Он заказал вина и воды, смешал их в лучшей для утоления жажды пропорции, затем поставил орхидеи в кувшин с водой. Пил он долго, пока не почувствовал, что снова потеет. Кроме хозяина и трех симпатичных малайских девушек за барной стойкой, в полутемной комнате было только два человека: большого роста офицер в незнакомой форме, дородный и мрачный, с огромными бакенбардами, делавшими его похожим на меланхоличного медведя; и его гораздо более мелкий, неприметный компаньон, в одной рубашке и с расстегнутыми у колен бриджами. Грустный офицер говорил на беглом, но несколько странном английском, игнорируя артикли; грубый, раздражающий акцент его спутника выдавал уроженца Ольстера. Они обсуждали таинство Евхаристии, но Стивен уловил тему разговора лишь когда они почти хором выкрикнули: «Не Папа, только не Папа!» — грустный офицер, при этом, глубочайшим басом. Малайские девушки вежливо повторили из-за стойки: «Не Папа», — и, видимо восприняв это, как сигнал, принесли свечи и расставили их по комнате. Колеблющийся свет лег на орхидеи Стивена и на содержимое его носового платка — четырнадцать интересных жуков, собранных для его друга, сэра Джозефа Блэйна, в прошлом руководителя военно-морской разведки. Стивен как раз рассматривал одного из них — бупестриду, когда чья-то тень легла на стол. Подняв глаза, Стивен обнаружил меланхоличного медведя, который мягко покачивался.
— Лейтенант флота Его Императорского Величества Головнин, командир шлюпа «Диана», — отрекомендовался он, щелкнув каблуками.
Стивен поднялся, поклонился и произнес:
— Мэтьюрин, хирург фрегата Его Величества «Боадицея». Прошу вас, садитесь.
— Душевный ты парень…, — заключил Головнин, кивнув на орхидеи, — вот и я тоже… Где ты их взял, эти цветы?
— В горах.
Головнин вздохнул, затем выудил из кармана маленький огурчик и с хрустом начал его жевать. Он ничего не ответил на предложение Стивена выпить вина, но после долгой паузы спросил:
— Как они, эти цветы, называются?
— Диса грандифлора, — ответил Стивен, после чего воцарилось долгое молчание. Нарушил его ольстерец, которому наскучило пить в одиночестве. Он подошел, захватив свою бутылку, и безо всяких церемоний водрузил ее на стол Стивена.
— Я Мак-Адам, с «Оттера», бросил он, присаживаясь. — Я вас видел в госпитале этим утром.
Теперь, в свете свечи, Стивен узнал его. Не заметив его этим утром, он, тем не менее, знал его много лет: Вильям Мак-Адам, врачеватель безумных, с весьма солидной репутацией в Белфасте, покинувший Ирландию после банкротства его частного приюта. Стивен слышал его лекции и прочитал его книгу об истерии с большим одобрением.
— Долго он не продержится, — заключил Мак-Адам, глядя на плачущего над орхидеями Головнина.
«Как и вы, коллега», — подумал Стивен, глядя на бледное лицо и красные глаза собеседника.
— Не желаете ли чуток выпить? — обратился к нему Мак-Адам.
— Благодарю, сэр. Думаю, мне следует ограничиться своим «негусом». Но скажите, что это у вас в бутылке?
— Ох! Это здешний бренди. Тошнотворное пойло, я его пью исключительно в экспериментальных целях. Он, — дрожащий палец указал на Головнина, — пьет его от ностальгии, как заменитель его родной водки. А я составляю ему компанию.
— Но вы упоминали эксперимент?
— Да. Стробениус и другие утверждают, что человек, мертвецки упившийся зернового спирта, падает назад, а от винного он должен падать вперед. Если это правда, это говорит нам нечто о природе двигательных центров, если вам понятно это выражение. Этот джентльмен — мой экспериментальный объект. Но как здорово он держится! Это наша третья бутылка, а он пьет стакан за стаканом вместе со мной.
— Восхищаюсь вашей преданностью науке, сэр!
— Я ломаного фартинга не дам за науку. Искусство — все! Медицина — это искусство, или это пустое место. Медицина разума, я имею в виду. Что такое ваша физическая медицина? Слабительное, да ртуть, да хинная корка. Ну и еще ваша убойная хирургия. Они могут, в случае удачи, подавить симптомы, не более. С другой стороны, где источник, пр-родитель девяти десятых всех недугов? Разум, вот где! — он со значением постучал себя по лбу. — А что лечит разум? Искусство, более ничего. Искусство — это все! И это — моя епархия!
Стивен было решил, что Мак-Адам, должно быть, просто шарлатан, пробавляющийся своим искусством, человек, чьи сокровенные желания крупными буквами написаны на его физиономии. Но мнение Стивена о Мак-Адаме изменилось по мере разговора о взаимодействии разума и тела, об интересных случаях, встречавшихся каждому из них: ложные беременности, необъяснимые выздоровления, их опыт судовых врачей, сложные взаимозависмости между состоянием стула и духа, доказанная эффективность плацебо. Мало-помалу они молчаливо признали друг друга равными, и высокомерный, поучающий тон Мак-Адама сменился более вежливым. Он рассказал Стивену о своих пациентах на борту «Оттера» — судя по всему, большинство членов экипажа судна были в той или иной степени ненормальны. Один из случаев Мак-Адам принялся описывать подробно: замечательная цепочка еле заметных симптомов, но тут внезапно Головнин рухнул на пол, сжимая в руке орхидеи. Рухнув, он лежал без движения, все в той же позе сидящего человека. Упал он при этом на бок, оставив, таким образом, эксперимент без определенного результата. Услышав грохот падения, хозяин таверны вышел за дверь и свистнул. Два огромных матроса вошли, и бормоча: «Ну, Василий Михайлович, ну же, пойдемте», — выволокли своего командира в темноту.
— Слава Богу, он не повредил мои цветы, — заметил Стивен, разглаживая их лепестки, — они остались как были, практически нетронуты. Несомненно, вы заметили интересный спиральный изгиб завязи, такой характерный для всей этой группы. Но, возможно, ваша епархия вообще не распространяется на ботанику?
— Не распространяется. Хотя спиральные завязи лучше чем никакие… То же относится и к яйцам… Извините, это я шучу. Нет, достойным объектом изучения для человека может быть только человек! И я могу сказать, доктор Мэтьюрин, что ваш живой интерес к половым органам овощей кажется мне…
Что именно казалось Мак-Адаму осталось невыясненным, так как его в этот момент и он достиг своего предела: он поднялся, его глаза закрылись и он прямо, как столб, повалился на руки Стивену — лицом вперед, как Стивен успел заметить.
Хозяин приволок одну из тачек, валявшихся у него под крыльцом, и с помощью негра Стивен повез Мак-Адама к пирсу, мимо нескольких счастливых компаний, наслаждавшихся увольнительной на берег. Каждую партию Стивен окликал в поисках кого-нибудь с «Оттера», но никто не желал, видимо, покинуть укрывающую их темноту и поступиться заслуженным отдыхом на берегу. Так что в ответ неслись лишь издевательские ответы: «„Оттер” направляется к Рио-Гранде», «„Оттер” ушел в Нор», «„Оттер” разобрали на дрова в прошлую среду», до тех пор, пока им не встретилась группа с «Нереиды». Знакомый голос воскликнул: «Да это же доктор!» — и перед Стивеном материализовался Бонден, бывший рулевой Джека Обри.
— Бонден, сэр. Помните меня?
— Конечно помню, Бонден, — воскликнул Стивен, пожимая ему руку. — И очень рад видеть тебя снова! Как ты?
— Да вроде живой, благодарю, сэр. Надеюсь, и вы в добром здравии? Ну, можешь уматывать, черненький, — обратился он к негру, — я займусь этой тачкой.
— Вопрос в том, Бонден, — заметил Стивен, вознаграждая негра двумя стайверами и пенни, — как мне изыскать способ доставить этот мой груз на его корабль? Это если вообще предположить, что этот корабль сейчас здесь, что неочевидно. Он врач с «Оттера», Бонден, очень ученый человек, хотя довольно оригинальный. В данный момент он прикидывается мертвецки пьяным.
— «Оттер», сэр? Он вошел в гавань с приливом, еще и десяти минут не прошло. Не беспокойтесь, сейчас кликну нашего лодочника и доставлю его в лучшем виде.
Бонден заторопился в темноту и через короткое время у пирса появился ялик с «Нереиды», в который тело и было незамедлительно уложено. Несмотря на темноту, Стивен обратил внимание, что Бонден двигается с трудом, и эта скованность в движениях стала еще заметнее, когда он греб через бухту к стоящему в отдалении шлюпу.
— Что-то ты двигаешься с трудом, Баррет Бонден, — заметил Стивен. — Если бы передо мной был другой человек, я бы предположил, что его недавно жестоко высекли, но это явно не твой случай. Надеюсь, это не ранение и не ревматизм?
Бонден засмеялся, однако совсем невесело, и ответил:
— Четыре дюжины горячих на шкафуте, сэр, и еще две — на удачу. Медь у замка орудия номер семь была недостаточно ярко надраена.
— Я поражен, Бонден, просто поражен, — произнес Стивен, и это действительно было так. Никогда на его памяти Бондена не секли, и даже на судах, практикующих порку пятьдесят плетей было жестоким наказанием за серьезную провинность.
— И огорчен. Давай-ка подойдем к «Боадицее», и я дам тебе мазь.
— Сердечно благодарю, сэр, но сейчас уже все в порядке. Я был у вас на борту нынче днем, но не за мазью. Вы найдете письмо, которое мы написали, у себя в каюте.
— Что все это значит, расскажи.
— Ну, сэр, — начал Бонден, оставляя весла, но в это время они уже подошли к левому борту «Оттера», и в ответ на оклик Бонден крикнул:
— Ваш доктор явился, бросьте конец.
Видимо, на «Оттере» привыкли к подобным сюжетам — немедленно с борта скинули булинь, Бонден завязал его под мышками у бесчувственного Мак-Адама и тот исчез наверху.
— Ну, сэр, — снова начал рассказ Бонден, медленно отгребая в сторону «Боадицеи», — вот как это произошло. Когда мы с Килликом на Подветренных островах услыхали, что капитан снова в море, мы собрались присоединиться к нему, как только представится случай. Ну и еще куча народу решила также: ребята с «Софи», с «Сюрприза», даже один с «Поликреста» — тот хмырь, Болтон, которого капитан вытащил из воды. О да, получи капитан новое судно — у него не было бы проблем с набором экипажа, не то что у некоторых…, — он проглотил окончание фразы и закашлялся. — Как бы то ни было, мы передали нашу просьбу, и капитан Дандас, очень любезный джентльмен и друг нашего капитана, как вы хорошо знаете, перевел нас на «Нереиду», под командованием Корбетта, идущую на Мыс. Он был очень добр, сказал, что ему жаль терять нас, и передал с Килликом банку желе из гуавы для капитана. Но на «Нереиде» некоплект — а почему? А потому, что люди бегут с нее как и когда только могут! В нашей компании был Джо Лукас, он проплыл три мили с надутыми пузырями у Сент-Киттса, акулы и прочая дрянь… Был доставлен назад, выпорот, и уплыл снова — со спиной, как сырой стейк. И сегодня — всего двенадцать отпущенных на берег из всего экипажа, и двое уже дернули в горы, наплевав на дикое зверье, жалованье за тридцать девять месяцев и призовые! Поэтому, видите ли, мы: я, Киллик и остальные, боимся, что капитан Корбетт не отпустит нас на «Боадицею», и поэтому мы написали вам это письмо, сэр. И еще потому, что мы не хотим мешаться под ногами у капитана в момент, когда он вот-вот поднимет свой вымпел и у него и без нас забот полон рот, но надеялись, что вы сможете замолвить за нас словечко в подходящий момент.
— Конечно, я так и сделаю. Но вы могли с тем же успехом адресоваться напрямую капитану Обри. У него о вас самые лучшие воспоминания — часто говорит о том, какой у него был настоящий рулевой и очень жалеет о твоем отсутствии.
— Правда, сэр? — спросил Бонден с довольной ухмылкой. — Но даже если и так, все равно мы будем очень вам благодарны за разговор с капитаном. Нам кажется, это будет более правильным, если поговорите вы. А мы будем просто в восторге, покинув «Нереиду».
— Не больно-то она счастливый корабль, а?
— Да уж, сэр.
Бонден налег снова на весла, и, глядя в сторону, заметил:
— Там катают ядра, сэр — вот что она такое.
Стивен почти ничего не знал о кораблевождении, ни теоретически, ни практически, но даже он хорошо знал, что если на корабле экипаж начал прокатывать ядра по палубе под покровом темноты — пиши пропало, следующим шагом будет мятеж. Но также он понимал, что на любом нормальном корабле порка такого серьезного, добросовестного матроса, как Бонден, была бы делом немыслимым.
— Заметьте, я не жалуюсь. И, упаси Боже, не собираюсь никого осуждать: на «Нереиде» есть и настоящие ублюдки среди команды, а когда доходит до точки, на подобных кораблях «кошка» не щадит ни правых, ни виноватых. Я могу получить свои пятьдесят плетей, равно как и любой другой. Хотя, я могу сказать, когда впервые познакомился с «кошкой» — меня били, как барабан, когда я мальчишкой был на «Тандерере». Это называлось «предупреждение от оружейника». Тростью. Нет, я имею в виду, что в первую очередь мы: я, Киллик и остальные, хотим вернуться к нашему капитану. А уж во вторую мы хотим убраться с «Нереиды», пока дело там не приняло дурной оборот. А это уже не за горами. Я не дам много ни за жизнь самого капитана Корбетта, ни за некоторых его офицеров во время сражения, и даже просто в ненастную безлунную ночь, но участвовать во всем этом мы не хотим!
— Мерзко, Бонден, очень мерзко, — откликнулся Стивен.
Больше он не сказал ничего, пока они не подошли к борту «Боадицеи», где поблагодарил Бондена:
— Доброй ночи, и спасибо, что подвез меня домой.
Он заснул с «Путешествием Легуа», с его обворожительным описанием дронта и со Спармэнном, позже, в ночную вахту он услышал, что Джек вернулся на борт. Но когда они встретились, было еще довольно раннее утро. Стивена срочно вызвали в лазарет в связи с алкогольной комой, внезапно приведшей к сильнейшему кровотечению из ушей. Когда они встретились, Стивен понял, что его похмельная ночь и не менее похмельное утро (лазарет благоухал как винокурня) продолжаются. Капитан Обри был желтый и опухший, как любой слишком много выпивший — так много, что даже двадцатимильная обратная скачка не смогла выветрить из него весь алкоголь.
— Двадцать миль, больше двадцати миль на чертовой животине, которая три раза сбрасывала меня, изгваздав мои новые нанковые брюки! — бурчал Джек.
Его дурак-стюард разбил кофейник, его француз-кок сошел на берег с месье Бретоньером, присоединясь к остальным военнопленным — прощай бриоши на завтрак! Но хуже даже пропавшего кофе был факт, что адмирал, пообещав ему нужные приказы, так их до сих пор и не передал. Бесконечное и совершенно бессмысленное совещание у губернатора с ним, Фаркьюхаром и двумя армейскими генералами фантастической даже по меркам армии тупости, а потом соответствующей длины ужин с армейскими офицерами, явно решившими напоить гостей до поросячьего визга. И все это вместо приказов. В то время, когда он, Джек, только отбыл на своей чертовой сапной кобыле, адмирал уже давно храпел в кроватке. И вот вам пожалуйста: флаг-лейтенант не знает ни черта, ни о каких приказах даже слыхом не слыхивал, а Джек понятия не имеет: кто он и что он и что ему делать? Все это Джек втолковывал Стивену в своей каюте. Что о его вымпеле снова и речи не идет, что он теперь в подвешенном состоянии, что экспедицию вообще отложат, а если она и состоится через месяцы, его ототрут от командования: уж больно воровато поглядывал на него адмиральский секретарь, мозгляк — соплей перешибешь, к тому же еще и священник. В его исходных приказах ничего о высшем командовании не говорилось, и хотя адмирал упоминал о нем, как о решенном деле, назначение, несомненно, было отдано в его компетенцию, и он изменил свое мнение под влиянием Совета. Оттого то и просквозило это дьявольское: «Если вы поднимете свой вымпел».
— Давай выйдем на палубу, — попросил Джек. — Моя голова, кажется, состоит из раскаленного песка. И, Стивен, могу я просить, нет, умолять тебя не курить твои мерзкие сигары в каюте?! Такое ощущение, что мы живем в пепельнице, прям как с теми чертовыми красномундирниками этой ночью.
Они взобрались на квартердек как раз вовремя, чтобы увидеть странную фигуру, направляющуюся к борту, молодого человека в цветастом пальто и маленькой не менее кричащей шляпе. Он направлялся к правому борту, к месту дежурного офицера, поравнявшись с мистером Сеймуром, он отдал честь. Первый лейтенант пребывал в замешательстве, но отнюдь не Джек. «Выбросить это чучело с корабля!» — проревел он. Затем, прижав ладонь к разрывающейся голове, добавил гораздо тише: «Какого дьявола ему было надо разгуливать по палубе корабля Его Величества, разряженному как пряничный человек?» Молодой человек спустился в лодку, экипаж которой походил на клоунов той же расцветки и отчалил.
Стюард Джека осторожно приблизился, бормоча что-то о «кофейнике из кают-компании», и Стивен предположил:
— Мне кажется, нам хотят сообщить, что кофе готов.
Так оно и было. В процессе поглощения последнего доброжелательность воцарилась вновь, не без помощи свежих сливок, ветчины, яичницы, жареной свинины, остатков французского жженого сахара и апельсинового мармелада Софи.
— Я сожалею, что был так безобразно сварлив только что, по поводу твоих сигар, — примирительно заметил Джек, отодвигая стул и расстегивая жилет. — Прошу, Стивен, кури. Ты же знаешь, мне нравится этот запах.
— Есть! — ответил Стивен. Он разломил сигару на три части, раскрошил одну из них, смочил несколькими каплями кофе, свернул самокрутку, закурил и с наслаждением затянулся.
— С тобой все нормально? Тогда послушай: Бонден, Киллик и некоторые другие сейчас на «Нереиде» и желают вернуться к тебе. Как говорится, о вкусах не спорят, а им, видимо, нравится грубая, деспотическая тирания.
— О! — воскликнул Джек, — как я рад! Это будет как в старые добрые времена. Мало чего я хотел бы так сильно, как вновь быть вместе с ними. Но вот отпустит ли их Корбетт? У него дьявольский некомплект на борту, а ведь я могу только просить о любезности в данной ситуации. А ведь матрос вроде Бондена на вес золота!