Ночью обычная городская акустика разительно меняется; можно подумать, будто солнечный свет препятствует распространению звука, а тьма, напротив, способствует. Ночью шаги невидимого прохожего, пересекающего мостовую в двух кварталах от твоего сиюминутного «центра вселенной», так звонки, что сердце начинает биться в чужом, непривычном ритме. Ночью звук шагов может стать визитной карточкой идущего, поскольку сообщает о вещах куда более важных, чем служебное положение да телефонный номер. Ночью, когда все кошки серы и все женщины красивы, перестук каблуков по асфальту может внушить страсть к невидимой незнакомке (это со мною случалось не раз) или отвращение к покладистой подружке (и так вышло однажды). Звук шагов ночью – это особый язык, секретный код, своего рода тайная азбука Морзе для имеющих уши, для тех, кто готов прислушиваться… для меня в том числе. Я – не то чтобы крупный специалист в этой области, но некоторые надежды подаю.
Поэтому, услышав шаги, я сразу понял: идут сюда. Именно в этот двор, а не в соседний. Хозяева карточной колоды. Их двое, это сейчас тоже для меня очевидно. Они обнаружили, что забыли ее здесь, и решили вернуться. У меня нет никаких оснований так думать – что ж, тем крепче моя уверенность. Я просто знаю.
Я знаю также, что не намерен расставаться со своей находкой. Ни за какие коврижки. Не отдам. Эта колода принадлежит мне, потому что на ее листах чужой рукой записаны обрывки моего собственного внутреннего моно… диа… – да не один ли черт?! – …лога.
Я прячу карты во внутренний карман и устремляюсь в глубину двора, под буйную сень цветущих кустарников.
47. Вритра
…Вритра погружается во мрак…
Душистая влажная тьма поглощает меня. Странное дело: я вломился в сиреневые заросли, как бешеный лось, но дров не наломал. Нежные ветки гнулись, пропуская меня в некое подобие тайника, туда, где пролегала граница между несколькими кустарниками, где обнаружился пятачок свободного пространства, со всех сторон окруженного пахучими листьями.
Там я и замер. Затаил дыхание, приготовился подглядывать и подслушивать. Некоторое время ничего не происходит.
Ничего кроме мрака.
48. Ву-Мурт
Ву-Мурта прогоняют, стуча палками и топорами по льду.
Наконец во дворе появляются двое. Мужчина и женщина (это, впрочем, я понял гораздо раньше, по звукам их шагов). Как я и предполагал, производят осмотр скамейки. Женщина красноречиво разводит руками. Оба смеются, что-то неразборчиво говорят. Кажется, исчезновение колоды их не слишком огорчило – что ж, вот и ладненько.
Присматриваюсь к ним внимательно. Была у меня теория, что надписи на картах могли изготовить мои друзья. Самые близкие, каковых немного. Список из четырех… ну, максимум, пяти имен. Но этих ребят я вообще впервые вижу. Странно: вообще-то наш город – средних размеров деревня, здесь все друг друга знают, хотя бы в лицо. Ну… с другой стороны, могли ведь они просто приехать к морю, не дожидаясь лета, когда пляжи будут забиты потливой тушенкой из человечины.
Могли, конечно. Но эта версия окончательно разбивает мне сердце. У людей, которые живут в нашем городе, общаются с моими приятелями, каким-то образом не попадаясь при этом мне на глаза (ладно, ладно, чего только не бывает), ходят в те же кинотеатры и в те же кофейни, выслушивают ежедневно городские сплетни о моей персоне, – у них был бы какой-никакой шанс случайно воспроизвести на гадальных картах все эти надписи, включая совершенно эксклюзивного «Кокошку» и мой «запасной рай». Но если они просто приехали в отпуск откуда-нибудь издалека… Такая гипотеза сводит меня с ума.
Меня разбирает любопытство. Я понимаю, что ничего не остается, кроме как отправиться за ними. Попробую выследить, куда они пойдут. Если, к примеру, зайдут во двор, где живет кто-то из моих приятелей, тогда многое сразу прояснится… А может быть, чем черт не шутит, они соберутся выпить по стаканчику в какой-нибудь ночной забегаловке? Тогда я просочусь следом, усядусь поблизости, послушаю краем уха, о чем они говорят. Вдруг обнаружу, что с ними вполне можно познакомиться? Было бы славно.
Дождавшись, пока таинственные владельцы гадательной колоды скроются в арке, выскальзываю из дружеских объятий местной растительности и спешу следом, соблюдая, как мне кажется, все необходимые предосторожности…
Они меня, однако, засекли. Возможно, не сразу. Но когда мы пересекали Красногвардейский мост, парочка уже регулярно оборачивалась, дабы убедиться, что я все еще плетусь сзади. Чувствую себя полным идиотом; понимаю, что проследовать за незнакомцами до их жилища мне теперь вряд ли удастся, но все еще надеюсь, что появится шанс завязать знакомство. Приближаться к ним здесь, на совершенно пустом мосту, не решаюсь: попробовал бы ко мне кто-то сунуться при таких обстоятельствах! Поэтому плетусь пока следом, намеренно отстаю, увеличиваю расстояние между нами до полусотни метров, дабы преследуемые поняли, что я абсолютно безопасен.
Не знаю, что они там поняли, но, миновав мост, тут же свернули в самый узкий из многочисленных переулков – Корабельный. Считается, что он тупиковый, но мы, любознательные окрестные жители, знаем, что там имеется целых три проходных двора. Так что, ступив на булыжную мостовую, я обнаруживаю, что переулок уже пуст. М-да, вряд ли они просто приехали в отпуск… Или живут тут? Ну уж нет, не может быть, чтобы так досадно совпало!
Ныряю в ближайший проходной двор. Гадать, в каком именно скрылись мои незнакомцы, бессмысленно: во-первых, не угадаю, а, во-вторых, все три прохода введут на одну и ту же улицу Маркса. Где, к слову сказать, даже днем не слишком людно, зато сейчас сияют фонари и даже работает пара-тройка кафе с террасами. Если повезет – если очень-очень-очень повезет! – я обнаружу своих таинственных приятелей за одним из столиков. А не повезет – что ж, ничего не попишешь, не порисуешь и не полепишь…
Поскольку двор я пересекал бегом, мы появились на улице Маркса почти одновременно: парочка вынырнула из соседней подворотни. Я их сразу увидел, они меня – тоже, к сожалению. Я уж совсем было решился вступать в переговоры, не дожидаясь более удобного момента, но они переглянулись, взялись за руки и побежали прочь.
На этом мою затею можно было считать окончательно угробленной. Я решил махнуть на все рукой, и неторопливо пошел следом: уже не потому, что собирался продолжать оперативно-сыскные работы, просто мой дом находился в той же стороне, а ошалевшее тело требовало еды, сна и… еще немного еды. Больше ему ничего от меня не требовалось.
Знакомую парочку я, к величайшему своему удивлению, обнаружил возле ярко-желтой милицейской патрульной машины. Увидел их издалека, сначала обрадовался: дескать, нашлась моя пропажа, – а потом допер, что радоваться мне не следует. «Они ведь сейчас меня сдают, – с изумлением понял я. – Небось, за маньяка какого приняли… Поди докажи теперь, что я не маньяк! Хорошо хоть паспорт в кармане, бабки спрятаны дома, ножа окровавленного за пазухой вроде с утра не было, да и алкоголь из меня давным-давно выветрился… или все же свернуть куда-нибудь от греха?»
Но сворачивать уже было некуда: подворотни, мимо которых я сейчас шел, вели в глухие, тупиковые дворы; ни в одном из них у меня никогда не жила хоть какая-нибудь завалящая дама сердца, на которую можно в случае чего сослаться. Поэтому я решил вести себя, как подобает невинной жертве оговора: идти спокойно домой, словно бы не ведая о грядущих неприятностях.
Менты меня, ясен пень, затормозили. Загадочные незнакомцы, на которых я в настоящий момент был чертовски зол, к этому времени, небось, уже давно сверкали пятками где-то на соседней улице. Я, в полном согласии с составленным по дороге сценарием, скорчил удивленную рожу и подошел к стражам порядка с приветливой улыбкой на устах. Даже «доброй ночи» пожелал, словно был уверен, что остановили они меня с единственной целью развеять патрульную скуку. Они потребовали документы. Я улыбнулся еще шире и полез в карман за паспортом. Хранители миропорядка принялись его разглядывать; добравшись до последней страницы, стали листать назад, словно бы надеясь обнаружить там тайное имя бога, или еще какую мистическую хренотень.
– Так. Значит… Максим, – сверившись с подписью под фотографией, резюмировал пожилой старшина. – Ничего, что без отчества? Ты мне не то что в сыновья – во внуки годишься.
Я с энтузиазмом закивал, всем своим видом показывая, что именно такого деда мечтал иметь всю жизнь, да вот, не сложилось как-то…
– Тут ребята проходили, жаловались, что ты за ними по всему городу бродишь, – ворчливо, но вполне добродушно, словно бы заразившись моим дружелюбием, сообщил его коллега.
– Не знаю, – говорю, разбавляя свою, и без того идиотическую, улыбку насыщенным раствором дебильной наивности. – Я просто домой иду. Я живу тут рядом.
– Не знаю, – говорю, разбавляя свою, и без того идиотическую, улыбку насыщенным раствором дебильной наивности. – Я просто домой иду. Я живу тут рядом.
Стражи порядка авторитетно кивают: не зря ведь штамп прописки изучали полторы минуты; начертанный там адрес свидетельствует в мою пользу.
– Значит, ты за ними не шел? – удовлетворенно спрашивает старшина.
– Да не знаю, – пожимаю плечами, – может, и шел. Были впереди какие-то прохожие, но я внимания не обращал…
Менты понимающе переглядываются. Наверное, с самого начала решили, что жалобщикам все примерещилось, и остановили меня только для порядка. Новоиспеченный «дедушка» кивает:
– Ясно. Они решили, что ты за ними следишь, и испугались. Сейчас ведь что творится? В газетах только и пишут про убийства да грабеж… Ты-то чего один так поздно гуляешь?
– Влюбился, – говорю, стыдливо осклабившись. Убойный аргумент.
Мы расстаемся друзьями, и я наконец могу отправляться домой, заботиться о своей оголодавшей и измученной дурацкими переживаниями тушке.
49. Вырий
В восточнославянской мифологии древнее название рая и райского мирового древа, у вершины которого обитали птицы и души умерших. Согласно украинскому преданию, ключи от вырия когда-то были у вороны, но та прогневала бога, и ключи передали другой птице.
Их было двое, и порой им казалось, что дела всегда обстояли таким образом. (Память клялась мамой, тельняшку на груди рвала, божилась, будто познакомились они, дескать, всего-то шесть лет назад, но память – дура, сказочница, бесталанная визажистка, ей веры нет.)
Они никогда не называли друг друга по имени: оба полагали, что подобное обращение прозвучит нелепо, как лепет безумца, увлеченного беседой с самим собой. Даже личные местоимения «он», «она» – казались им некоторым излишеством. «Мы» – еще куда ни шло…
Они имели странную власть над людьми и событиями, но не умели повернуть ее себе на пользу, ибо само понятие «пользы» не укладывалось в их головах; стратегические расчеты казались насилием над разумом, а немногочисленные попытки обдумать собственное будущее парализовывали волю. Поэтому они жили одним днем и играли с миром, как младенцы с набором цветных кубиков: любая конструкция, причудливая ли, уродливая ли, возникала лишь для того, чтобы тут же быть разрушенной неловким движением могущественной, но неумелой руки; руинам же всякий раз было суждено чудесное превращение в волшебный лабиринт – впрочем, и это случалось лишь на краткое мгновение.
Они бодрствовали по ночам, поскольку обязанность жить в одном ритме с прочими людьми казалась им сущей мукой. Оба физически ощущали давление всеобщего распорядка и полагали его разрушительным; сопротивление было возможно, но утомительно. Куда проще оказалось организовать свое бытие таким образом, чтобы засыпать в тот момент, когда люди идут на работу; просыпаться во время всеобщей послеобеденной истомы; отправляться на прогулку, убедившись, что грозное большинство уже добровольно очистило территорию.
Эффект превзошел самые смелые их ожидания. Смена распорядка оказалась равносильна эмиграции в иное измерение: тот, кто выходит на улицу лишь в темноте, добывает еду и одежду с помощью хитроумных ухищрений и ограничивает человеческие контакты почти исключительно случайными встречами и странными происшествиями, становится обитателем изнанки реальности. Утрачивая понемногу представление о том, как выглядит повседневный мир, ночной житель постепенно узнает тайное его устройство. Ничего удивительного: где, как не на изнанке, можно обнаружить и во всех подробностях разглядеть швы, узлы и следы штопки…
Как они умудрялись существовать без работы, пособий, стипендий, щедрых покровителей, пренебрегая множеством обыденных ритуалов, утомительных, но полезных для выживания? Да им просто в голову не приходило, будто обойтись без постоянных доходов невозможно; к стабильности они не стремились, социальных гарантий от судьбы не требовали; мелкие житейские проблемы утрясались сами собой и почти всегда в срок, а других и не было. Он умел находить деньги среди палой листвы, на цветочных клумбах, под скамейками на бульваре и среди использованных проездных талонов на троллейбусных остановках. Понемногу, зато стабильно: как минимум рубль за прогулку. Непревзойденным рекордом был лиловый четвертак, фантастическая по их меркам сумма. Она пробовала перенять мудреное сие искусство, но не слишком преуспела: на глаза попадались исключительно медные монетки; впрочем, при известных усилиях за ночь набирался все тот же рубль, или около того.
Лишь однажды, несколько лет назад, они нарушили несформулированный, но, несомненно, действующий уговор с судьбой: обшарили карманы пьяного паренька, который безмятежно спал в соседском дворе, и вымели оттуда всю наличность. Совесть их не мучила, но и желания повторить эксперимент более не возникало. Полукриминальное сие происшествие оставило у обоих иррационально светлое воспоминание: словно бы доброе дело совершили. Почему, с какой стати, что за доброе дело такое – а черт его разберет! Узнать наверняка невозможно, а версии выдумывать всякий дурак может.
На досуге («досугом» считалось время жизни, которое не нужно тратить на сон и редкие попойки из числа так называемых «дружеских встреч») они писали повести на карточных колодах, рисовали тушью пейзажи на древесной листве, изобретали новые языки, составляли гороскопы обитателей своих сновидений,[5] записывали хронику текущих событий в стиле скандинавских саг, учились предсказывать ближайшее будущее города по афишам кинотеатров, – да чем только не занимались! Среди множества способов насыщать жизнь бесполезной, но увлекательной деятельностью ночные прогулки занимали особое место.
Ночью городской житель получает шанс обнаружить, что обитает в удивительном пространстве; с опытом приходит особая, почти звериная чуткость, и вот он уже откуда-то знает, что некоторые переулки таят необъяснимую опасность, другие сулят защиту от любой беды, иные же хранят секреты, прикосновение к которым может навсегда лишить душевного покоя, зато и слой сала с сердца соскрести поспособствует. Знанием этим не просто можно, но и необходимо пользоваться: без него ночные прогулки бессмысленны и чреваты неприятностями – житейскими и не только.
Двор на улице Гоголя оба полагали одним из «чудесных мест» (определения, не предназначенные для предъявления посторонним, обычно не грешат замысловатостью). В теплое время года они любили сидеть на зеленой скамейке под платаном, да и зимой заглядывали ненадолго, полюбоваться медленным кружением снега в блеклом сиянии дворовых фонарей. При свете дня они туда не сворачивали ни разу: это было правило, одно из множества правил, возникающих в их жизни словно бы из ниоткуда, – не то сами изобрели, не то из небесной канцелярии по беспроволочному телеграфу получили, сразу ведь не разберешь…
В ту ночь они взяли с собой одну из карточных колод, собственноручно исписанную нелепыми фразами, понатасканными из захламленных кладовых памяти; происхождение большинства цитат было неясно им самим, а собственные придумки казались теперь беспомощными и неуклюжими. Колода эта была одним из первых литературных опытов и считалась неудачной. Для гадания она не годилась: слишком уж легкомысленным был текст; называть же поделку «литературным произведением» язык не поворачивался. Глупость, безделушка досужая, а не «произведение». Вот недавно им действительно удалось написать на другой карточной колоде изящную историю о четверых пассажирах падающего лифта. Каждая масть повествовала о непростой биографии и душевной смуте одной из жертв; джокеры являли собой два разных финала: трагический и комический. Особенно забавно было читать повесть не по порядку, а в процессе какой-нибудь игры: по мере сдачи карт история бытовой катастрофы трансформировалась, порой до неузнаваемости. По сравнению с этим достижением старая колода показалась создателям особенно убогой, и они решили от нее избавиться.
Понятно было, что такие вещи в мусорное ведро швырять не стоит, да и маме на день рождения дарить не рекомендуется. А вот оставить где-нибудь на скамейке в парке, или на краешке тротуара в качестве странного подарка неизвестному прохожему – именно то, что надо!
Однако забывать карты во дворе на улице Гоголя они не планировали. Это произошло случайно: шли мимо, свернули по привычке, задержались на перекур, засиделись, залюбовались цветущим жасмином, извлекли из сумки отверженную колоду, некоторое время рассматривали надписи и размышляли, не лучше ли будет рассеять их по всему городу, даже поспорили немного на сей счет, а потом ушли, взявшись за руки, оставив предмет дискуссии на скамейке, влажной от ночной росы.