— Интересный случай, — заметил Мак-Адам, — хотя едва ли в моем вкусе. Ибо мало добавляет к моим штудиям на военных судах. Пошли вниз, выпьем по капельке.
Внизу, в запахе трюмной воды и грога, он продолжил:
— Чертовски мало. Нижняя палуба вообще слишком занята, чтоб тут развилось что-нибудь кроме обычных извращений. Не подумайте, что я вдруг стал сторонником порки, цепей, голодовок и холодных обтираний старого Бедлама, но плетка и жизнь в тесном контакте не способствуют появлению чего-нибудь, стоящего выеденного яйца. В этом плавании среди нижних чинов и приличной-то меланхолии — и то не было. Мании, да, были — так их всегда на пятачок пучок. Нет, настоящие, хорошие помешательства надо искать на корме, не упуская клерков, баталеров и наставников — тех, кто пребывает более-менее в одиночестве. А уж венец всего — капитаны, вот где встречаются истинные брильянты! Как вы, кстати, нашли нашего пациента?
— На подъеме. Действие морозника, полагаю?
Некоторое время они обсуждали действие валерианы, корешков дуба и ириса вонючего, и Стивен порекомендовал умеренность в употреблении кофе и табака, и тут Мак-Адам изменил тему разговора, спросив:
— А он говорил про капитана Обри, вообще?
— Самую малость. И в данных обстоятельствах, я полагаю, подобное избегание весьма показательно.
— Точно так, коллега, и важно, очень важно. Его мысли вертелись вокруг капитана Обри последние дни, и я обратил особое внимание на приступы потливости, на которые вы указывали. Они совпадали с точностью до часа. После каждого приступа ему приходилось менять мундиры. Правая сторона груди каждого была просто белой от соли, только правая сторона.
— Интересно было бы проанализировать эту соль. Беладонна может подавлять потливость, конечно. Нет, хватит грога, благодарю. Но для меня теперь ясно, что для нашего пациента правда — это то, во что он может заставить верить других. В то же время, поскольку он обладает сложной натурой, я полагаю, что если вам удастся пробиться сквозь его доводы и убедить отказаться от этой странной самозащиты, преодолеть его отчаянное сопротивление и убедить его использовать только правду для самоутверждения, то не будет более нужды в беладонне и других ангидротиках.
— Вы начали мыслить как я, но пока не очень продвинулись по этому пути. Причина залегает куда глубже, и попытка преодолеть эту неразумность приведет к атаке на все мыслительные связи в целом. Ваша беладонна и ваша логика — все из одного ящика, они борются всего лишь с симптомами.
— И как вы предлагаете добраться до корней?
— Слушайте сюда, вы, — заорал Мак-Адам, расплескивая бокал, пододвигая свой стул и дыша Стивену в лицо, — и я вам все расскажу!
В своем дневнике этой ночью Стивен написал: «…если он сможет провести реконструкцию всей ирландской истории за несколько последних веков, которая и сформировала нашего пациента, а затем еще выстроить заново его разум от самых его начал, заложенных в детстве, то его принципы заслуживают восхищения. Но, во-вторых, что за инструменты у него есть для этого? Киркомотыга, только. Киркомотыга для ремонта хронометра, да еще и в пьяных руках. Со своей стороны я гораздо более высокого мнения о разуме Клонферта, если и не о его суждениях, чем мой бедный, пропитанный грогом, коллега».
Высокое мнение подтвердилось следующим вечером, когда «Нереида» проложила свой путь через зловещие ряды рифов у мыса Брабант, и гичка доставила Стивена и капитана на берег, в устье мелкого ручья. Черный лоцман не только доставил их в лагуну, но и провел через лес к деревне, где Стивен смог поговорить с потенциальным союзником. Несколько дней спустя это было повторено в ходе прогулки за портом Зюд-Эст с пакетом бумаг подрывного содержания.
— Тем лучше, — воскликнул Джек. — Рад слышать это, слово чести. Я занимался сам подобными делами с молодым Ричардсоном, он многообещающий гидрограф. Мы картографировали большую часть ближнего побережья, с дублированными пеленгами и кучей ориентиров. А я еще и открыл место для забора воды на Плоском острове, несколько лиг к северу, так что нам теперь не надо постоянно мотаться к Родригесу.
— Не будет Родригеса! — произнес Стивен убитым голосом.
— Увидишь еще снова свой Родригес, — успокоил Джек. — Нам приходится все равно ходить туда за припасами, туда — сюда, туда — сюда, но хоть не так часто.
Туда — сюда, туда — сюда болтались они по морю, пока французы упрямо торчали в своей мирной гавани, переоснащаясь до последнего ржавого болта, и раз за разом, когда не отправлялся на «Нереиде» вдоль побережья, Стивен перемещался на каждый отходящий корабль. Его известковые пещеры на Родригесе оправдали все ожидания, полковник Китинг был любезен, предоставил в помощь команды слабосильных и осушил небольшое болото. В третий раз Стивен смог сообщить Джеку, что из костей, найденных в иле он обещает в течении следующих двух месяцев сложить полный скелет солитера и показать его, и что потом его можно будет покрыть перьями и кусками кожи, найденными в пещерах.
Все остальное время это была обычная унылая блокада, ближе к берегу ночью, за мысы — днем, но никогда не отходя далеко, чтоб француз не мог, пользуясь береговым бризом, проскользнуть в темноте к северу и уйти в богатые воды Индийского Океана, оставляя эскадру далеко к ветру. Туда — обратно, туда — обратно, и все это время парусина ветшала на тропическом солнце и под внезапными тропическими ливнями, бегучий такелаж, постоянно пропускаемый через бесчисленные блоки при работе с парусами, разлохмачивался и приходил в негодность, корпуса обрастали водорослями, а корабельные черви через щели в медной обшивке буравили дуб.
Рождество прошло с грандиозным праздненством на верхней палубе «Боадицеи», бочонок предусмотрительно засоленной пингвинятины с Мыса послужил заменой гусю и индейке, по еде было и веселье, сливовый пудинг отсвечивал синим под растянутой от свирепого маврикийского солнца парусиной. Новый Год прошел в непрерывных визитах с корабля на корабль, на Двенадцатую ночь мичмана угостили кают-компанию двухсотфунтовой черепахой. Опыт оказался неудачным, черепаха оказалась не того вида, панцирь расплылся в кисель, а все, кто ел злосчастное создание, начали мочиться изумрудной зеленью, Джек же начал каждую вахту поглядывать на барометр.
Это был отличный, крепкий медный прибор, укрепленный на кардановом подвесе над столом, за которым они завтракали, и Джек как раз отвинчивал его крышку снизу, когда Стивен заключил:
— Мне бы надо подумать о следующем путешествии на Реюньон. Это маврикийское варево — гнусное пойло по сравнению.
— Точно — точно. Но ты пей, пока дают, — отозвался Джек. — Лови момент, Стивен, другой чашки ты можешь уже не получить. Я его развинтил, потому что думал, что трубка разбилась. Но ртуть на месте, видишь, но ниже, чем я когда-либо видел в жизни. Ты бы лучше сложил эти свои кости поаккуратнее, в самое безопасное место, какое придумаешь. Ветерок будет душевнейший.
Стивен смахнул позвонки, которые он сортировал, в салфетку, и вышел за капитаном на палубу. Небо было чистое и синее, волнение куда меньше, чем обычно, по правому борту за кормой раскинулся знакомый берег, зеленея в лучах восточного солнца.
— «Мэджисьен» уже готова, — заключил Джек, глядя, как деловитая команда заводит двойные дополнительные штаги. — А «Нереида» еще спит. Мистер Джонсон, эскадре поднять паруса, курс на запад, приготовиться к шторму.
Он направил трубу на Порт-Луи: ну да, опасности, что французы решатся выйти, нет. У них тоже есть барометры, и до них тоже все уже дошло.
— Это что, предвещает ураган? — спросил Стивен тихо, наклонившись к уху собеседника.
— Да, — ответил Джек, — и нам понадобится все пространство, что мы сможем выгадать до начала. Как бы мне хотелось, чтоб Мадагаскар был подальше!
Они выгадали сорок миль, шлюпки на балках было едва видно сквозь найтовы, орудия притянули к портам двойными канатами, звенящими от натяжения, брам-стеньги спустили на палубу, на реях подвязали штормовые паруса, дополнительные сезни и блоки, установили шпрюйт-реи на фоке и бизани. Вся огромная работа, которую мог проделать за оставшееся время опытный экипаж, была выполнена, а над ними все продолжало светить ясное солнце.
Волнение усилилось задолго до того, как восточный горизонт окутало мраком.
— Мистер Сеймур, — распорядился Джек, — планки и парусина на люках. Когда начнется, их разнесет по всему морю.
И вот, началось. Изломанная белая полоса поднялась из моря с невероятной быстротой, за милю до набегающей с востока мглы. За мгновение до того, как она достигла их, зарифленные марселя опали, потеряв свою округлость, а затем неистовый вал воздуха и воды сорвал их с рей с жутким стонущим звуком. Корабль повалило на борт, тьма окутала все вокруг, мир исчез в вездесущем грохоте. Вода и воздух смешались, казалось, у моря больше нет поверхности, больше нет неба, исчезли даже верх и низ. Исчезли моментально для тех, кто был на верхней палубе, для доктора Мэтьюрина это несколько растянулось, поскольку ему еще пришлось скатиться с двух лестниц, и, в конце — концов, он обнаружил себя лежащим на том, что было бортом корабля. Он распрямился и съехал вниз, но тут судно, перевалившись, жутко накренилось в другую сторону, и он, пролетев над палубой сквозь оставшиеся запасы венецианской патоки, приземлился на руки и колени на противоположный борт, и, ошеломленный, вцепился в полной темноте в стеллаж.
Наконец гравитация снова вступила в свои права, он слез вниз, все еще ошарашенный, затем, со звоном в голове, спотыкаясь, проковылял в лазарет. Здесь Карол, формально его помощник, а фактически — корабельный врач, и фельдшер пытались охранить от повреждений фонарь, в свете которого распутывали своего единственного пациента — сифилитика из кормового караула, которого раскачивающийся гамак запеленал в подобие кокона.
Тут они и торчали некоторое время, иногда окликая один другого мрачными голосами. Звания ничего не значили в этом пандемониуме, и фельдшер, старейший член из команды парусного мастера, до сих пор неплохо шьющий, своим надтреснутым голосом начал им рассказывать, как на Ямайке еще мальчишкой видел, как семь линейных кораблей затонули со всем экипажем в шторм, и в половину не такой сильный, как этот. Наконец, Стивен крикнул:
— Пойдемте на корму, мистер Карол, и принесите столько фонарей, сколько сможете раздобыть. Скоро начнут приносить пострадавших.
Они пролезли на корму сквозь мрак — крышки иллюминаторов давно снесло, но света не было, лишь воздух, перемешанный с водяной пылью, рвался сквозь них. Вскоре принесли первых раненых: рулевого, чьи ребра были сломаны спицами штурвального колеса, субтильного марсового, которого ветер швырнул сквозь снасти, сейчас хромого и безучастного, мистера Петера, совершившего такой же полет, как Стивен, но менее удачно — ему это стоило нескольких сломанных ребер и конечностей. Затем в корабль ударила молния, несколько человек получили шок, а один — ужасные ожоги, он умер еще до того, как его принесли вниз.
Они бинтовали, накладывали шины, оперировали, все это в пространстве, которое постоянно раскачивалось градусов на сорок пять во всех направлениях, на сундуках, которые норовили постоянно уехать со своего места. В какой-то момент явился посыльный с квартердека с наилучшими пожеланиями от коммодора и вопросом, все ли хорошо, и еще с каким-то сообщением о каких-то «восьми часах». Затем, гораздо, гораздо позже, когда судно на некоторое время встало на относительно ровный киль, когда новые пострадавшие перестали поступать, и уже разобрались с последней сломанной ключицей, в операционную явился коммодор собственной персоной, с которой текло в три ручья. Он огляделся, поговорил с пострадавшими (в надежде, что его хоть как-то услышат), и затем проревел на ухо доктору:
— Если у вас есть несколько секунд, доктор, вы найдете довольно забавное зрелище на палубе.
Стивен закончил перевязку аккуратным двойным витком, и выбрался наверх через узкий лаз в покрытом парусиной люке. Он встал, моргая глядя на необычный рыже-оранжевый свет, пытаясь устоять против потока несущегося воздуха, казалось, твердого, как стена.
— Леер, сэр! — заорал матрос, вкладывая трос ему в руку, — хватайтесь за леер, ради всего святого!
— Спасибо, друг! — откликнулся Стивен, оглядываясь, и, произнося слова, он вдруг осознал, что жуткий оглушающий рев стихает. Сейчас он уже звучал примерно как затянувшееся сражение на близкой дистанции. «Боадицея» держалась к ветру под обрывком бизань-стакселя, плавно всходя на волну и раздвигая ее своими широкими носовыми обводами, ее фор- и грот-стеньги были снесены за борт, оборванные и спутанные тросы тянулись горизонтально от изувеченных марсов, иногда хлопая на ветру, подобно пушечному выстрелу. Оставшиеся снасти были увешаны клочьями морских водорослей и кусками сухопутных растений — пальмовые ветви были вполне различимы. Однако зрелище не было забавным: от полузатопленного форкасла до кормы, особенно на квартердеке, где было хоть малейшее укрытие от ветра — везде были птицы. В основном это были морские птицы, но справа от него, например, сидел дрозд. Он не двинулся, ни когда Стивен подошел к нему, ни даже когда потрогал его за спину. Все остальные вели себя аналогично, и с нескольких дюймов Стивен мог смотреть в блестящий глаз краснохвостого фаэтона. В этом странном потустороннем свете трудно было разобрать цвета и определить вид птицы, но Стивен распознал белоголовую крачку, которую едва ли можно всретить ближе пяти тысяч миль от Маврикия. Пока он пытался добраться до нее, ворчание бури снова перешло в рев, а затем последовал оглушительный громовой удар — молния снова ударила в корабль. Стивена швырнуло на палубу. Поднимался он ошеломленный, оглушенный тройным грохотом — молнией разбило носовую пушку и высадило крышку ее порта, и сразу проковылял вниз в ожидании новых искалеченных.
Но новых пострадавших, по счастью, не было. Вместо этого появился кусок телятины в желе, принесенный Килликом вместе с сообщением, что «молния измочалила правый становой якорь, а так все хорошо, и если нас не потащит обратно в течении часа, можно считать, что худшее позади, и он надеется, что доктор Мэтьюрин утром увидит погоду получше.»
Проспав мертвым сном несколько часов во время полночной вахты, и навестив с первым светом своих самых тяжелых пациентов, доктор Мэтьюрин увидел, и правда, лучшую погоду, выбравшись на палубу. Небо было чистое и синее, солнце пригревало, дул мягкий северо-восточный ветер. Волнение было все еще сильным, но белые гребни волн уже исчезли. Если бы не разруха на палубе, постоянный частый стук помп и потрепанный вид команды, вчерашнее можно было бы счесть просто ночным кошмаром. Впрочем, появилось еще одно доказательство его реальности — второй лейтенант, мистер Троллоп, хромал к нему, указывая на два корабля эскадры далеко-далеко под ветер: «Мэджисьен» со снесенной полностью бизанью, и «Сириус», на котором не уцелело ни одной стеньги.
— А где коммодор? — спросил Стивен.
— Ушел четверть часа назад. Я упросил его хоть немного поспать. Но, уходя, он попросил меня показать вам правый становой якорь, весьма поучительное для философа зрелище.
Оглядывая оплавленный и перекрученный металл, Стивен обратился к Троллопу:
— Мы, кажется, идем на юг?
— На юго-запад, настолько точно, насколько можем, ибо все наши компасы сошли с ума после грозы. На юго-запад, на Мыс, на переоснастку. Думаю, мы будем там независимо от наших желаний, ха-ха!
Глава 6
В этот раз в Кейптауне не было банкетов в честь Джека Обри. Добрых слов от адмирала Джек также не дождался, хотя и привел эскадру без потерь после одного из сильнейших ураганов последнего десятилетия. Отношение начальства стало еще сдержанней (хотя куда уж больше?), после того, как американский барк прибыл с новостью, что «Беллона», «Минерва» и «Виктор» вышли в рейд. Американцы утверждали, что видели их у Каргадос Гарайос, идущих курсом норд-ост под всеми парусами, половить жирненьких «компанейцев» в Бенгальском заливе.
Не то, чтобы у Джека был досуг для празднеств в Кейптауне или приятных разговоров с адмиралом Берти — он метался в жуткой запарке, пытаясь переоснастить пять кораблей на маленькой верфи, на которой едва ли можно было надеяться найти запасную стеньгу для фрегата. Материалы должны были прибыть из Индии, а другого подходящего дерева не найти было ближе Мосслбэй. Маленькая, дурно оборудованная верфь, и та управлялась человеком такой исключительной жадности, какой Джеку не приходилось видеть еще на протяжении всей свой долгой службы. Эскадра ухватила неплохой куш в Сен-Поле, и верфь намеревалась урвать свою долю, и ни потоп, ни разверзшийся ад не могли бы этому помешать. При этом верфь не интересовало, что решение о выплате долей еще неспешно ползло где-то по инстанциям, а нынче же эскадра почти не имела наличных, и вынуждена была расплачиваться расписками под ростовщический процент.
Достаточно бы было и одних французских рейдеров, чтобы превратить пребывание в базе в кошмар, но постепенно Джек проникался осознанием, что все еще ужаснее. Эскадра просто взвыла из-за постоянных намеренных проволочек с рангоутом, канатами, краской, блоками, медью, кузнечными работами и всем прочим.
Адмирал на ужасающую коррупцию на верфи никакого внимания не обращал: «Обри не мальчик, он знает, что работники верфи не иконописные святые и не мальчики из церковного хора. Эти дела должно устраивать так, как они всегда делались на флоте, и меня не волнует, как коммодор разберется со своими проблемами, но эскадра должна быть готова к выходу самое позднее в следующий вторник».
Вдобавок, Джек обнаружил, что его собственный боцман, мистер Феллоуз, совращенный собратом с «Сириуса» и желающий разбогатеть сейчас, а не в будущем, до которого можно и не дожить, решил, что по праву занимаемой должности может с выгодой продать изуродованный молнией правый становой якорь. Ему показалось мало, и следом отправились бочонок, пятьдесят фатомов двухдюймового троса и немалое количество другого имущества, количество, вполне тянущее на военный суд.
Капитаны эскадры постоянно грызлись за те тощие припасы, что верфи не удалось утаить.