что пойманная в табуне, брыкалась на волнах — то высоко задерет нос, то стремительно падает вниз и там на миг исчезнет, будто канет в темной пучине, но очередная волна поднимет ее, подержит на своей гривастой спине и снова кинет вниз… Вспомнил он и тот миг, когда загорелось его сердце решимостью во что бы то ни стало доплыть до лодки, вскарабкаться в нее и спасти отца от неминуемой гибели… Но… трусливый Егор Лисин не дал совершить тот подвиг. Отец был бы жив. Матери не пришлось бы овдоветь в молодые годы. И этот хромой Семен Малышев не приставал бы к ней со своим сватовством… Петька чувствует, что мать жалеет и, кажется, даже любит вдового соседа.
— Фу, черти старые, туды же, в любовь играть надумали, — сердито ворчит Петька.
Он сердится на соседа не только за то, что тот сватается к его матери. У соседа две дочери-красавицы, Вера и Люба. Уже давненько они с Ванькой Зелениным дружат с сестрами Малышевыми. Ванька уже получил согласие от Семена, об этом с заметной завистью к младшей сестренке Любе написала в своем письме Вера. И теперь Зеленины готовятся к свадьбе.
— Везет же Ваньке… А мне, черт хромой, отказал… Не велит даже думать о женитьбе на Вере, — вслух жалуется Петька голубому морю, а оно тихо улыбается и успокаивает парня. Вспомнив про Верино письмо, он достал записную книжку, в которой оно хранилось, и стал перечитывать. Вера писала:
«Добрый день, Петя!
Сейчас к нам забежал Ваня и сказал, что катер идет в Ириндакан. Вот я и тороплюсь написать тебе несколько словечек. Милый мой, ты бы только знал, как мне скучно без тебя. Тятя часто кричит на меня, если чо сделано не ладно. «В голове у тебя не работа, а Петька Стрельцов сидит. С кем хошь гуляй, но с ним не смей!» Вот таки дела, милый мой. А я плачу и плачу. Мне ишо жальче тебя, милый Петенька. Вчера тятя купил Любке одеяло. А тетка Агафья сшила ей голубое платье. Скоро у них с Ваней свадьба.