— На закате подует ветер, а к ночи, наверно, пойдет дождь. Лучше сети не ставить.
— Ой, бабай, однако, ты ошибаешься.
— Э-хе-хе! Волчонок ничо не видит. Гляди хорошо, како море, тайга, дерево, трава, что делают птицы, мураши — они тебе все скажут, когда будет ветер, когда дождь… Понял? Смотри, как рыба ходит в воде, будто сонная, как нерпа плещется, вроде баба купается по колено в воде.
— А еще какие признаки перед ветром, перед ненастьем?
— Поживешь — увидишь, если не слепой, — старик сердито посмотрел на Мишку и ушел но своим делам.
«Ой, бабай, сказку баишь, день-то какой!» — подумал Мишка.
Над прозрачной, словно детская слеза, водой пристроилась гибкая девчонка и моет посуду.
У Мишки чаще забилось сердце.
— Здравствуй, Токта-таха!
— Амар сайн, хубунчик![19] — по-бурятски, но с монгольским акцентом ответила на приветствие парня, улыбнулась длинными черными глазами.
«Красивая чертовка, так бы и уплыл за нею на Ольхон!» — подумал Мишка.
— Токта-таха, откуда ты родом?
— А что?
— Говор у тебя не походит на наш, монгольский, что ли?
— Я издалека… Оттуда, где степи как это море.
— А как заблудилась к нам?
— Служил у нас на границе паренек с Ольхона и сманил мою сестрицу к себе на Байкал. А она у меня была и за отца и за мать, куда же мне деваться?
— Вот оно что. Наверно, боишься моря?
— А зачем бояться?
— Вот и молодчина!.. Скоро домой отчалите?
— Как старики скажут.
— Наверно, соскучилась по дому… по мужу.
— Как же! Муж и пятеро хубунчиков ждут.
— Охо! Такая молодая! — Мишка испуганно вылупил глаза и всплеснул по-бабьи руками. — Ой, да ты сдурела, девка!
Токта-таха, позабыв про свои чашки и ложки, хохочет, заливается тонким приятным смехом, словно ручеек таежный журчит.
Глядя на нее, расхохотался и Мишка.
— О, Токта-таха, ты, однако, медведя рассмешишь!
А тем временем чуть заметная ленивая зыбца подшутила над девчушкой, отнесла от берега чашки и ложки.
— Ой, уплыли! Спешат домой на Ольхон! — всплеснула тонкими гибкими руками.
— Сейчас достану, не волнуйся, Токта-таха!
Мишка забрел в воду и начал ловить посуду. Но на дне лежит рыбка листвяшка. Парень наступил на нее, и — бух! — брызги во все стороны.
Снова смех, заразительно веселый, звонко разносится по голубой лазури моря.
Наконец выбрался мокрый рыцарь и положил посуду к ногам девушки.
— Вот возьми свои черепки. Я побегу переоденусь.
— Беги, беги, мокрая лягушка!
На Мишку смотрят веселые темно-бархатные глаза, из которых льется удивительно мягкое сияние.
«Вот черт, таких глаз я еще не встречал!» — подумалось ему.
Отбежав, повернулся к девушке.
— Токта-таха, а вечером к тебе можно?
— Приходи! Ты забавный!
Вечером надо ставить сети, а тут, как назло, налетел «култук». Бесконечной цепью по морю бегут гребешки волн.
Мишка запомнил слова старого бурята: «На закате подует ветер». Удивился парень: «Как же старик узнал, ведь было так тихо, солнечно?.. Вот шаман-то где!..»
Яков Лисин, заменивший уехавшего на Покойники бригадира, поцарапал рыжую шевелюру, улыбнулся одними зеленоватыми глазами и довольным голосом сказал парням:
— Везет же бабникам! Все по кустам разбежитесь шуры-муры разводить.
— А ты, дядя Яша, куда?
— Обо мне какой разговор, по-стариковски буду давить постель. Вот вам-то грех не сбегать к девкам. Особенно Мишке… его-то цыганочка Патаха скоро снимется домой.
— Не Патаха, а Токта-таха, — поправил Мишка.
Буйный «култук», как и всегда, широко размахнулся и зацепил где-то на западе огромную отару «овец». Он гонит и гонит их в неведомые края, но они заупрямились, уткнулись твердолобые в величественные гольцы Бараг-хан-улы и его братьев, смешались в одну густую, темную тучу, опустились вниз и стали облизывать макушки высоких деревьев.
Порывы ветра захлебывались в тучах, словно в мокрой вате, и становились все мягче и мягче, а потом крупные капли дождя звонко забарабанили по зеленому покрову притихшего леса. Только где-то далеко-далеко в горах продолжала радостно стонать тайга, впитывая в себя благодатную влагу.
— Токта-таха, пойдем под это дерево, — Мишка потянул девушку под огромный кедр. — Здесь не промочит.
Тьма такая густая, что, кажется, можно хватать ее пригоршнями. Мишка и отчерпал бы ее, разгреб, развеял, чтоб перед близкой разлукой насмотреться на Токта-таху, но тьма бездонна, как и святое море. Да разве можно ради собственной прихоти посягать на ночной покров, под нанесем которого отдыхает все живое. Сыростью и прохладой наполнило тайгу, но все равно Мишке так приятно сидеть рядом с Токта-тахой, что он согласен оставаться в таком положении бесконечно долго.
— Знаешь, Токта-таха, давай будем дружить навсегда.
— Как это навсегда!
— Так… до старости… Чтоб рядом жить.
Вдруг недалеко раздались крики.
Мишка с Токтой насторожились, прислушались. Кто-то сердито бранился.
— Кажется, Вовка, — признал Мишка голос дружка и вскочил на ноги. За ним последовала Токта-таха и, схватив парня за руку, потянула его в сторону своего табора.
— Я боюсь драки.
Раздался слабый зов о помощи, его заглушили сердитые вскрики, и затем все смолкло. Мишка на ходу бросил:
— Убьют ведь друг друга! Жди! — и изо всех сил кинулся к дерущимся.
На бегу в кромешной темноте Мишка наскочил на какой-то твердый предмет, брошенный прямо на дорожке, больно стукнулся и, перекатившись через него, пластом вытянулся на траве; поднявшись и проклиная что-то темное, преградившее путь, стал ощупывать его.
«Бочка с рыбой! Кто же катил ее ночью-то? — подумал парень. — А-а, воришку сцапали!» — заключил он.
Вдруг над головой загрохотал гром, и на миг осветило яркой вспышкой все окрестности. Крупные капли дождя зашуршали в хвое деревьев, застучали по листьям и бодро побежали по тропинке.
Мишка вернулся к тому месту, где он оставил девушку, но ее там не было.
— Токта! — закричал он и прислушался, но ответа не последовало. Лишь где-то вдали тайга стонала от ветра, порывы которого стали доходить и до Сосновки.
— Токта! — громко раздается по тайге.
Мишка прибежал к табору. Все молчит. Уставшие за день неводчики спят непробудным сном. А дождь хлещет все пуще.
— Испугалась грозы… трусиха, — упрекнул парень девушку и пошел к себе.
Вот поравнялся он с тем местом, где лежала бочка, а ее уж там нет. «Куда-то укатили», — подумал он и пошагал дальше.
Недалеко от своей палатки он догнал человека.
— Эй, погоди! — окликнул он его.
— Надо, так догонишь, — буркнул знакомый голос.
— А-а, Вовка!.. Это ты ругался с кем-то?
— Гад Лисин украл бочку с омулями… Катил ее, чтоб загнать, а тут я шел от Дуськи…
— А бочка-то где?
— Закатил в кусты. Утром заставим его прикатить. Пусть при людях вернет на место…
Сегодня рыбаки блаженствуют. Спасибо «култуку», если бы не он, то на заре пришлось бы расставаться с теплой постелью, браться за холодные, тяжелые весла и грести к сетям. А кровавые мозоли на ладонях рук нестерпимо ноют, горят жарким огнем.
А тут спи да спи, не ожидая сердитых окриков бригадира.
Крепко спит Мишка и видит сон.
…Побелел, стал совсем седым Байкал. Вода, как в котле, кипит, бурлит, пенится. И кидает как щепку лодку-душегубку. На носовой шакше стоит на коленях вчерашний старый бурят и молится своему бурхану и шаманским божкам — «хозяевам» тайги и моря. Просит святых небожителей, чтоб его, старого обманщика, за неверное предсказание утопили они, а остальных рыбаков оставили в живых.
Но никто не услышал слезных молитв старого рыбака. Подошла громадная, высотою с Бараг-хан-улу, волна и вмиг опрокинула лодку.
Теперь плывет черная лодка кверху дном, и никого не видать — все утонули.
Но вот у самой кормы лодки вынырнул и замелькал беленький платочек, показалась женская головка.
«Да это же Токта-таха!» — узнал Мишка, и у него бешено заколотилось и загорелось сердце.
Вот она ухватилась ручонками за водорез лодки и поползла вверх. Добралась до скользкого днища и прилипла всем телом.
— Держись, Токта-таха! Я сейчас подплыву! Держись, милая!
Мишка рванулся вперед, вскочил и больно стукнулся о перекладину палатки.
— Фу, черт! — потер ушибленный лоб и выполз наружу.
Мишку встретило хмурое, неприветливое утро. Хотя дождя и не было, но темно-пепельные тучи низко нависли над морем и тайгой. По морю перекатывались пологие волны. «Култук» хотя и ослаб, но все еще продолжал путь.
На соседнем таборе ольхонцы свернули брезентовые палатки и вместе с остальным нехитрым скарбом сложили в баркас.
На соседнем таборе ольхонцы свернули брезентовые палатки и вместе с остальным нехитрым скарбом сложили в баркас.
Вокруг догоравшего костра собрались пожилые рыбаки и молча допивали чай, а молодежь уже сидела в лодке за веслами.
«С ума спятили, в такое ненастье пускаются через море!» — подумал парень и пошел к соседям.
«Вон в голубеньком платочке сидит Токта-таха», — чуть заныло сердце, просясь к ней в лодку.
— Амар сайн, дяденьки!
Загорелые темно-бронзовые лица невозмутимо суровы. Каждый думает о чем-то своем.
В ответ на Мишкино приветствие едва заметно мотнул головой только самый молодой из них.
«Ух, гордые!.. Даже не здороваются!» — сразу же замелькали обидные мысли.
Рыбаки закончили чаепитие и так же молча закурили. Вчерашний старик синоптик поднялся на ноги, огляделся кругом, одобрительно закивал головой и что-то зашептал.
«Снова шаманит… Неужели он знает, что ветер вот-вот стихнет и разнесет эти плотные тучи?.. Эх, черт! Хотя бы на денек задержались… Мы бы с Токта-тахой еще бы повстречались…»
Мишка украдкой смотрит на баркас, который метрах в двадцати от берега мерно покачивается на волнах. У самой мачты сидят три женщины.
Разговаривая, они нет-нет да взглянут на берег и примутся хохотать.
«Не надо мной ли? — подумал Мишка. — И Токта-таха смеется… А почему бы ей не посмеяться?..»
Старик что-то сказал своим товарищам, и они забрали котлы и чашки, пошли к маленькой лодке-«хариузовке».
Вот враз поднялись упругие весла, опустились, вспенили воду и взмыли, как чайки, вверх. И пошло, и пошло! Приятно смотреть, как легко и непринужденно гребут рыбаки Байкала… Упругие, четкие гребки… Эх, мастера!
— Мэндэ! Токта-таха! — крикнул огорченный Мишка.
«Проспал, черт… даже не попрощались… Эх, засоня», — ругает себя парень.
«Она даже не помахала мне… Или обиделась… или постеснялась при стариках. Наверное, постеснялась», — успокаивал себя Мишка.
А «култук» тем временем совсем стих, замер. Чайки весело кричат, взмывают вверх и оттуда стремительно падают вниз, ныряют за добычей.
Вон где-то на середине моря, что ли, показался яркий пучок солнечных лучей.
— Ой, до чего же хорошо старый знает про погоду!.. Чародей! — восхищается Мишка.
Наконец рыбаки дождались своего «Красного помора».
— Что же ты так долго?! — сердито и радостно спросил Стрельцов у председателя.
— «Болиндер» загнулся, ремонтировали. А-а, старье, — досадно махнул Алексей Алганаич. — Ну, как живете-то здесь… Все здоровы?
— Бочек сколько привез? — вместо ответа спросил Петр.
— Ты спроси, как живет Вера, что и как там с матерью… А то сразу же бочки ему подавай. Насчет бочек не обрадую.
— Вот это уж плохо. Я взял бочки на Покойниках на время, до вашего прихода. Обещал вернуть…
— Ладно, поморы еще из веры не вышли, сделаем, что надо. Рыбу сдайте им же на Покойники, и они спишут бочки. Только не растеряйте приемные квитанции.
— Как так им сдавать? Ты сдурел! — воскликнул Стрельцов. — Мы же из другого района.
Батыев рассмеялся:
— Я договорился… Ведь трест-то у нас один.
— Не-е знаю, Лексей Алганаич! Как бы не попасть нам впросак. А то мучаемся, где не доспим, где не доедим… руки в кровь «спустили»…
— Не бойся, Петя, сдавай рыбу на Покойники. Я отвечаю за свои слова.
— Ну, хорошо! Только напиши бумагу, чтоб потом мне перед колхозниками не моргать.
— Вот какой недоверчивый! Ладно, напишу распоряжение, — уже сердито сказал председатель.
— Ты, Лексей Алганаич, не серчай, дело-то артельное.
— Чудак-человек, за что же на тебя сердиться-то. По-своему ты прав, Батыева слова в карман не положишь.
— Ну и ладно. — Петр добродушно улыбнулся.
— Значит, вопрос разрешили, а теперь, чертенята, пляшите! — председатель раскрыл полевую сумку и хлопнул по ней смуглой рукой. — Письма от жен и невест! Уж дороже-то что может быть!
Первым сделал лихой перепляс бригадир и выхватил письмо.
Остальные, переминаясь с ноги на ногу, толкали друг друга, но никто не плясал.
— Ладно уж, я за всех! — и веселый Сашка Балябин, передразнивая деревенских старух плясуний, выхватил носовой платок и пустился плясать «барыню». Отплясав под общий хохот, подставил свою выцветшую измятую кепчонку.
— Выкладывай, Лексей Алганаич! А я заставлю их за «барыню» сети разбирать.
Батыев, от души посмеявшись, вывалил из сумки письма.
— Вот, получайте, а в кубрике вам посылки…
Сегодня у рыбаков стрельцовской бригады праздник. Из дома получили добрые весточки, вкусные домашние печения, в туесках сметану и другую снедь.
«Красный помор» поднял свой изъеденный ржавчиной, заскорузлый, николаевских времен якорь. Про этот якорь ходили целые легенды, но достоверно про него знали то, что он был поднят со дна моря в том месте, где в двадцатом году разбилась об скалу баржа купца Бочалгина, а остальное все было выдумано фантазией рыбаков. Поэтому он был не менее знаменит, чем якорь Марцинкевича. Про тот якорь знают все рыбаки Подлеморья и с добрыми шутками и смехом нет-нет да вклинят в свои разговоры. А дело было так. Однажды в сильный шторм порывом ураганного ветра оторвало якорь, и утлое суденышко было выброшено на берег. Капитан обошел вокруг нею и спокойно произнес:
— Хорошо, что у берега стояли… Сгнила калоша-то… Вот только якорь утопили…
— Да-а, якорь-то был охо-хо!.. Медный… — поддержал его моторист.
— А ты, Федюха, напиши все же бумагу-то, — попросил капитан моториста. Сам он был неграмотный. Бывали в те годы такие капитаны.
Вот и появилась на свет божий деловая бумага такого содержания:
«Я, Марцинкевнч Яков Андреевич, утопил якорь медный — весь железный.
Просьба списать его».
Видимо, не без юмора был тот моторист, который своей писаниной сделал популярным на все Подлеморье Марцинкевича и его «якорь медный — весь железный».
— Так, значит, Лисина не хочешь больше держать в своей бригаде?
— На кой черт он нужен… ворюга, — темно-синие глаза Петра сделались неузнаваемо суровыми и колючими.
— А вчетвером справитесь?
— Справимся, Алганаич, парни у меня шустрые. Любой из них за двоих может промышлять. Вот и подсчитай, сколько нас…
— Так, так… значит, один за двоих… Ладно, оставайтесь вчетвером.
Батыев бросил взгляд на парней, горланивших под гармошку. Здоровенные, загорелые, они задористо пели рыбацкие частушки:
— Слышь, Алексей Алганаич?
— Слышу… А ловко сочинили, черти!
— Изведут мужика. Вези его на покос. Раз не хочет по-человечески рыбачить, пусть кормит комаров.
ГЛАВА V
Пролетела рыбацкая страда — летняя путина. Заполненная крестьянскими заботами, промелькнула золотая осень. И вот уже залетали «белые мухи» — пришел покров.
Всему охотничьему люду известно, что покров — это сердцеед охотника.
Дед Тымауль, которому перевалило за восьмой десяток, с наступлением покрова совершенно преображался, он будто сбрасывал со своих сутулых плеч не менее двух десятков лет. На посветлевшем лице появлялся румянец, тусклые подслеповатые глаза, словно по велению волшебника, загорались каким-то внутренним огнем, взгляд делался острым.
— Шлава богу, пришел покров, шердце так и подвывает. Пойду, однако, бельку промышлять… Вишь, шабака-то воет — жовет в тайгу, — улыбаясь шепелявил он и трясущимися от волнения руками набивал свой ветхий патронташ блестящими патронами.
Вот какой он, волшебный покров, — время нежных, пушистых снежинок, время охотничьих страстей.
Так же как и старого Тымауля, мучают покровские переновки и многих поморов.
К покрову в этом году заехали в тайгу на промысел белки человек пятнадцать аминдаканских охотников. В их числе и Петр Стрельцов с Мишкой Жигмитовым.
А как не хотелось отставать от своих друзей Вовке Тулбуконову и Сашке Балябину! Как они ни упрашивали председателя, но тот был неумолим.
— Сказал нет, и точка! — сердито отрезал Батыев.
— Хы, своей бригадой отбелковались бы, а потом можно и на учебу ехать. Отпусти, Лексей Лганаич, будь добр, а? — приставали парни.
— Будь добр, не заставляй учиться — так, что ли, а? Вы же опаздываете на занятия…
Парни, бросив свирепые взгляды на «вредного» бурята, нехотя пошли домой собираться в город.
В бухте Аяя на самом берегу залива отаборились братья Лисины, Егор и Яков. А Стрельцов с Мишкой забрались на Фролиху к деду Куруткану.