— Барыга, — понимающе кивнул Виктор.
Яков Васильевич покосился на него.
— Так вот, пойдешь сегодня к старику, предупредишь, чтобы вечером в девять часов ждал дружка, принесет ему стоящую вещь, рублей на пятьсот потянет.
— Пятьсот?! — ахнул Виктор.
Яков Васильевич довольно хмыкнул.
— Пробрало. Жемчуг принесет.
— А если старик спросит, кто придет, что тогда?
Яков Васильевич ответил не сразу. Он внимательно оглядел Виктора, отвел глаза.
— Скажи, что придет Лаше. Запомнишь? Ла-ше. И не советую где-нибудь называть это имя. Тебе сколько годков, Витек?
— Двадцать два, — проглотив от волнения слюну, ответил Лунев.
— Так вот, сболтнешь — до двадцати трех не дотянешь. Гарантирую.
— Зачем болтать! — обиделся Виктор. — Я сам по себе, он сам по себе… И это все, что надо сделать?
— Почти. Вернешься сюда к пяти часам, посидишь вот там, у сквера, подождешь. Встретишь Лаше. Передашь ему, что сказал Мухин, и получишь червонец. У нас как в банке — не пропадет.
В Ново-Лодыженский Виктор отправился сразу же из ресторана. В голове слегка шумело, настроение было превосходное. Шутка ли, десятка, а поручение выеденного яйца не стоит. Пришел, передал — и адью! Почаще бы такое перепадало. А что касается Лаше, Яшки, старика, какое ему в конце концов дело, чем они занимаются. Его хата с краю…
Открыла пожилая женщина, мельком глянула, пропустила и небрежно бросила:
— Вторая направо.
— Войдите! — послышался старческий голос, когда Виктор постучал. Мухин стоял на коленях возле дивана, искал туфли и ворчал: — Куда, чертовка, запрятала? Чего надо? — блеклые, в синеватых прожилках глаза уставились на гостя.
«Ну и хозяин! Ни здрасте, ни сядьте…» — подумал Лунев и, понизив голос, передал все, что ему поручил Яков Васильевич.
Старик пожевал губами, сдвинул кустистые седые брови и пробормотал:
— Ни черта не понимаю, что за Лаше! Ты толком говори, кто придет?
— Яков Васильевич сказал, что Лаше придет.
— Яшка! Ну, это другое дело. Так бы и сказал, а то Лаше. И кличка-то вроде собачьей. Говорил Яков, что ему нужно?
— Вещь принесет.
— Что именно?
— Жемчуг.
— Жемчуг? — удивился старик и вытянул гусиную шею с резко выступившим кадыком. — Не знаешь, сколько хочет?
— Просил приготовить пятьсот рублей.
— Ишь ты! Пятьсот! Слыхано ли, пять тыщ за безделушку…
Наступило молчание. Старик не переставал жевать губами. Наконец сухо произнес:
— Хорошо, пусть приходит ровно в девять, сам открою, — он встал с дивана, шлепая ночными туфлями, прошелся по комнате и поинтересовался: — Тебе кто открыл дверь?
— Какая-то женщина.
— Ишь, стерва! Всегда норовит первой. Лишь бы узнать… Ладно, иди. Так и передай: ровно в девять.
…В пять часов вечера в условленном месте возле ресторана «Чайка» Лунев ждал Лаше. Давно миновало условленное время, но к нему никто не подходил.
«Надули, гады! — уныло подумал Лунев. — Вот невезение!»
И в ту же секунду вздрогнул от неожиданности. Рядом сел высокий худой мужчина с узким горбоносым лицом. Одет он был в серый костюм и в такого же цвета широкополую шляпу.
«Лаше!» — догадался Лунев.
Лаше удивлял своей несоразмерностью. Выше среднего роста, худощавый, узкоплечий, с удлиненным лицом, на котором, словно приклеенные, чернели тоненькие усики и золотистыми искорками поблескивали глаза, он с середины туловища будто превращался в другого человека. Длиннющие, почти до колен, руки заканчивались широкими ладонями с короткими мясистыми пальцами. Лаше слегка косолапил. Размер ноги его был никак не меньше сорок четвертого. Казалось, болезненный гений доктора Моро очеловечил и искусственно соединил гориллу и рысь.
— Заждался? Думал, что не приду? — на тонких губах Лаше дрожала улыбка.
— Здравствуйте, — почему-то робея, вежливо ответил Виктор.
— Тебя за километр по кепочке можно узнать. И где ты такую оригинальную отхватил?
Виктор хотел обидеться, но побоялся.
— Кепка как кепка, государственный фасон, не я ее выдумал, — тише, чем обычно, ответил он.
— Да носи на здоровье, — усмехнулся Лаше. — Я только удивляюсь, какой это закройщик сообразил. — И неожиданно: — У старика был?
— Да.
— Что сказал?
— Ждет к девяти часам.
— К девяти… — повторил Лаше и взглянул на ручные часы. — Половина шестого, время еще есть. А как он, злой?
Лунев неопределенно пожал плечами.
— Сволочной старик, — подытожил Лаше, и его рот с тонкими губами стал еще уже. — Ладно, пойду. — Он встал со скамьи.
— А деньги, что Яков Васильевич обещал? — робко потянулся Лунев.
— На, получай. — Лаше вытащил из кармана смятую десятку. — Многовато за одну услугу, ой, многовато! Ну, да что для дружка не сделаешь! Может, еще когда пригодишься. Ты от Якова Васильевича не отрывайся. Шеф подходящий. С ним не пропадешь… Да, вот что еще, — снисходительно бросил Лаше, — навести завтра утречком старика Мухина. Он тебе тоже десятку подбросит. Ну, бывай! До встречи.
«Ну и тип! — пробормотал Виктор. — Чуть что, зарежет и глазом не моргнет». Страх у парня был настолько велик, что пропало желание идти домой, оставаться одному. «Заночую у сестры», — решил он.
На следующее утро Лунев отправился к старику Мухину за второй обещанной десяткой. Там его и задержали…
Долгий разговор с подполковником явно утомил парня. К тому же он дьявольски хотел есть. Перерыв нужен был и Гончарову. Следовало кое-что уточнить, проверить, перед тем как повести с задержанным заключительную, наиболее ответственную часть беседы.
Когда в сопровождении уже знакомой белой рубашки Лунев отправился в столовую управления, Федор Георгиевич занялся поисками. В памяти Гончарова сохранились многие встречи и знакомства, но Лаше? Не только фамилия, но и внешность человека, описанная Луневым, не были знакомы Гончарову. Запросы в картотеки, телефонные звонки ничего не дали. Лаше (кличка, фамилия) нигде не значился. Зато совсем немного времени понадобилось для проверки Якова Васильевича из пивного бара… Этот под кличками «Бочонок», «Пузач», «Котел» бы давно известен. Пятьдесят лет своей бурной жизни Пузач почти поровну поделил между свободным житьем и пребыванием в колониях усиленного режима. Сидел за мошенничество, за аферы. Сейчас угрозыску было известно, что Пузач удачливо играет в карты и занимается букмекерством на ипподроме. Но пока что никаких оперативных мер в отношении его не принималось.
КРУГИ
Небольшой письменный стол заведующего отделом кадров напоминал островок, затерявшийся в океане папок. Папки виднелись всюду. Папками были забиты стеллажи, опоясавшие комнату по всем четырем стенам, папки лежали на окне, горкой возвышались в углу и даже возле стола заведующего.
— Многовато. — Загоруйко осторожно пробирался по узкой дорожке, тянувшейся от двери к столу.
— Хватает добра, — отозвался завкадрами. — А что делать? Переучитываем личные дела. Мертвых душ поднакопилось. Вы откуда, товарищ?
Старший лейтенант милиции предъявил документ, уселся на единственный свободный стул и попросил дать ему для ознакомления личное дело слесаря Виктора Лунева, недавно уволившегося по собственному желанию.
— Лунев? — удивился заведующий. — Не помню такого…
— Оно не мудрено, — лейтенант кивнул головой в сторону океана папок.
— Не мудрено, да плохо, — отозвался кадровик. — Всех следовало бы знать. А как одолеть такое! И вообще, дорогой товарищ, если по совести, пора кончать со всей этой лавочкой. — Он широким жестом обвел комнату. — Кому нужны все эти анкеты, справки, переписка? То ли дело единая картотека на столе у директора, фотокарточка в правом углу и короткая запись: такой, мол, и такой. Я еще понимаю — на «почтовом ящике», там, конечно, строгая проверка требуется, а нам зачем все это хозяйство?
— Не любите вы свою работу, — усмехнулся Загоруйко.
— Не люблю, — охотно согласился заведующий. — А кто нас любит? Вот вы видели где в кинокартинах или читали в какой книге о хороших кадровиках? Спорить могу, что нет. Вурдалаками, кровососами изображают… — Заведующий погрустнел. — А ведь мы душой болеем за порученное дело. И вот что самое обидное. К примеру, у нас, на фабрике, комсомол наш. Хочет узнать о каком пареньке или дивчине, ко мне бежит. Нет того, чтобы самим узнать. Мы, так сказать, своим существованием в нынешней форме отбираем у комсомолии, у профсоюза, а иногда и у партийного комитета обязанность самим интересоваться живым человеком. Чудно!
Заведующий говорил торопливо, взволнованно, одновременно листал папки, искал. Наконец нашел, стер с обложки пыль и положил папку на колени Загоруйко.
— Тощая, — прокомментировал он. — Три листка, и доложу вам, нужная нам, как прыщ на одно место.
С фотокарточки на старшего лейтенанта милиции смотрело знакомое мальчишеское лицо Лунева с упрямым хохолком и чуть оттопыренными ушами. Никаких компрометирующих материалов в деле не было. Жил паренек, потерявший малолеткой отца, рано обрел самостоятельность. В общественной жизни не участвовал, в комсомоле не состоял. Почти во всех графах — нет, нет, нет. Получил выговор за опоздание. Мальчишеским почерком, с множеством грамматических ошибок написано объяснение… «Опоздал по случаю болезни мамаши». Так и написано: «Мамаши».
«Соврал, подлец», — беззлобно подумал старший лейтенант, но промолчал.
Ничем не примечательная биография рядового паренька, несудимого, не привлекавшегося к ответственности, не имеющего родственников ни там, ни тут, кроме мамаши — Прасковьи Ермолаевны Луневой, старой текстильщицы, ударницы коммунистического труда.
Загоруйко отложил дело, извинился за беспокойство и сказал, что пойдет в комитет комсомола, поговорит с секретарем.
— Не стоит, — отсоветовал завкадрами. — Секретарь у нас все больше на конференциях да в райкоме. А Лунев беспартийный, так сказать, неохваченный. Секретарь его небось и в глаза-то не видел.
Но Загоруйко все-таки пошел.
— Характеристику? — удивленно протянул секретарь комсомольской организации, узнав, что Загоруйко хочет получить какие-нибудь данные о Викторе Луневе. — Какая может быть характеристика? Парень ничем не интересуется. Только звонок отзвонит, его будто ветром сдувает. Кружки и собрания не посещает. Отсталый товарищ, а работает ничего, на уровне, в норме.
С кем дружит? Да вроде ни с кем, а если по совести, не интересовался я. В комсомоле Лунев не состоит, от общественной работы отлынивает, не бузотер, не дебошир, идет стороной, а у нас, сами знаете, со своими дел невпроворот. Если бы ЧП какое…
— Значит, для того чтобы человеком заинтересоваться, ЧП нужно?
— Это вы бросьте, — обиделся секретарь. — Критиковать легче всего. Попробовали бы вы месяц-другой побыть в моей шкуре. Коллективный выход в театр: пять-шесть человек наскребешь. Один на учебе, у другой — дети, третий по телевизору хоккей или футбол смотрит. Вылазка за город: а что мы там не видели? Песочишь на собрании — ты же виноват! Ищи «новые» формы, секретарь, а все эти вылазки да массовки устарели. Ими еще наших папаш да мамаш охватывали. А какие новые формы? Молодежные кафе. В них очереди за месяц расписываются, всякие вечера вопросов и ответов. Кэвеэны разные. Силенки не хватает. Организация у нас на фабрике малолюдная. Вот так-то!
— Действительно, трудно, — посочувствовал Загоруйко. — А все-таки следовало бы нет-нет, да и поинтересоваться, чем дышит, как живет хлопец. Сам говоришь, только звонок — Лунева ветром сдувает. А ведь у него впереди еще целых шестнадцать часов остается. Где, с кем он их коротает?
— Точно, невыясненный вопрос. Так ведь для этого целую диспетчерскую команду надо держать. А я один освобожденный. И так в райкоме да на совещаниях по полдня торчу. И бюро у меня — раз, два, и обчелся.
Разговор медленно, но верно заходил в тупик. Задав еще два-три малозначащих вопроса, старший лейтенант милиции попросил комсомольского секретаря постараться точнее узнать, с кем все-таки из цеха ближе всех контактуется Лунев, оставил свой служебный телефон и покинул унылого собеседника.
…Пока лейтенант узнавал на работе подробности о Викторе Луневе, начальник отделения милиции майор Колесников получил очень любопытное письмо.
На листке, вырванном из тетради, было нацарапано:
«Товарищ начальник, пишет вам доброжелательница, много пострадавшая от уголовной шпаны. Поэтому и решила я остаться неизвестной. Не ровен час, пронюхают, со света сживут. В воскресенье, в десятом часу вечера, возвращаясь домой, я увидела чернявого паренька в сером костюме и желтых на толстой подошве ботинках. Парень выбежал из дома номер 16. Парень этот держал в руках небольшой окровавленный предмет, который выбросил в урну на углу Ново-Лодыженского переулка, что с правой стороны. Вчера я узнала, что в этом переулке кого-то убили. Может, я повстречалась с убийцей. Буду рада, если чем помогла вам. До свидания. Т.».
Майор выслал оперативных работников проверить содержимое урн в Ново-Лодыженском переулке. Приказал: в случае, если урны очищены от мусора, собрать и опросить дворников ближайших домов. Когда оперативный наряд выехал на задание, майор позвонил на Петровку, 38 и доложил подполковнику Гончарову о полученном письме.
Письмо «доброжелательницы» оказалось правильным. Именно в крайней урне на углу переулка, с правой стороны, было найдено массивное пресс-папье с засохшими и почерневшими следами крови. Эксперту научно-технического отдела понадобилось немного времени, чтобы дать заключение, что «вышеуказанный предмет является орудием убийства гражданина Мухина Семена Федотыча, последовавшего в воскресенье такого-то числа». По справке эксперта удар был нанесен острием пресс-папье в затылок.
Казалось, все ясно. Круг замкнулся. Так, может, и несколько выспренно доложил по телефону майор Колесников подполковнику Гончарову и был несказанно удивлен, когда, выслушав его, Федор Георгиевич назвал замкнутый круг кругом по воде, от которого в конечном счете ничего, кроме легкой ряби, не останется.
Федор Георгиевич распорядился немедленно переслать анонимное письмо графикам из НТО и выяснить только один вопрос: кто писал — мужчина или женщина. А в заключение короткого разговора с Колесниковым Гончаров заговорил уже о совсем непонятном, о том, что если бы этот молодчик или молодица оказались в преисподней, они были бы подходящими кандидатами для всех адовых кругов. Вот так, а не иначе!
Что имел в виду подполковник, майор милиции так и не уяснил. Он не читал Данте.
Закончив разговор с Колесниковым, Гончаров вызвал Загоруйко.
— Садись, товарищ старший лейтенант. Луневские протоколы прочел?
— Прочел. По-моему, Федор Георгиевич, положение осложнилось. Ведь и Лаше явился к Мухину к девяти часам.
— Совершенно верно. И если Зотов пришел объясняться насчет своих матримониальных дел и мог убить старика в припадке ярости, то Лаше мог прикончить его из-за корысти. Проверь, не исчезли ли из комнаты Мухина какие-либо драгоценности.
— Слушаюсь, товарищ подполковник. Но если Лаше готовился убить Мухина, чего ради он посоветовал Луневу пойти за десяткой к старику. Это же идиотский риск.
— Ты прав. Ясно одно: Лунева надо как можно скорее выводить из игры.
— Выводить?
— Да. Иначе они ликвидируют его в два счета. Он для них опасный свидетель. Вот что, попробуем ввести в игру тяжелую фигуру…
— Кого?
— Тень.
МЯТЕЖ ФАКТОВ
Сотрудники прокуратуры, знающие аккуратность Николая Петровича Куликова, сегодня могли с уверенностью сказать: наш старший следователь чем-то взволнован. Шутка ли, галстук повязан наспех, да так, что виднеется поблескивающая запонка. Нет зачеса, всегда прикрывающего небольшую лысину. В общем все не так, как всегда.
Сосредоточенный, хмурый Николай Петрович широким шагом отмахал расстояние от своего кабинета до кабинета прокурора и, услыхав «войдите», открыл дверь. В большой просторной комнате свежо и прохладно. Солнечные лучи, отражаясь от начищенных до блеска стеклянных поверхностей книжных шкафов и письменного стола, бликами играют на стенах. От окна к ковровой дорожке тянется дрожащая пыльца. Прокурор, пристроившись в углу дивана, листал очередной номер бюллетеня Верховного суда. Он тоже с удивлением оглядел Куликова.
— Николай Петрович, вам нездоровится? Что случилось?
— Весьма существенное, Сергей Сергеевич, весьма… — Куликов положил на середину стола папку и стал развязывать тесьму. — Ваш старший следователь на этот раз не учел святого правила: тот, кто хочет обвинять, не должен торопиться.
— Золотые слова! — улыбнулся прокурор. — Вы имеете в виду мухинское дело?
— Да, Сергей Сергеевич, мухинское, вернее зотовское. Дело в том, что фактическая проверка показаний Зотова не дала положительных результатов.
— Садитесь, Николай Петрович, — перебил прокурор и указал на место за столом. — Выкладывайте, что вам стало известно. Все «за» и «против», а то этот галоп мне что-то не по душе…
Удивительное дело: очная ставка между Андреем Зотовым и Мариной Мухиной, вместо того чтобы закрепить уверенность следователя в правоте своей схемы, вконец разрушила ее. Казалось, должно было быть наоборот: Марина настойчиво и неистово обвиняла, Андрей под тяжестью улик сознавался. Что же еще? Нет, все оказалось куда сложнее кажущейся очевидности. Николай Петрович не принадлежал к числу тех педантов, которые считают, что преступник и любовь несовместимы. Нет, человеку свойственно все человеческое. Этому верил и этим неизменно руководствовался в своей следственной работе Николай Петрович. И если сейчас он все же перечеркнул свою «железную» схему, то причиной тому явилось совсем другое.