Сверкающий взор рыцаря встретился со взором Хильды; в ее глазах светилось глубокое презрение, к которому примешивался непроизвольный ужас.
— Дорогое дитя, — произнесла она, нежно опустив руку на роскошные кудри своей Юдифи, — вглядись в этого рыцаря и постарайся запомнить черты его лица! Это и есть тот человек, с которым ты увидишься всего два раза в жизни!
Девушка взглянула на рыцаря и замерла, будто прикованная волшебной силой. Камзол рыцаря, сшитый из дорогого бархата темно-алого цвета, составлял резкий контраст с белоснежной одеждой короля-Исповедника; его мощная шея была совсем открыта; накинутый на плечи довольно короткий плащ с меховым подбоем не скрывал его грудь, которая казалась способной не поддаться напору целой армии, и руки, очевидно, не уступали ей в несокрушимой силе. Он был среднего роста, но казался на вид выше всех остальных, и причиной тому была его гордая осанка, исполненная холодного, сурового величия.
Но примечательнее всего было лицо рыцаря, которое цвело здоровьем и юношеской свежестью: незнакомец не следовал обычаю царедворцев, подражавших норманнам; он брил усы и бороду и казался поэтому несравненно моложе, чем был на самом деле. На его черные, густые, глянцевитые волосы с синеватым отливом была слегка надвинута шапочка, украшенная перьями.
Взглянув повнимательнее на его широкий лоб, можно было заметить, что время оставило на нем неизгладимый след.
Складка, образовавшаяся между прямых бровей, наводила на мысль, что этот человек наделен от природы необузданной властностью, а легкие морщины, избороздившие лоб, выдавали склонность к размышлениям и обремененность тяжелыми думами. В его взгляде чувствовалось что-то гордое, львиное; маленький рот был довольно красив; но самой примечательной из всех частей лица был подбородок: он выдавал железную, беспощадную волю; природа наделяет такими подбородками из зверей — одного только тигра, а среди людей — лишь завоевателей, какими были Цезарь, Кортес, Наполеон.
Такие люди вообще отличаются способностью вызывать у женщин восторг и удивление, а у мужчин — глубокий непроизвольный страх. Но в пристальном взгляде, который так приковал пугливую Юдифь к суровому лицу благородного рыцаря, не светился восторг: в нем выражался только тот глубокий, безмолвный и леденящий ужас, в котором застывает птичка под взглядом ее врага — змеи.
Молодая девушка сознавала в душе, что теперь ей до гробовой доски не забыть этого повелительно-сурового лица, и образ этот будет сопровождать ее в мыслях и в сновидениях, стоять перед нею при ярком свете дня и в густом мраке ночи.
Ее пристальный взгляд утомил, очевидно, благородного рыцаря.
— Прекрасное дитя! — произнес он с надменно-приветливой улыбкой, — не следуй наставлениям твоей суровой родственницы, не учись относиться враждебно к чужестранцам! Могу тебя уверить, что и норманнский рыцарь способен восхищаться красотой!
Он отделил один из дорогих бриллиантов, что придерживал перья, украшавшие шапочку, и продолжал все с той же приветливой улыбкой:
— Прими эту безделку на память обо мне, и если меня будут бранить или проклинать и ты это услышишь, укрась этим бриллиантом свои чудесные кудри и вспомни с добрым чувством о Вильгельме Норманнском![11]
Бриллиант сверкнул на солнце и упал к ногам девушки, но Хильда не дала ей даже прикоснуться к подарку и отбросила его посохом под копыта коня короля Эдуарда.
— Ты рожден от норманнки, — воскликнула она, — и она обрекла тебя провести всю свою молодость в томлениях изгнания: растопчи же копытами скакуна дар этого норманна. Ты так благочестив, что все твои слова достигают неба: все это говорят! Так молись же, король, и да ниспошлет оно мир твоему отечеству и гибель чужестранцу!
Слова Хильды звучали столь повелительно, в ней было столько мрачного, сурового величия, что в одно мгновение суеверный страх охватил всю свиту короля. Опустив покрывало, пророчица опять взошла на тот же холм. Добравшись до вершины, она остановилась, и вид ее высокой, неподвижной фигуры еще больше усилил панику, вызванную предшествующей сценой.
— Едем дальше! Живее! — скомандовал король, осенивший себя широким крестным знамением.
— Нет, клянусь всеми святыми! — воскликнул герцог Норманнский, устремив свои черные, блестящие глаза на кроткое лицо короля Эдуарда. — Человеческое терпение должно иметь пределы, а подобная дерзость способна возмутить самых невозмутимых, и если бы жена самого знаменитого из норманнских баронов, жена фиц Осборна, дерзнула бы затронуть меня подобной речью…
— То ты поступил бы точно таким же образом, — перебил Эдуард, — ты простил бы ее и отправился далее!
Губы герцога Норманнского задрожали от гнева, но он не проявил его ни одним резким словом, а, напротив, взглянул на короля почти с благоговением. Вильгельм не отличался особой терпимостью к человеческим слабостям и нередко поступал с полной беспощадностью. Но в нем жило истинное религиозное чувство, и глубокая набожность короля-Исповедника, его кротость и мягкость привлекали к нему душу герцога. Примеры истории показывают, что люди, одаренные несокрушимой волей, часто привязывались к кротким и нежным существам; это было доказано и той восторженной преданностью, с которой относились дикие и невежественные обитатели севера к искупителю мира; они плакали, слушая его кроткие заповеди, они благоговели перед его святой и безупречной жизнью, но не имели силы побороть свои порочные страсти и подражать ему в чистоте и смирении.
— Клянусь моим Создателем, что я люблю тебя и смотрю на тебя с глубоким уважением! — воскликнул герцог Норманнский, обращаясь к королю. — И будь я твоим подданным, я растерзал бы на части всякого, кто рискнул бы порицать тебя! Но кто же эта Хильда? Не сродни ли тебе эта странная женщина? В ее жилах течет, судя по ее смелости, королевская кровь.
— Да, Вильгельм bien-aime, эта гордая Хильда, да простит ее Бог, доводится родней королевскому роду, но не тому, представителем которого я взошел на престол! — отвечал Эдуард и, понизив голос, прибавил с опаской: — Все думают, что Хильда, принявшая христианство, осталась все той же ревностной сторонницей язычества и что, вследствие этого, какой-то чародей или даже злой дух посвятил ее в тайны, не совместимые с христианской верой! Но мне приятнее думать, что на ее здравый смысл отчасти повлияли тяжелые испытания жизни!
Король вздохнул, из глубины сердца сокрушаясь о заблуждении Хильды. Герцог устремил взор, исполненный гордого и гневного презрения, на фигуру пророчицы, продолжавшей с неподвижностью статуи стоять на вершине холма, и сказал с мрачным, озабоченным видом:
— Так в жилах этой ведьмы на самом деле течет королевская кровь? Но я хотел бы надеяться, что у нее нет наследников, способных предъявить какое-нибудь право на саксонский престол!
— Да, но жена Годвина ее близкая родственница, а это обстоятельство чрезвычайно важно! — отвечал Эдуард. — Ты, как и я, знаешь, что, хотя изгнанный граф не делает попыток завладеть престолом, это не мешает ему желать неограниченной и безраздельной власти над нашими народами.
И король начал рассказывать герцогу о важнейших событиях из жизни Хильды. Но он имел такое неясное понятие о том, что совершалось у него в королевстве, он так плохо изучил дух своего народа, и его описания были настолько сбивчивы и настолько неверны, что автор сам с удовольствием ознакомит читателя с биографией Хильды.
Глава II
Славные люди были те отважные воины, что получили впоследствии название датчан. Хотя они старались вернуть покоренные ими народы в мрак прежнего невежества, но тем не менее именно они положили начало просвещению других, свободных от их ига. Шведы, норвежцы, датчане обладали многими общими чертами характера и расходились только в некоторых частностях. Все они отличались неутомимой жаждой деятельности и стремлением к личной и гражданской свободе; их понятия о чести были, на наш взгляд, крайне ошибочны, однако эти народы вели себя особенно общительно и свободно уживались с другими племенами; в этом и заключалось резкое их отличие от нелюдимых кельтов.
Frances li Archivesce dus Rou bauptiza.
«Архиепископ Франкенс крестил герцога Рольфа».
И не прошло еще столетия после этого крещения, как потомки закоренелых язычников, не щадивших прежде ни алтаря, ни его священнослужителей, сделались самыми ревностными защитниками христианской церкви; старинное наречие было забыто, за исключением остатков его в городе Байе; древние имена превратились во французские титулы. Нравы франко-норманнов до того изменили их характеры, что в них не осталось ничего прежнего, кроме скандинавской храбрости.
Таким же образом сродные им племена, кинувшиеся было в Англо-Саксонию для грабежа и убийств, сделались в сравнительно короткое время — как только великий Альфред подчинил их своей власти — одной из самых патриотических частей англосаксонского населения.
В то время, с которого начинается наш рассказ, норманны, прозывавшиеся датчанами, мирно жили в пятнадцати английских графствах и даже в Данелаге, за границами этих графств.
Особенно много их жило в Лондоне, где у них даже было собственное кладбище. Избранная группа датчан в Витане[12] участвовала в выборе королей, да и в остальном они совершенно слились с местными жителями. Еще и теперь в одной трети Англии провинциальное дворянство, купцы и арендаторы происходят от викингов, женившихся на саксонских девушках. Вообще говоря, разницы между норманнским рыцарем времен Генриха I и саксонским таном из Норфолка и Йорка почти не было: оба происходили от саксонских матерей и скандинавских отцов.
Но хотя эта гибкость была одной из отличительных черт характера скандинавов, встречались, разумеется, и личности-исключения, неподатливость которых была просто поразительна. Норвежские хроники, как и некоторые свидетельства нашей истории, свидетельствуют, до какой степени фальшиво многие из поклонников Одина относились к принятому ими христианству. Несмотря на святое крещение, они все же продолжали придерживаться прежних языческих понятий. Даже Гарольд, сын Канута[13], жил и царствовал как человек, «отверженный от христианской веры», потому что он оказался не в состоянии добиться помазания на царство от кентерберийского епископа, принявшего сторону его брата, Гардиканута.
На скандинавской части континента священники часто вынуждены были смотреть сквозь пальцы на многие беззакония, например, на многоженство и тому подобное. Если даже они принимали христианство, то тем не менее не могли отрешиться от всех своих суеверий. Незадолго до царствования Исповедника, Канут Великий издал множество законов против колдовства и ворожбы, поклонения камням, ручьям и против песен, которыми величали духов мертвых; эти законы предназначались для датских новообращенных, так как англо-саксы, обращенные уже несколько веков тому назад, душой и телом принадлежали христианству.
Хильда, происходившая из датского королевского дома и приходившаяся Гите, племяннице Канута, двоюродной сестрой, прибыла в Англию год спустя после восшествия на престол Канута, вместе со своим мужем, упрямым графом, который хотя и был крещен, но втайне все еще поклонялся Одину и Тору. Он погиб в морском сражении между Канутом и святым Олафом Норвежским. Заметим мимоходом, что Олаф неистово преследовал язычество, что, однако, ничуть не мешало ему самому придерживаться многоженства, После него даже царствовал один из его побочных сыновей, Магнус. Муж Хильды умер последним на палубе своего корабля, в твердой надежде, что валькирии перенесут его прямо в Валгаллу.
Хильда осталась после него с единственной дочерью, которую Канут выдал замуж за богатого саксонского графа, происходившего от Пенда, короля Мерции[14], ни за что не хотевшего принять христианство, но говорившего из осторожности, что не будет препятствовать своим соседям сделаться христианами, если только они действительно будут жить по-христиански, то есть в мире и согласии. Этельвольф, зять Хильды, впал в немилость Гардиканута, потому что был в душе более саксом, чем датчанином; взбешенный король не посмел, однако, открыто вызвать его на суд в Витан, но отдал тайные приказания, вследствие чего последний и был умерщвлен в объятиях своей жены, которая не перенесла этой потери. Таким образом, дочь их, Юдифь, перешла под опеку Хильды.
По причине той же гибкости, отличавшей скандинавов и заставлявшей их переносить всю свою любовь к родине на приютившую их страну, Хильда так привязалась к Англии, как будто она родилась в ней. По живости же воображения и вере в сверхъестественное она осталась датчанкой. После смерти мужа, которого она любила неизменной любовью, душа ее с каждым днем все более и более обращалась к невидимому миру.
Чародейство в Скандинавии существовало в различных формах. Там верили в существование ведьмы, врывавшейся в дома пожирать спящих людей и скользившей по морю, держа в зубах остов волка-великана, из громадных челюстей которого капала кровь; признавали и классическую валу, или сивиллу, предсказывавшую будущее. В скандинавских хрониках много рассказывается об этих сивиллах: они были большей частью благородного происхождения и обладали громадным богатством. Их постоянно сопровождало множество рабынь и рабов, короли приглашали их к себе для совета и усаживали на почетные места.
Гордая Хильда, со своими извращенными понятиями, избрала, конечно, ремесло сивиллы: поклонница Одина даже не изучала ту часть своей науки, которая могла бы, с ее точки зрения, служить интересам черни. Мечты ее устремлялись на судьбы государств и королей; она желала поддерживать те династии, которым должно было царствовать над будущими поколениями. Честолюбивая, надменная, она внесла в свою новую жизнь предрассудки и страсти блаженной поры давно минувшей молодости.
Все ее человеческие чувства сосредоточивались на Юдифи, этой последней представительнице двух королевских родов. Стараясь проникнуть в будущее, Хильда узнала, что судьба ее внучки будет тесно связана с судьбой какого-то короля; оракул же намекнул на некую таинственную, неразрывную связь ее угасавшего рода с домом графа Годвина, мужа ее двоюродной сестры, Гиты.
Этот намек заставил ее более прежнего привязаться к дому Годвина.
Свен, старший сын графа, долгое время был ее любимцем и поддался, в свою очередь, ее влиянию, вследствие своей впечатлительной и поэтической натуры. Мы увидим впоследствии, что Свен был несчастнее своих братьев. Когда семья Годвина отправилась в изгнание, вся Англия отнеслась к ней с величайшим сочувствием, но в ней не отыскалось ни единой души, которая сокрушенно вздохнула бы о Свене.
Когда же вырос Гарольд, второй сын графа, то Хильда полюбила его еще больше, чем прежде любила Свена. Звезды уверяли ее, что он достигнет высокого положения в свете, а его замечательные способности подтверждали это пророчество. Привязалась она к Гарольду отчасти вследствие предсказания, что судьба Юдифи связана с его судьбой, а отчасти оттого, что не могла проникнуть дальше этого в будущее их общей судьбы, так что она колебалась между ужасом и надеждой.
До сих пор ей еще не удавалось повлиять на умного Гарольда. Хотя он чаще своих братьев посещал ее, на лице его постоянно появлялась недоверчивая улыбка, как только она начинала говорить с ним в качестве предсказательницы. На ее предложение помочь ему невидимыми силами он спокойно отвечал: «Храбрец не нуждается в одобрении, чтобы выполнить свою обязанность, а честный человек презирает все предостережения, которые могли бы поколебать его добрые намерения».
Примечательно было и то обстоятельство, что все находившиеся под влиянием Хильды погибали преждевременно самым трагическим образом, несмотря на то, что ее магия была самого невинного свойства. Тем не менее народ так почитал ее, что законы против колдовства никак не могли быть применимы к ней безопасно для обвинителей. Высокородные датчане уважали в ней кровь своих прежних королей и вдову одного из знаменитейших воинов. К бедным она была добра, постоянно помогала им и словом и делом, со своими рабами обращалась тоже милостиво и потому могла твердо надеяться, что они не дадут ее в обиду.
Одним словом, Хильда была необычайно умна и не делала ничего, кроме добра. Если и предположить, что некоторые люди известного темперамента, обладающие особенно тонкими нервами и вместе с тем пылкой фантазией, действительно могли иметь сообщение со сверхъестественным миром, то древнюю магию никак нельзя сравнить с гнилым болотом, испускающим ядовитые испарения и закрытым для доступа света, но следует уподобить ее быстрому ручью, журчащему между зеленых берегов и отражающему в себе луну и мириады блестящих звезд. Итак, Хильда и ее прекрасная внучка жили тихо и мирно, в полнейшей безопасности. Нужно еще добавить, что пламеннейшим желанием короля Эдуарда и его супруги, бездетной и подобно ему благочестивой, было посвятить Юдифь служению алтарю. Но по законам нельзя было принуждать ее к этому без согласия опекунши или ее собственного желания, а Юдифь никогда не противоречила ни словом, ни мыслью своей бабушке, которая не хотела и слышать о пострижении внучки в храм.
Глава III
Между тем как король Эдуард сообщал Норманнскому герцогу все, что ему было известно и даже неизвестно о Хильде, лесная тропинка, по которой они ехали, завела их в такую чащу, как будто столица Англии была от них миль за сто. Еще и теперь можно видеть в окрестностях Норвуда остатки тех громадных лесов, в которых короли проводили время, гоняясь за медведями и вепрями. Народ проклинал норманнских монархов, подчинивших его таким строгим законам, которые запрещали ему охотиться в королевских лесах; но и в царствование англосаксов простолюдин не смел преступить эти законы под страхом смертной казни.