– Это Джордж Иннс, наш психолог, – сказал Хазелиус, продвигаясь дальше. – Он раз в неделю проводит с каждым из нас беседы, поэтому-то мы до сих пор в своем уме. Представить не могу, что бы мы без него делали.
При этих словах некоторые закатили глаза, другие обменялись многозначительными взглядами, из чего Форд понял, как «высоко» тут ценится помощь Иннса. Психолог пожал новичку руку сдержанно и профессионально, словом, так, как и положено при знакомстве с новым человеком. На нем были тщательно выглаженные брюки «Л. Л. Бин» цвета хаки и клетчатая рубашка. В прекрасной форме, ухоженный, он выглядел так, будто считал, что проблемы бывают у всех вокруг, только не у него.
– Приятно познакомиться, Уайман, – произнес Иннс, глядя на Форда поверх очков в черепаховой оправе. – Наверняка ты чувствуешь себя, как студент, который перешел в другой институт посреди семестра.
– Да, примерно так.
– Если понадобится помощь, я всегда готов тебя выслушать.
– Спасибо.
Хазелиус повел Форда дальше, к жутко неопрятному молодому человеку лет тридцати с небольшим. Он был тощий, как жердь, с длинными жирными русыми волосами.
– Это Петр Волконский, наш инженер по программному обеспечению. Петр из России, из Екатеринбурга.
Волконский нехотя встал из-за стола, над которым сидел, согнувшись в три погибели, и оглядел Форда своими беспокойными, как у сумасшедшего, глазами. Руки он не протянул, лишь кивнул и кратко сказал:
– Привет.
– Очень приятно, Петр.
Волконский сел на место и продолжил бегать пальцами по клавиатуре. Его костлявые лопатки, покрытые дырявой футболкой, выставились, как у ребенка-заморыша.
– А это Кен Долби, – произнес Хазелиус. – Наш ведущий инженер и проектировщик «Изабеллы». Настанет день, и в Смитсоновском институте появится его скульптура.
Долби сам подошел ближе. Афроамериканец, лет тридцати девяти, спокойный, как калифорнийский сёрфер, он был высокий, широкоплечий, приветливый и, казалось, простой в общении. Форду этот человек сразу понравился. Долби тоже выглядел смертельно уставшим – белки его глаз испещряли красные прожилки. Он протянул руку.
– Добро пожаловать! Прости, что встречаем тебя в таком виде. Некоторые из нас на ногах тридцать шесть часов подряд.
Хазелиус повел Форда дальше.
– Это Алан Эдельштайн, наш математик.
Человек, которого до этой минуты Форд не замечал, ибо тот сидел в стороне от других, оторвал глаза от книги – «Поминки по Финнегану» Джойса – и, пристально глядя на Форда, поднял в знак приветствия один палец. Выражение его лица говорило о том, что мир для него – развлечение, к которому он относится с некоторым пренебрежением.
– Как книга? – поинтересовался Форд.
– Очень увлекает.
– Алан – человек немногословный, – сказал Хазелиус. – Но на языке математики говорит с блеском. К тому же он гениальный заклинатель змей.
Эдельштайн ответил на комплимент благодарным кивком.
– Заклинатель змей? – переспросил Форд.
– У Алана весьма необычное хобби.
– Он держит в качестве домашних любимцев гремучих змей, – объяснил Иннс. – Похоже, те его любят. – Голос психолога прозвучал шутливо, однако Форд уловил в нем едва заметное напряжение.
Эдельштайн, уже снова глядя в книгу, произнес:
– Змеи – очень интересные и полезные существа. К тому же едят крыс. А их тут, кстати сказать, полным-полно. – Он бросил на Иннса многозначительный взгляд.
– Алан оказывает нам большую услугу, – сказал Хазелиус. – Благодаря мышеловкам, расставленным по Бункеру и в других местах, нас не тревожат ни грызуны, ни хантавирус. Алан кормит крысами своих змей.
– А как тебе удалось поймать гремучих змей? – спросил Форд.
– С помощью предельной осторожности, – ответил за Эдельштайна Иннс, усмехаясь и поправляя на носу очки.
Математик снова приковал к Форду взгляд своих темных глаз.
– Если увидишь змею, дай мне знать. Я покажу тебе, как ловлю их.
– Очень любопытно.
– Вот и замечательно, – торопливо произнес Хазелиус. – Позволь представить тебе Рей Чен, нашего инженера по вычислительной технике.
Женщина азиатской наружности, настолько юная, что у входа в ночной клуб у нее непременно спросили бы документы, бодро вскочила со стула, встряхивая черными волосами длиной по пояс. Она была одета, как обыкновенная студентка Беркли, – в линялую футболку с изображением двух поднятых пальцев в виде буквы «V», «знака мира», и джинсы с заплатками на коленях – кусочками британского флага.
– Привет. Приятно познакомиться, Уайман. – У нее были поразительно умные, чуть настороженные черные глаза. Впрочем, не исключено, то была не настороженность, а усталость.
– Мне тоже.
– Познакомились, и снова за работу! – воскликнула она с ненатуральной веселостью, кивая на свой компьютер.
– Ну, вот, кажется, и все, – пробормотал Хазелиус. – Да, а где Кейт? Я думал, она просчитывает, значительны ли радиационные выбросы.
– Она ушла пораньше, – ответил Иннс. – Сказала, что займется ужином.
Хазелиус повернулся к своему стулу и с чувством шлепнул рукой по спинке.
– Когда «Изабелла» работает, мы будто наблюдаем создание вселенной. – Он усмехнулся. – Что ж, я снова и не без удовольствия сажусь в свое кресло капитана Кирка[6]. Буду наблюдать, как мы всей компанией отправляемся туда, где не ступала нога человека.
Глядя, как он усаживается и с улыбкой закидывает ногу на ногу, Форд подумал о том, что Хазелиус единственный из всей этой компании не выглядит чертовски уставшим.
Глава 6
В воскресенье вечером преподобный Дон Т. Спейтс осторожно, чтобы не помять брюки и итальянскую рубашку ручной работы, усадил свое тучное тело в кресло для макияжа. Под его тушей заскрипела и заскулила обивочная кожа. Он медленно опустил голову на подголовник. Ванда терпеливо ждала, держа наготове накидку.
– Сегодня сделай меня красавцем, Ванда, – сказал преподобный Спейтс, закрывая глаза. – Сегодня великое воскресенье. По-настоящему великое.
– Вы будете выглядеть на все сто, преподобный, – пробормотала Ванда, надевая на него накидку, застегивая ее и поправляя в районе шеи.
Успокоительно застучали бутылочки, запорхали кисточки и зашептали щетки. Особое внимание следовало сосредоточить на пигментных пятнах, сосудистых звездочках и сетках на щеках и носу. Ванда была мастером своего дела и знала, что ее высоко ценят. А преподобного, несмотря на то, что о нем болтали разную ерунду, считала человеком порядочным и весьма симпатичным.
Его лицо она обработала быстро и успешно, над ушами же корпела с особым старанием. Они были слишком красные и оттопырены чуть более допустимого. Порой, когда преподобный стоял на сцене, освещенной сзади, его уши горели, будто отлитые из ярко-алого стекла. Дабы скрыть эту красноту, Ванда сначала покрывала их толстым слоем крема, на три тона более темного, чем лицо, а в самом конце густо напудривала. Лишь после этого они смотрелись более или менее сносно.
Поглаживая и похлопывая уши клиента, Ванда поглядывала на монитор, подключенный к камере, которая была направлена на преподобного. Порой макияж, кажущийся безупречным в действительности, на экране смотрится жутко неестественно. Преподобный должен был представать перед телезрителями в безукоризненном виде.
Ванда маскировала его подобным образом дважды в неделю. По воскресеньям, перед проповедью, которую передавали по телевидению, и по пятницам, перед съемками ток-шоу на кабельном христианском канале.
Нет, честное слово: преподобный был весьма славный человек.
* * *Преподобный Дон Т. Спейтс успокоился и расслабился в умелых и ласковых руках Ванды. Годик выдался не из легких. Враги так и норовили отравить ему жизнь: нещадно поливали его грязью, коверкали всякое его слово… Стараниями атеистов-левых даже его проповеди подвергались теперь гнусным нападкам. Ужасно, когда духовное лицо должно страдать лишь потому, что говорит святую правду. Да, конечно, однажды с ним приключилась маленькая неприятность. В мотеле, с двумя проститутками. Вруны-безбожники чуть не сошли с ума от радости. Но ведь плоть слаба, об этом не раз говорила даже Библия. В глазах Иисуса мы все безнадежные грешники. За свой проступок Спейтс попросил прощения, Господь услышал его и помиловал. Лицемерные же и злобные люди прощают с трудом, если вообще на это способны.
– Теперь зубы, преподобный.
Спейтс открыл рот, и умелые руки Ванды нанесли на поверхность его зубов специальную жидкость, благодаря которой на телеэкране они казались жемчужно-белыми, точно ворота в рай.
Потом Ванда принялась за его жесткие оранжеватые волосы, торчавшие в разные стороны, и вскоре они послушно улеглись в прическу, а благодаря специальному спрею и пудре стали более темными – благородно рыжими.
– Руки, преподобный…
– Руки, преподобный…
Спейтс вытащил из-под накидки веснушчатые кисти и положил их на маникюрный столик. Руки всегда волновали его больше всего прочего. Они должны были выглядеть идеально, поскольку служили своего рода помощниками голоса. Плохо размазанный крем на пальце, который запросто могла обнаружить камера, грозил свести на нет все, что он старался передать людям.
На руки ушло пятнадцать минут. Ванда вычистила грязь из-под ногтей, отшлифовала их, удалила заусеницы и кутикулы, покрыла ногти прозрачным лаком и в последнюю очередь намазала руки кремом, благодаря которому они стали менее морщинистыми и такого же цвета, как лицо.
Еще один внимательный взгляд на монитор, пара последних нежных шлепков, и Ванда отошла на два шага в сторону.
– Готово, преподобный.
Она повернула к нему экран. Спейтс изучил свое изображение – лицо, глаза, уши, губы, зубы и руки.
– А что это за пятно на шее, а, Ванда? Ты не обратила на него внимания. Опять.
Прикосновение спонжа, взмах кисточки, и пятна как не бывало. Спейтс крякнул от удовольствия.
Ванда сняла с него накидку и вновь отошла. Помощник Спейтса, Чарльз, тотчас подскочил с пиджаком. Преподобный расставил руки, и Чарльз надел на него пиджак, одернул рукава, поправил лацканы, смахнул соринки и завязал галстук.
– А туфли, Чарльз?
Тот тут же нагнулся и на всякий случай провел тряпкой по туфлям Спейтса.
– Который час?
– Без шести восемь, преподобный.
Читать проповедь в воскресенье вечером – в так называемый телевизионный «прайм-тайм» – Спейтс решил много лет назад. Он назвал свою передачу «Вечерние часы Господа». Все в голос предрекали ему провал, полагая, будто зрители предпочтут его проповеди передачи и занятия поинтереснее. Однако Спейтс не ошибся и до сих пор выступал в тот же день и в то же время.
Сопровождаемый Чарльзом, он направился из гримерной к сцене и вскоре услышал голоса тысяч правоверных, рассаживавшихся в соборе, в котором и проходили съемки двухчасовых «Вечерних часов Господа».
– Остается три минуты, – шепнул Чарльз ему на ухо.
Спейтс приостановился за кулисами и глубоко вздохнул. На экранах появились обращения к публике, и она мало-помалу притихла. Время приближалось.
Спейтс почувствовал, как божественные силы наполняют всю его сущность святым духом. Он обожал эти последние минуты перед проповедью; ничто на свете не шло с ними ни в какое сравнение. Казалось, в нем разгорается огонь, а душа поет в предвкушении великой радости.
– Народу много? – шепотом спросил он у Чарльза.
– Процентов шестьдесят.
В сердце Спейтса, переполненное ликованием, будто вонзили холодный нож. Шестьдесят процентов… На прошлой неделе было семьдесят. А полгода назад люди по полвоскресенья стояли в очереди, и далеко не всем хватало билетов. Увы, после неприятности в мотеле доходы с проповедей сократились вдвое, телеаудитория уменьшилась на сорок процентов, а скоты с кабельного христианского канала подумывали закрыть ток-шоу «Америка за круглым столом». «Вечерние часы Господа» переживали худшие за тридцать лет своего существования времена. Если в ближайшем будущем финансовое положение не улучшится, Спейтс будет вынужден нарушить обязательства по проекту «Прикоснись к Иисусу», благодаря которому он собрал на постройку этого храма средства с сотен тысяч верующих.
Преподобный вернулся мыслями к встрече с лоббистом Букером Кроули, состоявшейся несколькими часами ранее. С нынешним предложением лоббиста привел к Спейтсу не иначе сам Господь. Если все пойдет, как надо, в скором времени его дела, в том числе и финансовые, благополучно поправятся. Креационизм против эволюции – этот спор давно устарел и не сулил перемен к лучшему, особенно в наши дни, когда конкурентов-проповедников на телевидении развелось, как грязи. Но идея Кроули радовала новизной и обещала немалые прибыли. Не извлечь из нее выгоду в столь трудные времена было бы просто глупо.
– Пора, преподобный, – послышался сзади негромкий голос Чарльза.
Вспыхнули лампы, и публика разразилась приветственными возгласами, когда преподобный Спейтс, склонив голову и вскинув сложенные вместе руки, появился на сцене.
– Любимые часы Господа! – объявил он своим звучным густым басом. – Любимые часы Господа! Любимые часы Господа – вечерние!
Резко остановившись посередине сцены, Спейтс поднял голову и протянул руки вперед, будто о чем-то моля публику. Его пальцы слегка дрожали. А слова раскатывались по всему собору.
– Приветствую всех вас от имени нашего Господа и Спасителя, Иисуса Христа!
Гигантский собор опять взорвался одобрительными криками. На экранах высвечивались надписи, побуждающие толпу без стеснений выражать свой восторг. Преподобный опустил руки, и снова воцарилась тишина, будто в ночном лесу после сильной грозы. Он вновь склонил голову и произнес негромким смиренным голосом:
– «Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них»[7].
Он медленно поднял голову, стоя к прихожанам вполоборота, и вскинул руку.
– «В начале сотворил Бог небо и землю». – Каждое слово звучало из его уст так, что заставляло верующих трепетать от благоговения. – «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною…» – Он многозначительно помолчал и втянул в легкие побольше воздуха. – «…И Дух Божий носился над водою. И сказал Бог: да будет свет!» – прогремел его удивительный голос. Секундное молчание, и произнесенное волнующе тихо, почти шепотом: – «И стал свет»[8].
Спейтс подошел к самому краю сцены и улыбнулся прихожанам открытой улыбкой.
– Каждому известны эти первые слова «Бытия». В них, как ни в каких других из заученных нами строк, заложен глубочайший смысл. Слова эти ясны и однозначны. Ибо изречены Господом Богом, друзья мои. Господь рассказывает нам своими словами о том, как он сотворил вселенную.
Он прошелся, будто в раздумье, по краю сцены.
– Как вы отреагируете, если я сообщу вам, что правительство тратит деньги налогоплательщиков, заработанные кровью и потом, на то, чтобы доказать несправедливость Божьих слов? – Он резко повернулся и обвел внимательным взглядом притихшую паству. – Поверите вы мне или нет?
По толпе собравшихся пробежал шепоток.
Спейтс достал из кармана пиджака листок бумаги и потряс им в воздухе.
– Вот, пожалуйста! – воскликнул он неистово взвившимся голосом. – Буквально полчаса назад я скачал это из Интернета!
Толпа заволновалась.
– Что же я узнал? Что наше правительство потратило сорок миллиардов долларов, дабы доказать несправедливость «Бытия»! Сорок миллиардов долларов ваших денег пошли на осквернение самой святой книги Ветхого Завета! Вот что творится в нашей стране, друзья мои! Идет безбожно-атеистическая война против христианства! Это ужасно… Ужасно!
Он снова прошелся по краю сцены, комкая лист бумаги и сжимая его в кулаке.
– Тут говорится о том, что в Аризоне соорудили машину, названную «Изабелла». Многие из вас, конечно, наслышаны о ней.
Толпа зашумела, подтверждая слова преподобного.
– Наслышан и я, – сказал он. – Мне казалось, что это очередной пустой каприз наших властей, но недавно я убедился в том, что правительство преследует вполне конкретную цель.
Он внезапно остановился и повернулся к прихожанам.
– Цель эта, друзья мои, – подтвердить теорию так называемого Большого Взрыва. Да-да, теорию! Тут опять фигурирует это жуткое слово.
Теперь его голос был исполнен презрения.
– Суть Большого Взрыва заключается в следующем: тринадцать миллиардов лет назад крошечная точка в космосе ни с того ни с сего взорвалась, и появилась целая вселенная. Без малейшего Божьего участия. Да, вы услышали меня правильно: эта теория утверждает, что Бог вообще не участвовал в сотворении мира. Именно так смотрят на появление всего существующего атеисты.
Спейтс подождал, пока негодующая толпа успокоится, и снова потряс в воздухе мятым листком.
– Вот о чем здесь написано, дорогие мои! Только вообразите! Целый Интернет-сайт, сотни страниц, посвященных сотворению вселенной, – и ни единого упоминания о Боге!
Толпа вновь завозмущалась.
– Теория Большого Взрыва – это примерно то же самое, что утверждение: наши прапрапрадеды были обезьянами. Или заявление: многообразие жизни возникло благодаря случайной перестройке молекул в лужице грязи. Словом, эта теория – одна из многочисленных теорий безбожников, антихристиан и воспевателей эволюции, однако она более опасна, чем прочие. Гораздо более опасна.
Поворот, нервные шаги.
– Потому что эта теория отвергает идею о создании вселенной Творцом. Иными словами, «Изабелла» – прямое нападение на христианскую веру. Теория Большого Взрыва утверждает, что наша прекрасная, совершенная, сотворенная Богом вселенная возникла сама собой, неожиданно, по чистой случайности. Тринадцать миллиардов лет тому назад. Однако одной антихристианской теории им мало. Теперь они расходуют сорок миллиардов долларов на то, чтобы доказать ее!