— Наверное, нам нужно вернуться в бар, Рик.
— Ни за что. Хочу остаться тут навсегда. Здесь и сейчас. С тобой.
— Там снайпер, за ним надо присматривать. Карен и Люку может потребоваться наша помощь.
— Да, знаю.
Рейчел поднялась на колени и посмотрела на Рика. Рик поцеловал кончик своего пальца, прикоснулся к губам Рейчел и сказал:
— Знаешь, мне всегда нравился Супермен. Мне нравилось думать, что в мире есть кто-то, кто не делает никому ничего плохого. И кто умеет летать.
— Супермен — это полный абсурд, — отозвалась Рейчел. — Сама идея, что люди могут летать, нелепа. Для того чтобы летать, нам нужны грудные мышцы, которые выпирали бы вперед на пять-шесть футов.
Рик улыбнулся:
— А я раньше молился. Просил Бога: «Пожалуйста, преврати меня в птицу. В красивую белую птицу, которая не знает стыда, и позора, и страха одиночества. И дай мне других белых птиц, чтобы мы летали все вместе под солнцем, и дай мне безбрежное синее небо, такое прекрасное, чтобы мне никогда не хотелось спускаться на землю и никогда не пришлось бы это делать».
Рик посмотрел в глаза Рейчел.
— Но ты не можешь быть птицей, — сказала она. — Ты человек. Люди не могут быть птицами.
Рик опять улыбнулся.
— Но вместо этого Бог дал мне тебя, Рейчел. Ты сейчас здесь, со мной. Я говорю, а ты слушаешь.
Рейчел моргнула и пристально посмотрела на Рика. Рик не был уверен, что она его понимает.
Рейчел сказала:
— Рик, на курсах социальной адаптации нам говорили, что люди часто кажутся наиболее привлекательными и интересными в те периоды, когда они себя чувствуют растерянными и вообще никому не нужными. Когда они думают, что их никто никогда не полюбит.
— Правда?
— Да. Пожалуйста, Рик. Вставай и иди со мной, ладно?
— Ладно. Вас понял. — Рик поднялся на ноги. — Что мне в тебе нравится, Рейчел, так это твоя полная непредсказуемость. Никогда не знаешь, что ты сейчас скажешь.
— Рик, а вот когда Дональд Дак поменял свои крылья на руки, как ты думаешь, он прогадал или выгадал от такого обмена?
— Дональд Дак? Прогадал однозначно. Кто в здравом уме отказался бы от умения летать?
Люк
Берт говорит:
— Все хотят попасть на небеса, но никто не хочет умирать.
Карен моргает.
Электричество опять отрубается, и никого это не удивляет. Тусклые лучики света сочатся сквозь баррикаду у двери, но это как-то не особенно помогает. Впрочем, Карен все же смогла разыскать за стойкой коробку настольных свечей и спички.
Берт смотрит на Люка.
— Так ты, получается, вор.
— Да, похоже на то.
— Наверное, теперь твои двадцать тысяч не стоят вообще ничего. Вот ведь ирония судьбы! Твоим прихожанам это не понравится.
Люк спокоен и невозмутим.
— Сейчас у них есть заботы и посерьезнее. Может, они еще даже не знают о том, что я сделал. А когда станет известно, что деньги теперь вообще ничего не стоят, никто и не будет меня преследовать. Я не планировал, чтобы все было именно так. Но вот как все вышло.
Карен встает, подходит к Берту и льет тонкой струйкой еще чуть-чуть водки на то, что осталось от пальца на его левой ноге. Берт морщится и говорит:
— Тебе, Люк, надо было украсть что-то более ценное. Может, кусок медицинского пластыря с ДНК папы римского… или крупинку антиматерии из этого суперколлайдера в Швейцарии.
— А ты, я смотрю, очень умный. Хочешь, отстрелю тебе еще один пальчик?
В дрожащем свете свечей, да еще при наличии дробовика комната напоминает картину какого-нибудь живописца, жившего лет триста назад. Жанровая картина. Здесь бы очень уместно смотрелись тушки зайцев и куропаток, подстреленных на охоте.
Берт презрительно кривит губы.
— Ага, власть ударила в голову.
Карен решает, что пришло время вмешаться.
— Мальчики, прекратите. Вы оба. Сейчас же.
Люк понимает, что Карен права. Не надо усугублять конфликт. Но черт возьми! Дело близится к вечеру. Люк стоит с дробовиком в руках, охраняет пленника в коктейль-баре, куда снаружи просачивается едкий запах, как от горящей автомобильной шины. Как он докатился до жизни такой? Еще двадцать четыре часа назад он был… Что я делал вчера в это время? А, да: пытался решить, насколько экологичным может считаться филе-о-фиш из «Макдоналдса» и не обновить ли пакет услуг кабельного телевидения у себя дома, а расходы списать за счет церкви. Церковь: как странно думать о ней сейчас. Люк чувствует себя солдатом в окопе, и, хотя и говорят, что в окопах нет атеистов, он ни капельки не сомневается в правильности своего новообретенного атеизма.
Он спрашивает у Берта:
— Почему ты убил Лесли Фримонта?
— Почему? Потому что он рвался на небеса, но не хотел умирать.
— Не понимаю… объясни.
— Он был пленником этого мира. Считал, что счастье земное — это все, что нам нужно. «Курс обучения активному управлению собственной жизнью». Это что, черт возьми? Лесли Фримонт считал, что люди видят себя этакими бездонными колодцами творчества и уникальности. Но для Бога мы все равны. Для Бога нет никого особенного, Он никого не выделяет. И жизнь на земле — это всего лишь короткая остановка на пути к величайшему блаженству или же величайшей муке.
Берт говорит в точности, как отец Люка.
В свое время Калеб говорил с точно таким же проповедническим пылом. Старый мерзавец Калеб, уже три года как мертвый, вернувшийся в землю, которой он принадлежит, — этой земле, этой планете, этой Солнечной системе. Зачем заводить сына только с той целью, чтобы у тебя всегда был при себе спарринг-партнер? Только с той целью, чтобы превратить его в свое мелкомасштабное подобие? Когда-то Люк думал, что сможет преодолеть духовную низость и мелочность Калеба — когда был подростком, когда уподобил Калеба и Бога погоде. Погода может тебе не нравиться, но твои предпочтения тут ничего не решают. Погода никак от тебя не зависит. Она просто есть. И тебе нужно с этим смириться. Скорбь и печаль — они всегда присутствуют в человеческой жизни. Всегда были и будут. И один человек ничего не изменит и не исправит. Люк превратился в плохого мальчишку из тех, кого опасается каждая мама, имеющая дочь: как бы ее славная девочка не связалась с таким уродом. Он выпивал, угонял машины со стоянки рядом с автомастерской, исчезал из дома на несколько дней, закидывался экстази в компании местного хулиганья, курившего под навесом у бейсбольного поля. Люк говорил себе, что вера в Бога — это просто один из способов справляться с такими вещами, которые тебе не подвластны. Отец утверждал, что подобная точка зрения жалка и убога; что человек, забывший свой нравственный долг, убог и жалок.
Люк понимает, что его период юношеского бунтарства был необходимым шагом на пути к тому, чтобы стать пастором в церкви. Какой дельный совет может дать страждущим тихий пай-мальчик?
Карен спрашивает у Берта:
— Ты женат?
— Нет, — отвечает он резко. — А ты замужем?
— Нет. Я была замужем, а теперь развелась. А ты был женат?
Берт красноречиво молчит, и становится ясно, что ответ «да».
— Она тебя бросила, не так ли? — говорит Люк.
— А ты не лезь в мою жизнь, — психует Берт.
Ага… Люк уже видел такое не раз. Синдром брошенного супруга, проявившийся в гипертрофированно рьяной вере. Брошенные мужья — кстати, гораздо чаще, чем брошенные жены, — уходят в религию и превращаются в настоящих фанатиков. Частный случай синдрома навязчивых состояний, мало чем отличающийся от маниакального мытья рук или болезненного нежелания выбрасывать старые газеты.
Берт говорит:
— У тебя на руке, пастор Люк, тоже что-то не видать обручального кольца.
Такого Люк не ожидал. Он растерянно смотрит на Берта, и тот продолжает:
— Ага. Похоже, я задел тебя за живое. На гомика ты не похож, стало быть, остается предположить, что в тебе явно что-то не так. Бракованный товар. И ты сам знаешь, что это правда. Карен, а ты как думаешь… Люк похож на бракованный товар?
Люк думает: «Вот же умеет человек поставить другого в неловкое положение». Потом он смотрит на Карен. Она стоит, скрестив руки на груди, и по ее лицу видно, что ей действительно интересно узнать, почему Люк одинок.
— Так, давайте уточним. После всего, что случилось — и что происходит сейчас, — вам двоим хочется знать, почему я до сих пор не женат?
Карен и Берт молча кивают.
— Ну, ладно…
Почему ты до сих пор не женат, Люк?
Люк часто об этом задумывался. Почему?
— Мой отец был пастором в церкви и хотел, чтобы я тоже стал пастором. Но я взбунтовался. Да, сын священника и все такое… Кстати, женщинам это нравится. Кажется им привлекательным, уж поверьте мне на слово. В общем, я взбунтовался, но к двадцати годам я достаточно повидал мир, чтобы понять, что главный враг человека — это он сам, и что если нам и нужна защита, то лишь от самих себя. Я это понял и вернулся в церковь. И… — Люк старался быть честным и искренним, насколько вообще может быть искренним человек, целящийся в другого из дробовика. — Я знал, что мой дух пребывает в смятении. И что мне будет очень непросто спасти свою душу. То есть мне так представлялось тогда. Но когда я вернулся в церковь, оказалось, что моим прихожанкам хотелось видеть во мне доброго пастыря, этакого святого наставника, который им обеспечит частное скоростное шоссе прямо к Господу Богу. Но беда в том, что я уже не был плохим мальчишкой, как не был и благочестивым пай-мальчиком, хотя и стал пастором. А из тех, кто находится посередине, я никогда никому не нравился. Знаете, мне уже тридцать с гаком, но мне так и не встретился ни один человек, который знал бы меня. То есть знал по-настоящему. И это обидно. Впрочем, мне кажется, что люди в принципе непознаваемы. Мы совершенно друг друга не знаем.
— Так, давайте уточним. После всего, что случилось — и что происходит сейчас, — вам двоим хочется знать, почему я до сих пор не женат?
Карен и Берт молча кивают.
— Ну, ладно…
Почему ты до сих пор не женат, Люк?
Люк часто об этом задумывался. Почему?
— Мой отец был пастором в церкви и хотел, чтобы я тоже стал пастором. Но я взбунтовался. Да, сын священника и все такое… Кстати, женщинам это нравится. Кажется им привлекательным, уж поверьте мне на слово. В общем, я взбунтовался, но к двадцати годам я достаточно повидал мир, чтобы понять, что главный враг человека — это он сам, и что если нам и нужна защита, то лишь от самих себя. Я это понял и вернулся в церковь. И… — Люк старался быть честным и искренним, насколько вообще может быть искренним человек, целящийся в другого из дробовика. — Я знал, что мой дух пребывает в смятении. И что мне будет очень непросто спасти свою душу. То есть мне так представлялось тогда. Но когда я вернулся в церковь, оказалось, что моим прихожанкам хотелось видеть во мне доброго пастыря, этакого святого наставника, который им обеспечит частное скоростное шоссе прямо к Господу Богу. Но беда в том, что я уже не был плохим мальчишкой, как не был и благочестивым пай-мальчиком, хотя и стал пастором. А из тех, кто находится посередине, я никогда никому не нравился. Знаете, мне уже тридцать с гаком, но мне так и не встретился ни один человек, который знал бы меня. То есть знал по-настоящему. И это обидно. Впрочем, мне кажется, что люди в принципе непознаваемы. Мы совершенно друг друга не знаем.
Услышав эти последние слова, Карен пристально посмотрела на Люка, сосредоточив на нем все внимание.
— Чтобы это понять, нужно время. Как-то я путано все излагаю. Я человек. Я по-прежнему заперт… во времени… заперт в мире вещей.
— Продолжай, — сказала Карен. — Нормально ты излагаешь. Продолжай.
— Хорошо, да… наверное, я и вправду бракованный товар. Сломленный человек. Я всерьез сомневаюсь в избранном мною пути. Я постоянно иду на какие-то компромиссы и вечно терзаюсь, правильно ли поступил.
Люк сел за столик напротив Берта, а Карен стала между ними.
— Продолжай, — сказал Берт.
— В какой-то момент у меня было чувство, что у меня действительно есть душа. Она ощущалась, как маленький, ярко светящийся уголек. Где-то внутри, в животе. Она казалась такой настоящей.
— Так кто тебя бросил? — спросил Берт и добавил: — Рыбак рыбака видит издалека.
— А это важно?
— Да, важно.
— А по-моему, не важно. Вообще все не важно. Что бы я ни делал, конец известен. Потому что я все равно унаследую болезнь Альцгеймера. От этого урода, моего отца.
Глаза Карен широко распахнулись.
— Вот она, истинная причина, — продолжал Люк. — Вот почему в моей жизни все идет наперекосяк. Когда мне исполнится пятьдесят пять, моя вселенная начнет потихонечку распадаться. И какой смысл напрягаться и что-то делать?!
Из задней комнаты донеслись какие-то странные звуки.
Карен спросила:
— Что это?
— Кажется, эти двое затеяли секс, — сказал Берт.
Звуки не умолкали.
Карен спросила:
— Ей же есть восемнадцать, да?
Берт взглянул на Люка, который сидел, поджав губы.
— А ты ревнуешь, да? — спросил Берт. — Дай-ка я угадаю… Ты думал, ей нравишься ты.
— Сейчас меня больше интересует, что у тебя в голове, Берт, — перебила его Карен.
— В смысле?
— Вот ты ходишь с ружьем. Убиваешь людей. Почему?
— Карен, я вижу, что ты не веришь.
— Во что?
— В Бога. В великую истину.
— Ну, расскажи мне об этом. А я послушаю.
— Тебе нужно признать, что твой нынешний путь — это смерть, которая лишь притворяется жизнью.
— Поясни.
— Тебе нужно взглянуть на вселенную, как на скопление огромных камней и гигантских шаров горящего газа, подчиняющихся определенным законам. А потом спросить себя: для чего это все? Напомнить себе, что мы — живые существа. С загадочными побуждениями и порывами, которые говорят нам, что вселенная — это место, исполненное удивительных тайн, а не просто вакуум, набитый камнями и лавой. Мы рождаемся отделенными от Бога — и жизнь вновь и вновь напоминает нам об этом, — и все-таки мы реальны. У нас есть имена, у нас есть свои жизни. Мы что-то значим. Не можем не значить.
— Ага.
— Твоя жизнь чрезмерно проста, Карен. Тебе заморочили голову, так чтобы ты не задавалась вопросом о своей бессмертной душе. Ты это знаешь?
— Вот ты мне сейчас и расскажешь.
— Карен, скажи мне, что в тебе — ты сама? Где ты начинаешься и кончаешься? Что есть ты? Невидимый шелк, сотканный из твоих воспоминаний? Душа? Электричество? Что именно собой представляет это твое настоящее «я»? Оно знает, что в каждом из нас заключен бесконечный свет — свет ярче солнца, свет, сокрытый в человеческом разуме? Знает ли настоящая Карен о том, что когда мы спим по ночам, когда гуляем по полю и видим дерево со спящими птицами, когда обманываем друзей по мелочам, когда занимаемся любовью, мы препарируем наши души, вскрываем их и зашиваем обратно? Все душевные травмы и исцеления, все потрясения, происходящие у нас внутри, — они не видны на поверхности, их результаты непредсказуемы и необъяснимы. Но если бы ты могла видеть свет, этот невидимый свет души, что горит в каждом из нас, — в магазине, где мы покупаем продукты, на прогулке с собакой, в библиотеке… Возможно, он бы тебя ослепил, этот свет. Если бы ты могла его видеть.
Люк закатил глаза:
— Для чудовища ты говоришь как-то уж слишком красиво.
Берт резко обернулся к Люку:
— А ты помолчи. — Он повернулся обратно к Карен. — Карен, ты мне нравишься. И быть может, именно сегодня ты наконец проснешься от долгого мертвого сна, которым была твоя жизнь до этой минуты.
— То есть ты утверждаешь, что почти сорок лет я спала? И что же я делала все это время?
— Я не знаю. Ты была частью мира — пребывала во времени, но не в вечности. Я слышу голос твоей души, Карен. Тихий голос, похожий на скрипы и стоны старого дома, который легонько смещается на фундаменте. В моем сердце он ощущается, как то мгновение раз в году, когда ты выходишь на улицу, вдыхаешь воздух и понимаешь, что пришла осень. Только это не осень, Карен. Это вечность. Разбери баррикаду и посмотри, что происходит за дверью. Посмотри на этот пугающий и сияющий новый век, в котором солнце обжигает глаза невинных, в котором оно полыхает когда и где хочет, и ночь уже не дает передышки. Где в таком месте найти милосердие? Где найти правильный путь? Грядет анархия. Офисные небоскребы обрушатся, и, когда мы начнем разбирать обломки, мы увидим, что люди, бывшие внутри, спрессовались в бриллианты под давлением всеразрушающей силы. Бриллианты — это их души.
Люк услышал шаги — в зал вошли Рик и Рейчел.
— Ага, — сказал Берт. — Вот и наши голубки.
— Слушай, ты… Берт, — с ходу проговорил Рик. — А как ты забрался на крышу бара?
— Там у восточной стены припаркован грузовичок с автоподъемником.
— Вот как все просто, оказывается.
Рейчел
Рейчел спрашивает у Карен:
— Карен, а вот так оно все и бывает в снах?
— Что? Ты о чем?
— Ну вот как сейчас. Света нет, но все продолжается. Продолжает происходить. Так оно все и бывает в снах?
— Ты что, никогда не видела сны?
— Может, и видела, просто не помню. Сновидения, они для нормальных людей. А я просто сплю.
— Это грустно.
— Почему грустно?
— Потому что… — Карен на секунду задумывается. — Потому что сны — это часть нашей жизни. Если ты видишь сны, значит, ты живешь.
— Я думаю, что сновидения — это биологическая реакция на вращение планеты. На тот факт, что на Земле есть день и ночь.
— Ты несправедлива к сновидениям. Их нельзя аккуратно разложить по полочкам. Они бывают волшебными и прекрасными.
— Но если ты принимаешь хорошие сны, значит, ты должен принять и кошмары, а кошмары, я знаю, это очень плохо. И если сны — это так замечательно, то почему же никто до сих пор не изобрел лекарственный препарат для стимуляции хороших снов? Снотворное — да, оно есть. Но это, чтобы заснуть. А чтобы видеть хорошие сны? Кто-нибудь занимался этим вопросом?
Лицо Рика, склонившегося над круглой лампой с горящей свечой внутри, как будто светится оранжевым светом. Рейчел смотрит на Рика. У него видны зубы, но уголки рта подняты вверх, и Рейчел понимает, что он ей улыбается.
— Нет, Рейчел, это не сон, — говорит он. — Это реальная жизнь, наяву. Здесь и сейчас. Ты. Я. Мы. И эти свечи… как в том мультфильме. Как будто мы в ресторане едим спагетти с Леди и Бродягой.
Рейчел уверена, что теперь она без труда отличит Рика от Люка. В данный момент она узнает Рика по голосу. Рика — отца ее будущего ребенка, которого они сделали вместе буквально десять минут назад.