Джек переоделся в парадную форму, зловещий флаг общего сбора поднялся над «Боадицеей», капитаны собрались, и, с мистером Петером в качестве исполняющего обязанности адвоката, они занялись неприятным делом — разбором обстоятельств бедного капитана Волкомба, потерявшего двадцатидвухпушечный «Лорел», захваченный в своем последнем бою «Канониром» у Порт-Луи, еще до прихода Джека на Мыс. До этих пор на станции никак не могло набраться достаточное количество старших офицеров для проведения военного суда, и бедный Волкомб пребывал под формальным арестом с самого своего обмена. Каждый знал, что в этих обстоятельствах, с «Канониром», несущим увеличенный экипаж в виду его порта базирования, и с двойным количеством куда более тяжелых орудий, обвинять командира «Лорела» было не в чем. Каждый знал, что дело должно закончиться полным оправданием, с сохранением чести и достоинства, каждый, кроме Волкомба. Для него дело было слишком важным, чтоб сохранять хоть какую-то рассудительность, и он сидел всю долгую процедуру с выражением такого отчаяния на лице, что вызвал серьезную озабоченность у членов суда. Ведь каждый мог оказаться на его месте, перед судьями-дилетантами, возможно, предвзятыми по причинам политическим либо служебным, либо из-за долго лелеемой зависти, при этом на приговор которых не может быть апелляций.
Возможно, это было нелогично, ведь они сами определяли вердикт, но каждый член суда разделил радостное облегчение Волкомба, когда адвокат зачитал приговор, а Джек, с тщательно подобранными приличествующими словами, вернул капитану шпагу. Они были счастливы за Волкомба, а потому последовавшие приговоры по делам о дезертирстве и хищениях были довольно мягкими.
Но до вынесения приговоров еще надо было дожить — процесс катился себе неторопливо, ни шатко, ни валко. На своем корабле капитан мог разбираться как угодно с матросом-нарушителем, если только дело не доходило до смертного приговора, но он не мог тронуть ни одного мичмана или офицера — они должны были предстать перед судом. И Джеку, кипящему от нетерпеливого желания выйти в море и начать действовать до того, как французы на Реюньоне проведают о его силах, казалось уже, что на эскадре не осталось ни одного нормального мичмана. Казалось, все они не могли найти лучшего занятия, нежели напиться пьяным, опоздать из увольнения, проявить неповиновение и оскорбить или даже избить старшего по званию, а затем смыться с вверенным ему имуществом.
И в самом деле, то, что являлось обычной пищей для военных судов, могло представить Королевский флот в крайне неприглядном виде: преступления, притеснения, жалобы на незаконные действия, иногда справедливые, а иногда — сфабрикованные или намеренно раздутые. (Так, один штурман обвинил своего капитана в подделке судовой роли, на том основании, что там числился сын его друга, хотя на самом деле молодой джентльмен в это время учился в школе в Англии. Это была обычная практика, но официальная огласка напрочь погубила бы капитанскую карьеру, если бы суд не прибег к изощреннейшей юридической акробатике для его спасения.) Ну, и ссоры в кают-компании, выпады против офицеров, дурное обращение, и кровавые разборки на нижних палубах.
Между этими унылыми заседаниями председательствующий вновь обращался в моряка, и вновь впрягался в переоснащение своих кораблей, ведя решительную битву с проволочками и задержками. Но в этой битве верфь легко одерживала верх, имея в своем распоряжении все время, сколько его осталось до конца света. Ибо чиновники на верфи отлично знали меру его нужды и нетерпения, и в итоге он не просто должен был за всякий чих расставаться с нелегко доставшимся золотом, но даже благодарить вымогателей за последний ящик тридцатипенсовых гвоздей и десятидюймовых сваек, доставленный на борт. Но это все происходило на закате и в сумерках — ибо на обед председатель суда обязан был приглашать и других его членов.
— Скажите, коммодор, вынесение смертных приговоров не влияет на ваш аппетит? — вопросил Стивен, глядя, как Джек разделывает седло барашка.
— Я бы не сказал, — отозвался коммодор, передавая капитану Волкомбу сочащийся невинной кровью кусок. — Мне это не по душе, конечно, и если суд находит возможность уменьшить наказание — я всегда проголосую за это. Но если имеется случай вопиющей трусости или пренебрежения обязанностями, ну, тогда мне это кажется довольно ясным — человек должен быть повешен, и да смилостивится Господь над душой того, кого не смогла помиловать служба. Я, конечно, сожалею об этом, но на мой аппетит это не влияет. Капитан Элайот, немного вырезки?
— Это мне кажется изрядным варварством, — заключил Стивен.
— Но сэр, — отозвался капитан Пим, — ведь отрезает же медик пораженный гангреной член, дабы сохранить остальное тело?
— Медик не режет конечности ни для мести отступнику, ни для устрашения. Он не делает из ампутации торжественного представления, не выставляет больной орган на позор. Нет, сэр, ваша аналогия ложная. Более того, сэр, вы должны осознать, что этой аналогией приравниваете хирурга к обычному палачу — должности постыдной, презираемой и внушающей отвращение повсюду. А дурное отношение к палачу вырастает из того, что он делает, у всех народов презирают и такого человека, и, тем более, его деятельность, и это, в свою очередь, подкрепляет мою точку зрения.
Капитан Пим запротестовал, что он вовсе не имел ничего против хирургов — они замечательные люди, особенно корабельные, хотя и на берегу не хуже, несомненно. Он бы не хотел больше связываться с аналогиями, но, возможно, ему будет позволено заметить, что тяжелая служба требует твердой дисциплины.
— Как-то один человек, — заметил капитан Элайот, — был приговорен к смерти за то, что увел лошадь с общинного выгона. Он сказал судье, что слишком жестоко вешать за увод лошади с выгона. А судья ответил: «Вас вешают не за увод лошади с выгона, а чтоб другие не уводили лошадей.»
— Думаете ли вы, — вопросил Стивен, — что лошадей перестали красть каждый день? Нет, конечно. Не верю я и в то, что капитанов можно сделать храбрее или умнее, вешая и расстреливая их за трусость и оплошности командования. Это должно уйти, как ордалии на плужном лемехе, как испытание ведьм водой и иглой, как судебные поединки и прочие реликты отошедшего варварства.
— Доктор Мэтьюрин совершенно прав, — воскликнул лорд Клонферт. — Торжественная казнь кажется мне отвратительным спектаклем. Конечно, человек может быть…
Его слова потонули во взрыве речей, которые разбудило Стивеново «расстреливать» — про адмирала Бинга, расстрелянного по приговору на собственном квартердеке. Говорили все разом, кроме Волкомба, который ел с волчьим аппетитом в молчании (его первая трапеза в спокойном состоянии), имена Бинга и Кеппела звучали там и тут.
— Джентльмены, джентльмены, — надрывался Джек, который знал и куда более свежие случаи Гамблера и Хервея, и неудачный бой у Шаранты, — ради всего святого давайте держаться своего скромного уровня, и не связываться с адмиралами и еще бог знает с кем. Иначе мы сейчас начнем копаться в политических дрязгах, и это будет конец приятной беседе.
Шум стих, но тем отчетливее стал слышен возбужденный голос Клонферта, толкующего о возможных судебных ошибках и цене человеческой жизни, которую не воротишь, а ведь нет ничего драгоценнее! Он адресовался к сидящим рядом и перед ним, но ни один из капитанов не казался расположенным подхватить тему, и возникло ощущение молчания в ответ на неловкость, тем более, что Стивен, убедившись, что и две сотни лет убеждений не сдвинут его кровожадных компаньонов ни на дюйм, занялся скатыванием хлебных шариков.
— Что до ценности человеческой жизни, — подал голос Джек, — то не переоцениваете ли вы ее в своей теории, ведь на практике ни один из присутствующих не поколеблется пристрелить лезущего на абордаж противника, и потом не вспомнит об этом. И вообще, наши корабли для того и созданы, чтоб отправлять в лучший мир как можно больше народу.
— Это тяжелая служба, и она требует строгой дисциплины, — повторил Пим, изучая сквозь стакан с кларетом увеличенное изображение своего пальца.
— Да, это тяжелая служба, — подхватил Джек, — и мы часто называем наши форменные пуговицы Божьим наказанием, но человек, офицер, идет сюда добровольно, и, если ему что-то не нравится, он в любой момент может уйти. Он сам берет все на себя, и он знает, что если он сделает что-то или что-то оставит не сделанным — его сместят или даже повесят. Если у него нет сил это принять — ему лучше оставить службу. А что до ценности человеческой жизни, то мне часто кажется, что на Земле и так чересчур много народу, и один человек, даже пост-капитан, да что там, даже коммодор или еще какая рождественская елка в орденах, не перевесит пользы дела.
— Я совершенно не согласен с вами, сэр! — заявил Клонферт.
— Я совершенно не согласен с вами, сэр! — заявил Клонферт.
— Ну что ж, милорд, я надеюсь, что это единственный вопрос, по которому мы расходимся, — миролюбиво отозвался Джек.
— Взгляд тори на человеческую жизнь… — начал Клонферт.
— Лорд Клонферт, — Джек повысил голос, — бутылка перед вами!
После окрика Джек, нацелившись на свою долю пудинга с изюмом и быстро ее ухватив, заговорил о замечательном (предполагаемом) увеличении населения колонии с приходом эскадры: «… один из моих гардемаринов уже исхитрился заделать детей двум девицам — коричневой и желтой.» Остальные с облегчением поддержали тему, рассказывая об аналогичных случаях, вспоминая страстных девушек Суматры, Порт-о-Пренса и Леванта, песенки и загадки; в итоге день закончился всеобщим весельем.
«Нереида», с новыми брам-стеньгами и новой гичкой на борту, наконец, ушла на Маврикий, покинув Саймонстаун этим же вечером. Глядя, как она выходит из гавани, Стивен сказал Джеку:
— Сожалею, что «поднял зайца» в разговоре, боюсь, это доставило тебе несколько неприятных минут. Не стоило задавать этот вопрос на людях — это дело личное, но мне хотелось знать. А теперь я не знаю — был ли тот публичный ответ от коммодора, или от простого, безвымпельного Джека Обри?
— Пожалуй, от обоих. Я на самом деле не люблю смертную казнь еще больше, чем говорил, больше даже из-за себя, чем из-за того, кого вешают. Первый раз я увидел, как человека подтягивают к рее в ночном колпаке на глазах и со связанными за спиной руками, когда я был еще мальчонкой на «Рэмиллисе», и мне стало плохо до колик. Но если кто заслужил петлю, заслужил по закону, так ли уж важно, что он чувствует? Мне кажется, люди имеют разную ценность, и если некоторых тюкнуть по голове — мир не сильно обеднеет.
— Тоже точка зрения.
— Возможно, это звучит грубовато, и, возможно, я несколько переборщил в разговоре с Клонфертом, но я говорил, как коммодор.
— Ты и в самом деле произвел впечатление воплощенной суровости и прямоты.
— Ну да, я был довольно высокопарным, но ведь я не слишком кривил душой. А он изрядно раздосадовал меня своим трагическим тоном и своими «человеческими жизнями». Он просто гений фальши! Люди готовы принять такие рассуждения от ученого, но уж никак не от него, тем более, что он просто болтун. Надеюсь, он не обиделся, когда я оборвал его, но я был просто вынужден — он уже начал поминать тори и вигов. Но я сделал это довольно вежливо, если помнишь. Я его очень уважаю, немногие смогли бы подготовить «Нереиду» так же быстро. Смотри, он собирается обойти мыс. Неплохо сделано, идет к ветру не хуже катера, а повернул просто «на пятке». У него прекрасный помощник, да он и сам тоже неплох, будь он не таким взбалмошным.
«Надобно отметить, — писал Стивен в своем дневнике этим вечером, — что Джек Обри, имеющий столь много того, что можно потерять, к жизни относится куда легче, чем Клонферт, чье духовное богатство удручающе мало, и, что он, пусть частично, но сознает. Обмен мнениями сегодня днем подтверждает мои выводы, сделанные на основании знакомства с ними обоими. Мне, как медику, остается только надеяться, что какое-нибудь громкое дело даст Клонферту моральную опору, лучшую опору, чем его беспорядочные похождения. Ничто, как говорит Мильтон, не даст человеку больше, чем хорошая самооценка. Боюсь, я переврал цитату, но тут есть всезнающий мистер Фаркьюхар, который меня поправит. Если на Родригесе найдется тысяча солдат, то я могу писать «Губернатор Фаркьюхар» с полной уверенностью уже сейчас.»
Мистер Фаркьюхар прибыл на борт, но совсем без всяких церемоний, и с такой маленькой свитой (один секретарь и один слуга), что было ясно — он наслушался военных в Кейптауне, что были весьма низкого мнения о боевых качествах сипаев в родных для них стенах, и совсем никакого — на чужбине. Они, вслед за французскими офицерами, полагали, что для успешной атаки острова нужно не менее пяти европейских полков с артиллерией, что трудности высадки на неподготовленный берег будут столь высоки, что и пять полков может не хватить — ведь сообщение между морем и берегом может прекратиться в любой момент, оставив десант без припасов. Таким образом, заключали они, лучше всего ждать еще подкреплений со следующим муссоном.
— Хотелось бы мне разделить ваш оптимизм, — сказал он Стивену, как только погода позволила ему вообще хоть что-то говорить («Боадицея вынуждена была бороться с непогодой до двадцать пятой параллели), — но, возможно, он базируется на какой-то информации, которой я не владею?
— Нет-нет, мои отчеты были довольно подробными. Но я не уверен, что вы или армейцы отдаете должное нашему нынешнему превосходству в кораблях. Если, как и ожидалось, два их фрегата покинули театр, наш перевес становится пять к двум, довольно сильное превосходство, не считая «Леопарда», который, как я вам уже сообщал, есть уменьшенный «Рэйсонейбл». То, что моряки в шутку называют «плавучий гроб», и что вряд ли можно использовать даже в качестве транспорта.
Давным-давно я смог оценить чудовищную мощь крупных военных кораблей. Все мы представляем ужасную силу батареи, или огня, извергаемого крепостью, но корабли кажутся такими мирными, ведь для неискушенного взгляда все они на одно лицо с пакетботом из Холихеда, только побольше. Поэтому не так-то легко разглядеть, что это — мощнейшие батареи, причем батареи подвижные, что могут направлять свой всесокрушающий огонь в любую сторону, а когда их работа закончена — легко скользить в любое другое место и там начинать все заново. Три фрегата, дорогой сэр, три фрегата на которые мы превосходим противника — это огромные артиллерийские парки, причем их не тащат изнуренные бесчисленные лошади, они сами летят по ветру. Я видел их действие, у этого самого побережья, и я был восхищен. Ну и линии снабжения противника — их тоже надо учитывать. Превосходство на море означает, что наши войска будут лучше обеспечены.
— Я понял вашу позицию, — откликнулся Фаркьюхар, — но решающее сражение произойдет на суше, и те несколько полков, которые есть в нашем распоряжении, должны будут быть высажены на берег.
— Да. То, что вы говорите — правда. И я признаю, что эти доводы могли бы заставить меня сомневаться в исходе куда сильнее, если бы меня не поддерживало то, что вы, скорее всего, назвали бы иррациональными надеждами.
— Не будете ли вы столь любезны поделиться источником своей уверенности?
— Вы, возможно, знаете, что среди сослуживцев наш коммодор известен под прозвищем «Счастливчик Обри». Я не собираюсь углубляться в концепцию того, что такое, в просторечии говоря, удача. Философски это не определяется. Повседневный опыт, однако, говорит нам, что она существует, и капитан Обри один из выдающихся ее обладателей. Именно это ободряет меня в бессонные ночи.
— Как бы мне хотелось, чтобы вы оказались правы! — воскликнул Фаркьюхар. — Я искренне надеюсь на это.
После паузы он добавил:
— Из-за множества причин, среди которых та, что я не имею права прикоснуться ни к своей плате, ни к подъемным, пока не вступил в должность, — он снова замолк, проведя ладонью по глазам, и судорожно сглотнул.
— Давайте-ка прогуляемся по палубе, — предложил Стивен. — зеленоватый оттенок снова покрывает ваше лицо, несомненно, он вызывается меланхолическими мыслями не в меньшей степени, чем движениями корабля. Свежий пассат выдует их вон из головы.
Свежий пассат немедленно сдул с головы мистера Фаркьюхара шляпу и парик. Их понесло к носу, где они были схвачены проявившим чудеса ловкости боцманом, выросшим из-за нового правого станового якоря. Правой рукой он поймал шляпу, левой — парик, затем имущество губернатора отправилось на корму с гардемарином. Ибо мистер Феллоуз предпочитал иметь весь шкафут между собой и квартердеком с того памятного дня в Саймонстауне, когда коммодор поговорил с ним с глазу на глаз. Этот разговор «с глазу на глаз» был слышен от кормового салона до форштевня и преисполнил команду одновременно веселым одобрением и трепетом перед суровым командиром.
Снова покрыв голову, мистер Фаркьюхар уцепился за ванты рядом со Стивеном, и, постепенно мертвенная бледность сошла с его лица.
«Боадицея» шла, кренясь под свежим ветром, клюзы подветренного борта скрылись в потоках проносящейся вдоль бортов белой пены, а наветренный борт сверкал широкой полосой новой медной обшивки. Впереди «Сириус» под таким же облаком парусов сохранял свое место в строю с такой точностью, что, казалось, корабли соединяет стальная балка. Фрегаты мчались на северо-восток по следам «Нереиды», дабы соединиться с «Мэджисьен» и «Ифигенией» у Порт-Луи. Они уже обогнали «Леопарда», вышедшего с двухдневной форой (капитан его приходился родственником адмиралу, и было сильное подозрение, что эта развалина отправлена на театр только для того, чтоб претендовать на свою долю призовых денег, буде таковые появятся), и продолжали пожирать милю за милей, словно собираясь пройти две тысячи миль в две недели (что было вполне реально, ибо им удалось поймать сильный пассат довольно далеко к югу).