– Обижаете, батенька, – хмыкает «обвиняемый». – ЛСД да в ром? Зачем же хороший продукт портить?
У него редкий дар убеждения. Мои подозрения тут же рассеиваются, разум охотно подчиняется странной логике собеседника. Действительно, ЛСД в ром – какая нелепость! Смешно просто!
– Не может быть здесь гор, говорите? – мягко продолжает Карл Степанович. – Ну, не может так не может. Их и нет уже, ваша взяла. Посмотрите-ка в окно. Такой пейзаж вас устраивает?
Я снова высовываюсь в окно. Теперь там все в порядке. Степь да степь кругом, сиротская темнота пашен, в небе бледнеет лимонная долька ущербной луны. То что доктор прописал.
И тут волком взвыла одна из составляющих сложносочиненной моей личности, та самая, что подзуживала меня кубарем вылететь из поезда на полном ходу, полагаясь скорее на великодушие судьбы, чем на телесную ловкость; та, что была готова плюнуть на все ради возможности прижаться щекой к каменной кладке городских стен, увидеть влажные от ночной росы булыжники мостовой и умереть на руках прекрасных призраков в бархатных полумасках… Она, эта составляющая, теперь истерически визжала, стучала твердыми кулачками по черепу и ребрам, проклинала меня последними словами и твердила, что жизнь кончена; она бы и посуду, небось, начала бить, да нет внутри меня никакой посуды. Только алебастровой белизны скелет, вполне качественный ливер, да бессмертная душа, скандалистка, каких свет не видывал.
Я знал, что упустил некий шанс. Понимал, что замена иррационального пейзажа привычным – не благо, а величайшая утрата. Город этот будет теперь являться мне во снах, и по утрам подушка моя будет сырой от пролитых ночью слез, а я ведь, пожалуй, и не вспомню даже, почему плакал во сне, и очередная подружка будет заботливо гладить меня по голове, как маленького, а мне останется лишь беспомощно скрипеть зубами от невыразимой тоски по утраченному – чему? Хороший вопрос…
55. Гвелиспери
Гвелиспери наносит поражение врагам божества и помогает его преданным слугам в несчастье.
В общем, хреново мне. И еще страшно. Очень страшно. Понятно, что от чудес я не удрал, только еще хуже влип, увяз в них по уши, как в болоте, а вытаскивать себя за волосы не обучен, увы. Сижу вот в одном купе с незнакомым человеком – хорошо еще, если действительно с человеком! – созерцаю в окно чудесные видения, и деться мне отсюда особо некуда, разве из поезда на ходу выскочить в «степь да степь кругом». Оч-ч-чень романтично!
Хорошо хоть на курносого незнакомца из худших моих кошмаров Карл Степанович не похож… хотя – что внешность? Насколько я понимаю, для тех существ, соседство с которыми по-настоящему опасно, выглядеть всякий раз иначе – сущие пустяки.
– Кто вы? – спрашиваю попутчика, без особой, впрочем, надежды на удовлетворительный ответ. Кто, кто… Дед Пихто в кожаном пальто.
– Да так, ничего особенного, отнюдь не инициатор, а почти случайный свидетель чуда, которое было готово с вами случиться, но не случилось, – приветливо откликается он. – Странно, кстати, что вы столь болезненно реагируете на исполнение вашего же собственного потаенного желания… Вероятно, то, что легко дается, действительно редко ценится, – драматическая пауза. – А что вы будете делать, если чудеса вовсе перестанут с вами случаться? Вы об этом думали?
– Только об этом в последние дни и думаю. Как – что?! Просто жить и наслаждаться душевным покоем. Крышу чинить буду, – я выразительно постучал костяшками пальцев по собственному темечку.
– Вы меня не поняли, – настойчиво говорит он. – Вот, положим, приведете вы в порядок смятенный свой разум, отдохнете, обдумаете все, что случилось, успокоитесь… Пройдет, скажем, год. Никаких странностей, никаких недоразумений, ничего настораживающего. Даже сны вам больше не снятся…
– Красота какая! – бурчу. Догадываюсь уже, к чему он ведет.
– Проходит еще год, и еще. Скажем, десять лет. Чудеса по-прежнему с вами не случаются. Вы смотрите в зеркало, обнаруживаете мешки под глазами, мимические морщины, пивное брюшко и прочие приметы зрелости… Проходит еще десять лет – ничего необычного, кроме разве что лысины на макушке. Зато пейзаж за каждым окном всегда соответствует вашему представлению о том, каким ему следует быть. Зато никаких странных типов, никаких шокирующих высказываний, трамваи ездят лишь там, где проложены рельсы, а соседи не взмывают к потолку…
– Откуда вы знаете, что мой сосед?.. – я в панике.
– Да не знаю я ничего о ваших соседях. Так, для красного словца приплел. А что, он действительно взмывает к потолку?
– Периодически, с похмелья, – вкладываю в эти слова все жалкие остатки былого сарказма. Выпендриваться я, пожалуй, и на смертном одре не прекращу.
– Надо же, – Карл Степанович неодобрительно качает головой.
Уж не сулит ли это моему соседу Диме строжайший выговор с занесением в какие-нибудь сионские протоколы небесной канцелярии? Впрочем, его проблемы. Мне бы со своими разобраться! Спрашиваю:
– Все, что вы мне сейчас сказали насчет жизни без чудес, брюха и прочих житейских радостей – это лирическое рассуждение, пророчество или угроза?
– Неужто я должен выбирать одно из этих трех определений? Ни одно не подходит. Есть в русском языке слово из шести слогов: пре-ду-преж-де-ни-е. Мне оно больше по душе.
– Желтая карточка?
– Вот именно.
– Игрок, нарушивший правила, сначала получает предупреждение, а с поля его удаляют лишь после повторного нарушения, – говорю тихо, почти нараспев. – Но я не знаю правил этой вашей игры. Наверное, надо бы ловить на лету, но я дурак дураком… Налейте-ка мне еще рому, а то в ушах звенит, виски словно ватой набиты. Я ничего не понимаю, а вы не объясняете. Мне грустно и страшно. Я влип?
– Ага, – смеется, – влип. Но не сейчас, а двадцать семь лет назад. А теперь начинаешь вылипать.
– «Вылипать»? Ну-ну…
Я и не заметил – когда это он перешел со мною на «ты»? Только что? Или раньше? И что это значит? Что спутник мой снял маску вежливого интеллигентного дядечки? А что под маской-то? Смотрю на него внимательно. Никаких перемен, лицо как лицо, вполне себе человеческое. Налил мне рому, чуть-чуть совсем, птичью порцию.
– Правил, – говорит, – не существует. И «удалять с поля» тебя никто не будет. Плохо другое: ты, как и любой другой человек, вполне способен «удалиться с поля» самостоятельно. Игрок, добровольно покидающий поле, обычно полагает, что просто берет тайм-аут. Короткую передышку. Отдохну, дескать, и с новыми силами… Но так не бывает.
– Как не бывает? – кажется, за этот вечер я изрядно отупел. Никак не мог взять в толк, что он имеет в виду.
– А вот так. Нельзя «отдохнуть» и «вернуться в игру с новыми силами». Вернуться после перерыва почти невозможно. Мне кажется, ты должен это знать. Ты ведь как раз собрался спрятаться от собственной судьбы? Потому и в бега подался? Ну, положим, Москва – не то место, где можно спрятаться от судьбы… Но когда человек искренне хочет, чтобы чудеса ушли из его жизни, желание, как правило, исполняется. А потом…
– А потом – что? – спрашиваю, содрогаясь.
56. Геспериды
Геспериды живут на краю мира, у берегов реки Океан и охраняют яблоки вечной молодости…
– Да так, ничего особенного. Просто время начинает идти очень быстро, знаешь ли. Не успеешь проснуться, а за окном уже вечер; закончишь пережевывать обед, а уже спать пора… И множество мелких, но обременительных – не дел даже, делишек. И еще больше способов от них отдохнуть – общий корень со словом «дóхнуть», тебя это не настораживает?
– Передергиваете, – возражаю. Но он меня, кажется, не слышит. Увлекся.
– А потом вдруг наступает старость – можно сказать, ни с того, ни с сего. Ничего особенного, конечно, все идет по плану, но тебе покажется, что впереди – не целая жизнь, а всего один короткий, хлопотный день. И ощущение это будет, в сущности, очень верным.
– Я никогда не стану старым, – говорю упрямо. Губы дрожат, но голос я обуздал. – И жизнь моя не будет похожа на один хлопотный день. Так не будет, потому что я с детства решил: так не будет. И все.
– А как будет-то? – доброжелательно интересуется мой попутчик. – Это ты уже решил?
57. Гинунгагап
В скандинавской мифологии первичный хаос, мировая бездна.
Ничего я, разумеется, не решил; хаос первобытный царит в глупой моей голове, и извлечь оттуда удается не мысли, не слова, а лишь разрозненные звуки, да и те гласные: «я… э-э-э… а я… и я… а… о!»
Или, если уж быть честным до конца: Ы-Ы-Ы-Ы-Ы!
58. Главк
Ребенком, гоняясь за мышью, упал в бочку с медом и был найден мертвым. Некий Полид с помощью целебной травы, бывшей в употреблении у змей, возвратил его к жизни.
Никогда не мог толком сформулировать, чего я, собственно говоря, хочу. Картины будущего не роились в моей голове, даже мечты не принимали конкретных очертаний, а невесомыми цветными хлопьями кружились в темноте перед глазами, и расшифровывать их приходилось как кляксы Роршаха: ну-ка, ну-ка, на что похожа эта тень? Ни на что не похожа? Ну и ладно.
Я не строил далеко идущих планов, просто плыл по течению, лелея втайне надежду, что это некое особенное течение, и попутчиков у меня кот наплакал: две щепки, сухой лист, да бумажный кораблик.
Да уж, великим стратегом меня не назовешь. В голове моей опилки, но кричалки и вопилки… Эк меня занесло! Что ж, направление выбрано верно. В сущности, вся наша жизнь случается с нами в детстве, в концентрированном виде. А потом мы только разбавляем этот концентрат дистиллированной водой времени…
Я вспомнил вдруг, что был в детстве жутким чистюлей. Запачкавшись в грязи, поднимал такой вой, что оконные стекла звенели: я полагал, будто от грязи можно «заразиться» окружающим миром, как гриппом или свинкой. Опасался, что вместе с грязью в меня проникнет некий ужасный «микроб», и я стану «как все». Превращусь во взрослого лысого (как папа) дядьку, обзаведусь толстой (как мама) женой, буду носить мешковатые костюмы, ходить на работу, чавкая, поедать ежедневный борщ, проводить лето на мокром от пота диване и орать с балкона на детей, своих и соседских, втайне ненавидя их (просто потому, что они – дети и, вероятно, умрут позже, чем я). Метафизический этот страх – одно из самых ярких воспоминаний, хотя слова, подходящие для описания ужасавшей меня «взрослой» участи, нашлись не сразу: в младенчестве легко довольствоваться невнятными подсказками инстинкта, не утруждаясь формулировками.
Опасения мои отчасти оправдались: в конечном счете, я действительно «заразился миром», но организм до сих пор упорно сопротивлялся неизлечимой этой болезни. Лысины, жены, мешковатых костюмов и детей у меня пока не было; даже ежедневные походы на службу мне не грозили, и я намеревался удерживаться на этих позициях до последней капли крови. Потому что еще в детстве я твердо решил, что буду «великим исключением из правил», как единственная роковая женщина моей жизни Мэри Поппинс, книжку о которой я обрел на школьных задворках, среди пачек с макулатурой (не зря, выходит, рылся часами в стопках старых газет, вообразив почему-то, что именно там может быть спрятана подробная карта мира с указанием всех пиратских и разбойничьих кладов). Решил, загадал желание: «Быть не как все», произнес его вслух, заручившись поддержкой падучих августовских звезд; записал на счастливом трамвайном билете и съел, морщась от противного прикосновения размокшей бумаги к нёбу; выцарапал на стеариновой свече, каковую сжег, оставшись один дома, в полной темноте, содрогаясь от всякого шороха. Совершил все мыслимые и немыслимые магические обряды, информацию о которых удалось вытрясти из «великих посвященных» нашего двора, и с тех пор будущее меня не пугало. Я знал, что надо просто подождать. Все само как-нибудь уладится.
И вот теперь, очевидно, пришло время оплатить давнишний заказ. Хочешь не хочешь, а выворачивай карманы, принимай ценную бандероль, сколь бы пугающим ни казалось ее сладкое, как мед, содержимое.
59. Гмерти
Он вездесущ и всепонимающ, един, но многочислен в своих «долях», через которые может являться в образе любого существа-избранника.
Карл Степанович сам себе дивился. Словно бы со стороны наблюдал, как из звенящей пустоты образуются слова, смысл которых был для него если и не вовсе темен, то чужд до зевотной одури. Очутившись на пороге этого купе, Карл Степанович полностью утратил контроль над своим телом. Хорошо хоть так называемая «душа», кажется, была неизвестному «захватчику» без надобности. Невелико, впрочем, утешение для скептического ума!
Голосовые связки Карла Степановича, мышцы его лица и прочие полезные телесные механизмы более не подчинялись хозяйским намерениям. В его распоряжении осталась лишь способность осознавать происходящее; беспокойный разум на какое-то время озадаченно притих, но быстро адаптировался и снова принялся суетиться. Следует, впрочем, признать, все это было не только жутко, но и весьма познавательно. Даже, можно сказать, забавно.
Медиумических талантов Карл Степанович до сегодняшнего дня в себе не прозревал; гипнотизировать его пробовали дважды, оба раза безуспешно; от галлюциногенов он делался сонным и равнодушным ко всему, в том числе и к сумбурным видениям, а кокаин его интересовал только в сочетании с сексом. Поэтому сравнивать настоящий опыт было не с чем, разве что с чужими литературными трудами, но он искренне презирал всяческую «мутнофизику» и не трудился вникать в подробности, лишь имена модных авторов запоминал, дабы пыль в глаза пустить при случае.
Более всего его теперь изумляло, что наступившая «раздвоенность» оказалась скорее уж тройственностью. Старый добрый Карл Номер Один (так называемый «настоящий») вынужденно бездействовал, но все же не исчез вовсе; разум его то панически метался в поисках удобоваримого объяснения данному феномену, то принимался язвительно комментировать происходящее. Карл Номер Два («захватчик») общался с симпатичным молодым человеком и нес, по мнению Номера Первого, сущую белиберду. Наконец, Карл Номер Три беспристрастно наблюдал за обоими. Именно Номер Три слушал собственный голос и фиксировал метания разума, запоминал, делал выводы. Накапливал опыт. К слову сказать, он, этот Третий Номер, был именно таким, каким всегда хотел казаться (себя обманывать бесполезно, а вот прочих – святое дело!) Карл Степанович. Хладнокровный, рассудительный, мудрый, как автор надписей на Соломоновом перстне, спокойный, как статуя Будды. Карл Номер Один страстно желал оставаться таким всегда, сохранить этого «третьего», не дать ему исчезнуть потом, когда наваждение закончится (должно ведь оно когда-нибудь закончиться). Третьему же Номеру это было абсолютно безразлично. Он не строил никаких планов на будущее, поскольку существовал вне системы координат «вчера—сегодня—завтра». Среди бесчисленных понятий, при помощи которых человеческий разум описывает время, лишь два казались ему приемлемыми: «сейчас», «всегда». Это – все.
«Игрок, добровольно покидающий поле, обычно полагает, что просто берет тайм-аут», – говорил тем временем Второй хорошо поставленным голосом Карла Степановича. Номер Первый внутренне содрогался и проклинал все на свете: что за чушь?! Какой «игрок», какое «поле»?! Что за нелепая стилизация под футбольного комментатора? Номер Третий наслаждался: он не просто понимал, о чем речь, но и разделял точку зрения «захватчика». «Это надо бы запомнить, – терпеливо твердил он Первому, – непременно, непременно надо запомнить…»
Бесполезно. Смятенный разум Карла Степановича, лишенный возможности хоть как-то вмешаться в происходящее, как раз подыскал себе занятие по душе: принялся бурно сожалеть о содеянном. «На кой тебя понесло в его купе? – почти злорадно вопрошал он себя. – Кто тебя под руку толкал? Лежал бы сейчас с журнальцами под простыней, ром бы прихлебывал, банку ананасов открыл бы… Так нет же, в нарды припекло сыграть старому пидору! На рыженьких мальчиков мы, видите ли, смотреть спокойно не можем… И ведь ясно было, что ничего тебе тут не светит! Было тебе это ясно?»
Было. Особую пикантность происходящему сообщал тот факт, что Карл Степанович навестил случайного своего попутчика с почти (почти!) невинными намерениями. Молодой человек понравился ему чрезвычайно. То, что он не гей, было видно невооруженным глазом: обычный гетеросексуал, совершенно довольный таким положением вещей, даже не любопытствующий. Но, во-первых, рядом посидеть, поболтать, скоротать время за игрой – тоже изрядное удовольствие, а во-вторых… никогда не знаешь, где тебе повезет! Жизнь щедра на сюрпризы.
«Вот уж воистину щедра!» – озадаченно констатировал Карл Степанович, пока губы его складывались в обаятельную улыбку, печальную и загадочную, воспроизвести которую ему впоследствии ни разу не удалось, хотя, видит бог, он старался…
«Ты решил, как все будет?» – спрашивает некто голосом Карла Степановича. Спрашивает уже не в первый раз, мальчику можно только посочувствовать. (Обладатель голоса полагает такую настойчивость беспардонной, но повлиять не ход событий по-прежнему не в его власти; он может лишь присутствовать.)
60. Гномы
В недрах земли гномы хранят сокровища.
– Ну так что? Ты решил, как все будет? – снова спрашивает мой попутчик. – Формулируй, это важно.
– Я пока вспомнил только одну формулу: «Быть великим исключением из правил». Когда-то я так решил. В детстве.
Лучше бы уж молчал! Чувствую себя глупо: очень уж наивно звучит мое младенческое заклинание. А что делать? Чем богаты… Но мой собеседник, кажется, доволен.
– Что ж, звучит неплохо. Но почему, в таком случае, ты впадаешь в панику всякий раз, когда формула твоя начинает овеществляться? Или ты полагаешь, будто «быть великим исключением из правил» – означает просто спать, пока прочие спешат на работу, или сидеть в баре, когда все остальные завершают вечер перед телевизором?