Тесть промолчал, хотя и не был доволен, это Акела прочитал в его прищуренных глазах – не первый день были знакомы. Однако надо было отдать должное Фиме Клещу – он почти всегда поддерживал точку зрения зятя, когда дело касалось Александры. Ефим Гельман воспитывал девочку с семи лет без женского участия – его сестра не в счет, Сашка ее никогда не слушала, – а потому выросло из нее именно то, что выросло. С малых лет она прекрасно владела огнестрельным оружием, имела разряд по стрельбе, лихо водила мотоцикл, а когда на семью Ефима Гельмана обрушились многочисленные неприятности, именно Сашка сумела во всем разобраться.
– Ты только это… смотри мне… – вывернул тесть, глядя на огонь в камине. – Чтобы по уму все, без никаких… Узнаю – шкуру твою паленую спущу.
Акела только усмехнулся. Фима говорил это скорее по привычке, по традиции, а на деле прекрасно знал, что зять выколет себе единственный глаз, но любимую жену защитит и не причинит ей боли. И вот теперь, после двух лет кропотливого ежедневного труда, все снова висит на волоске. Александра не из тех, кто бросает родного человека в беде, она непременно начнет искать способ выручить его и, вполне вероятно, ухитрится наломать дров. Уж в чем в чем, а в том, что дрова эти будут непременно, Акела почти не сомневался, на это его жена была большой мастерицей.
В камере он молча улегся на нары и закрыл лицо ладонью. Его личность была хорошо известна в городе, а приметная внешность не давала возможности усомниться в том, что ее обладатель и есть Акела, некогда правая рука Фимы Клеща, потому никаких вопросов ему никто не задал, лишь «смотрящий» хмыкнул и жестом дал понять своим подручным, чтобы вновь прибывшего не трогали.
Акела не особенно волновался по поводу задержания, если нет никаких улик против него, то через три дня отпустят. Хуже другое – пропал меч, подаренный ему сэнсэем. Собрав воедино все обрывочные сведения о преступлениях, в которых его пытались обвинить, Акела почему-то сразу подумал о том, что его меч мог быть как-то задействован в них – очень уж характерная вырисовывалась картина. Бомжи – они же неприкасаемые-эта, отрубленные головы – возможно, с целью изготовления трофеев-бундори, ровный край раны на трупах – все это отлично укладывалось в старую военную традицию. Следовательно, тот, кто сделал это, либо имел цель как-то скомпрометировать его, Акелу, либо сам был приверженцем самурайской идеологии.
«А как вариант – и первое и второе», – подумал вдруг Акела, поворачиваясь на бок. Врагов у него было достаточно еще «из прошлой жизни», и среди них встречались люди, увлеченно изучавшие японские традиции.
Неожиданно в памяти всплыл эпизод – эта девушка, Оля Паршинцева, с деревянным шинаем у манекена имитирующая удар по шее снизу вверх спереди назад. «Откуда она это взяла? Почему именно так? Ведь именно так отрубалась голова для создания бундори… Откуда она это знает? – Акела рывком сел, едва не ударившись головой о верхние нары. – Как она вообще попала в наш дом, почему именно ко мне? Аля говорила… стоп, а что она мне говорила вообще? Я ведь даже толком не узнал, кто она, эта Ольга. Старый дурак! Ну, как я мог поверить в то, что молодая девчонка на ровном месте настолько увлеклась японской культурой, чтобы изучать язык и боевые техники? Кто она вообще? Нужно как-то Алю предупредить, чтобы была с ней осторожнее. А лучше – Фиме об этом сказать».
Однако пока Акела не имел возможности связаться ни с женой, ни с ее отцом.
Самое скверное началось утром следующего дня, когда выяснилось, что на яшмовом украшении, найденном у женского трупа, обнаружились отпечатки пальцев Акелы. Именно этой яшмой была украшена рукоять меча-тати, пропавшего из его квартиры. Из задержанного Акела в момент превратился в подозреваемого в серии жестоких убийств.
Александра
За четыре дня до Нового года я приняла последний зачет, составила список должников для деканата и отказалась от участия в кафедральных посиделках. Настроения никакого не было – муж в СИЗО, какое тут веселье, – да меня особенно никто и не уговаривал, потому я, сунув халат в пакет, чтобы выстирать дома, вышла из здания морфологического корпуса и побрела за Соней в детский сад. Утренник у них прошел вчера, я старалась отвлечься от неприятных мыслей и сосредоточиться на том, как моя дочь читает стихи, а потом и выступает в спектакле. Никто в детском саду не подозревал о том, что Соня не родная нам с Сашкой, и потому мне было приятно выслушивать комплименты воспитателей и родителей по поводу того, что она «умничка, красавица и на маму очень похожа».
Взглянув на часы, я обнаружила, что у детей еще «тихий час», и теперь бесцельно бродила по предпраздничному городу, стараясь не смотреть на охваченных подарочным ажиотажем людей. «У них через четыре дня праздник, – тоскливо думала я, поддевая носком ботинка свежий снег. – А Сашка в тюрьме… за что? Я ведь точно знаю, что он не мог убить кого-то, это противоречит его философии! То есть он мог убить, но только защищаясь сам или защищая нас, например, причем сделал бы это голыми руками… И меч он не мог носить с собой, тем более этот – для тренировок у него все хранится в клубе… В клубе! А ведь если это Сашка забрал меч, то хранить его он мог именно там!» – вдруг осенило меня, и я, шагнув к обочине, подняла руку, ловя такси.
Сидя на заднем сиденье, я напряженно думала, как помочь мужу. Ну, разумеется, если я обращусь к папе, тот даст своего адвоката – удивительно вообще, как это он еще не в курсе и не позвонил даже ни разу. Но лучше бы и папу исключить из этой цепочки для его же спокойствия – адвоката дядю Моню я знала с детских лет, так что посредники мне ни к чему. Но от разговора с отцом мне, кажется, не удастся улизнуть – ради собственного удобства будет лучше, если я отправлю Соню из города и оставлю на попечении деда и домработницы. В папином коттедже полно охраны, и с моей дочерью все будет в порядке. Нехорошие предчувствия не оставляли меня, а ребенок делал уязвимой, поэтому нужно устроить все так, чтобы Соня не подвергалась никакой опасности. Хватит с меня ареста мужа.
Клуб «Каскад» располагался в подвальном помещении старого спортзала, раньше принадлежавшего местному бумажному комбинату, а теперь выкупленному каким-то бизнесменом под сауну. Акела перекупил у него этот спортзал и обустроил в нем все на собственные деньги.
Я подошла к вахтеру и попросила ключи. Старичок хорошо знал меня в лицо – иногда я заходила за мужем, если оказывалась поблизости, или приводила к нему на занятия Соню.
– Тебя проводить, Сашенька? – спросил он, но я отказалась.
Спустившись по лестнице в полутемный подвал, я почувствовала себя как-то жутковато – света практически нет, только над дверью клуба тускло светит небольшая лампочка, кругом гнетущая тишина, и каждый шаг гулко разносится по пустому помещению. Отомкнув дверь клуба, я быстро зашарила рукой по правой стене, отыскивая выключатель, и, когда свет зажегся, почувствовала себя немного увереннее. В маленькой тренерской все было в полном порядке – Акела не терпел бардака, каждая вещь у него знала свое место.
На крючке за дверью висело тренировочное кимоно мужа, и я, поддавшись какому-то внезапному желанию, прижалась к нему лицом, вдыхая запах. На глаза сразу же навернулись слезы, и я смахнула их пальцами – раскисать было некогда. Ключ от высокого узкого сейфа, привинченного к полу, хранился у Сашки под столешницей, там был прибит крючочек. Пошарив рукой, я сняла ключ и отомкнула сейф. Все мечи, используемые мужем для работы, оказались на месте, но большого меча из пары черных дайсё среди них не было.
– Ничего… это ничего не значит – Акела мог и не приносить меч сюда, и тогда его точно кто-то украл, – пробормотала я, расстроенная своим открытием, – а это значит, что настоящий убийца тот, у кого сейчас этот меч… Конечно! По-другому и быть не может, да и зачем Сашке моему убивать каких-то бомжей, не представляющих для него лично никакой опасности? Он всегда говорил – меч создан больше для защиты… Господи, что же мне теперь делать? – Я села на стул и заплакала, не в силах больше сдерживать эмоции и отчаяние.
К счастью, меня здесь никто не видел и не слышал, а потому я могла без помех позволить себе расслабиться и порыдать вволю без риска быть осмеянной. Я же все-таки Кнопка из стали, как иногда говорил муж, так негоже мне на людях-то распускаться.
Выплакавшись как следует, я заперла дверь клуба и побрела домой. Шел снег, мягкие хлопья оседали на шапочке и воротнике шубы, но я этого не замечала. Я шла вдоль ярко освещенных витрин и боялась даже думать о том, что сейчас происходит с мужем. «Только бы с ним ничего не случилось, только бы не произошло ничего страшного…»
– Саша? – услышала я и невольно приостановилась, оглянулась – прямо за моей спиной оказалась девушка в темно-синей куртке и без шапки.
– Саша? – услышала я и невольно приостановилась, оглянулась – прямо за моей спиной оказалась девушка в темно-синей куртке и без шапки.
– Ольга… откуда ты здесь? Извини, я… задумалась, – сбивчиво стала оправдываться я, застигнутая врасплох ее появлением, и неожиданно рассердилась на себя – почему я должна объясняться?
– Ты куда-то торопишься, Саша? – спросила Ольга, стряхивая снег с капюшона куртки.
– Нет… я просто…
– Гуляешь? – подсказала она, чуть склонив набок голову, и улыбнулась.
– Нет, за Соней в садик иду.
– Может, пойдем вместе, нам ведь по дороге?
Я пожала плечами и не ответила, пошла вперед, и Ольга торопливо поравнялась со мной, пошла рядом, стараясь приноровиться к моим небольшим шагам. Она молчала, но я чувствовала, как ей хочется задать мне какие-то вопросы. Но я не настроена была разговаривать, более того – появление Ольги именно сейчас вызвало у меня неприязнь – хотелось побыть одной, подумать, а Паршинцева настырно топала рядом и, похоже, настроилась на приглашение на чашку чаю.
– Саша… у тебя неприятности? – спросила Ольга, решившись, и я резко остановилась:
– Тебе не кажется, что это не слишком тактично – вмешиваться в чужую личную жизнь?
– Я не вмешиваюсь… – смутилась Паршинцева, не ожидавшая подобной отповеди. – Мне просто показалось…
– Вот именно – показалось! Всего хорошего, Оля, я уже пришла, – с этими словами я быстро нырнула в ворота детского сада. Зря, конечно, нагрубила, но сил разводить политес у меня сейчас не было. Хотелось домой, в ванную, потом выпить чашку чаю и забраться с головой под одеяло в спальне. Очередная ночь без мужа представлялась мне чем-то кошмарным – я привыкла к тому, что Сашка всегда рядом.
«Если бы тогда, десять лет назад, я не совершил этой подлости и не выложил тренеру всю эту выдуманную чушь, то ведь и жизнь моя пошла бы совсем не так… Совсем не так! Я был бы сэнсэем, мастером – да мало ли кем еще! Но теперь уже что сделано, то сделано».
Мужчина с любовью оглядел меч, бережно протер лезвие специальной мягкой тканью, подышал на него, чтобы сталь запотела, снова протер. Убрав меч в ножны, он обернул оружие толстым одеялом и убрал в темное нутро большого старого шкафа, запер дверь, а ключ убрал в стоявшую на шкафу металлическую вазочку.
Он хорошо помнил момент, когда впервые взял этот меч. Цука (рукоять) мягко легла в ладонь, словно была создана именно для его руки, она была покрыта, согласно традиции, самэ – узловатой кожей ската, а сверху – обмоткой цука-ито – полоской черной шелковой ленты. Черные лаковые ножны радовали взгляд, были строгими и лаконичными, без излишеств. Он не мог объяснить, почему именно этот меч-тати привлек его внимание, но от него исходила какая-то призывная энергия, притянувшая его сердце и руку. Взяв меч в руки, он увидел несколько иероглифов, и сердце бешено заколотилось – он прочел надпись. Возможно, этот меч не был самым дорогим, но по ощущению именно он годился для выполнения задуманного. Настоящий самурайский боевой меч, а не те китайские дешевки из алюминия, что продаются во всех сувенирных лавках. Все-таки хозяин квартиры знал толк в настоящем оружии, разбирался в нем и не держал в доме фальшивок и подделок. А этот конкретный меч имел еще и определенную историю, вспомнив которую мужчина злорадно усмехнулся. Это знание только усилило его желание взять именно этот тати.
Осталось только решить, что делать со связкой ключей на брелоке. Идея пришла моментально – тщательно вытерев каждый ключ, он небрежно бросил связку за стоявшую в коридоре тумбу.
«Вот и прекрасно – решит, что сама туда уронила».
Завернув добычу в покрывало, принесенное с собой, он спрятал ее под полой длинного кожаного плаща и покинул квартиру, захлопнув дверь.
Александра
Увезти вечером Соню к отцу не получилось – дочь категорически отказалась ехать к деду, и я согласилась, справедливо решив, что за ночь ничего не произойдет. Да и мне, если уж честно, совершенно не хотелось оставаться одной в пустой квартире. Все-таки присутствие ребенка заставит меня отвлечься от тягостных мыслей. Накормив дочь ужином, я почитала ей книгу и отправила в ванную, а сама присела на тахту, движимая одним лишь желанием – посидеть в тишине хоть минуту.
Но блаженство прервал телефонный звонок. Это оказалась Ольга.
– Саша, прости, что так поздно, я хотела извиниться перед Александром Михайловичем за то, что не смогу завтра прийти на урок. У меня ночное дежурство, я совершенно забыла…
– Это ты извини, Оля, – прервала я, – я нагрубила тебе сегодня, сорвалась. А Александр Михайлович… – я чуть запнулась, не в силах произнести фразу о том, что муж арестован. – Он… уехал на какой-то слет по единоборствам, – нашлась наконец. – Так что пока тебе придется отказаться от дополнительных занятий…
– О… – растерянно протянула Ольга, и в голосе ее я уловила разочарование и досаду. – Ну надо же… Тогда извини еще раз за беспокойство. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, – машинально ответила я, опуская трубку на циновку.
Как долго мне удастся скрывать от Ольги то, что мой муж арестован, как потом я объясню ей, что он невиновен, – все эти вопросы одолевали, и в конце концов я даже рассердилась на себя. Почему, собственно, я должна что-то объяснять и чувствовать себя виноватой? Разве мой Акела преступник? Разве это он убивал этих людей, о которых говорил следователь? А Ольга… ну, что ж, ей придется найти себе другого преподавателя или подождать, пока освободят Акелу.
Соня прокричала из ванной, что она готова выбираться и идти в кровать. Провозившись с дочерью до того момента, когда она, как всегда на полуслове, уснула, прижав к груди принесенного Галей зайца Пушишку, я сделала поменьше свет ее ночника и вышла в коридор.
Полумрак в квартире угнетал, и я включила свет во всех комнатах. Я никогда не боялась быть дома одна, но внутреннее ощущение пустоты, вызванное отсутствием Акелы, погружало в уныние. Взяв толстую книгу японских средневековых дневников, я забралась с ногами на низкую тахту в зале, включила еще и плоский настенный светильник и погрузилась в чтение. Но сосредоточиться на тексте не удавалось, пропажа меча все сильнее беспокоила меня.
«Кто и почему взял меч именно из этой пары? Ведь в той же катана-какэ был старинный меч, принадлежавший одному из знатных самурайских родов, Акела говорил, что это настоящий раритет, что коллекционеры могут заплатить за него стоимость новой иномарки. Значит, либо человек не разбирается, либо… Господи, как же болит голова, – думала я, глядя невидящими глазами в черные строчки дневника придворной дамы. – Но кто, кто мог проникнуть в квартиру? И почему тогда ни Акела, ни я не заметили этого? А если Акела все-таки обнаружил пропажу тати – то почему не сказал? Почему не искал?»
Ответа на свои вопросы я так и не нашла; удрученная мыслями, не заметила, как выронила книгу, свернулась клубочком на тахте и так уснула, даже не погасив свет.
Соню я отвезла к отцу на следующий день, прямо с утра – у меня не было первой пары, и времени как раз хватило на поездку на такси за город и обратно. Трусливо вручив дочь не деду, а Гале, я пробормотала, что тороплюсь, и помчалась прочь из дома, чтобы только не столкнуться с папой. Сейчас я была еще не готова говорить с ним. Еще пока не готова.
Он шел по расцвеченному предпраздничной иллюминацией городу и напряженно думал. До заветного числа «семь» осталось еще три. Три грязных человеческих тела, три головы. И тогда он докажет, убедит ее в том, насколько она ошибалась в нем и в силе его духа. Все-таки тренировки и навыки, приобретенные в детстве и юности, не прошли даром. Даже сейчас в ушах порой звучит голос сэнсэя: «В поведении воина главными считаются только три вещи: преданность, почтительность и храбрость». Бред, конечно, но что-то в этом есть. Сэнсэй был идеалистом, судил о людях по каким-то только ему ведомым критериям. А люди внутри намного гнилее и хуже. Но сэнсэй не замечал этого, верил в то, что в каждом есть что-то хорошее и светлое, какие-то идеалы и высшие цели. Ха-ха, бедный старый сэнсэй… «Видел бы он, как именно я использую его навыки. А самое главное – как ловко и изворотливо я подвожу на место преступника этого его любимчика! Вот оно, возмездие за мою сломанную карьеру! Потому что никто, кроме старого дурака и этого фанатика, не виновен в том, что сейчас я занимаюсь вовсе не тем, чем хотел бы. Это они, они! И плевать мне на те деньги, что я сейчас имею! Плевать – потому что мой дух оказался униженным, душа уничтоженной. И виновник расплатится, я в этом уверен».
Ольга
Она пыталась сосредоточиться на протоколе вскрытия и не могла. Какая-то тревога точила изнутри, мешала работать, мешала заниматься привычными делами. Казалось бы – ну, кто ей эта Саша? Нервная, странная, вечно что-то скрывающая. Но у Ольги почему-то выработалось к этой маленькой женщине необъяснимое родственное чувство. Саша, хоть и была старше, стала для Ольги кем-то вроде младшей сестры, которую нужно оберегать от неприятностей, помогать, подсказывать. В том, что в семье Сайгачевых что-то произошло, Ольга была почти уверена. На телефонные звонки Саша отвечала вяло и односложно, на кафедре поймать ее оказалось делом совершенно безнадежным, а в ответ на невинный вопрос о времени возвращения Александра Михайловича со слета по единоборствам она неожиданно и вовсе бросила трубку. Ольга недоумевала – разве она спросила что-то запретное? Уверенность в том, что у Саши и Александра Михайловича что-то произошло, все крепла, а потому Паршинцева решила навестить Сашу и постараться выяснить причину странного поведения.