— Не столько странно, сколько квалифицированно, — улыбнулся Федор Георгиевич. — Между прочим, вы ведь тогда тоже обратили внимание, что собака тянула к окну. По-моему, все разворачивалось так: пользуясь стулом или другой находящейся в комнате вещью, преступник слегка отодвинул труп от окна, затем с помощью пресс-папье открыл ветхий затвор оконной рамы — я проверил, затвор действительно ветхий, — и, ни до чего, повторяю, не дотрагиваясь, до подоконника тоже, одним махом выпрыгнул в сад. Действовал хладнокровно, ничего не скажешь. Внизу асфальтированная дорожка, она опоясывает дом и тянется к калитке. Все это оказалось на руку преступнику. Асфальт, дождь. И без того слабые следы оказались смытыми и затоптанными.
— А следы на пресс-папье? Ведь оно не мало времени пробыло в руках убийцы.
— Лучше, если бы он сразу его бросил. Но преступник хитер, а главное — хладнокровен. До того как опустить пресс-папье в урну на углу Ново-Лодыженского переулка, он чистил и скоблил его. Стер следы, за исключением кровяных пятен на острие. Пятна убийца оставил.
— Федор Георгиевич, вы обо всем этом говорите так уверенно, словно исключаете любой другой вариант, а ведь это еще только догадка, так сказать, предположение.
— Правильно. Пока еще догадка. Но она многим подкреплена, хотя и таит в себе немало нерешенного.
— Я прекрасно понимаю, — продолжал Куликов, — вы идете по следу Лаше и этого, как его… Пузача. У вас имеется убедительный аргумент — показания Лунева. Но вы не учли существенных деталей: где жемчуг; как Лаше, никем не замеченный, оказался в квартире; почему старик Мухин впустил Зотова, не будучи один? Почему, наконец, шкаф, за которым якобы прятался Лаше, сдвинут с места?
— Почему, почему, — протянул Гончаров. — Если бы я мог ответить на все эти «почему», мы бы уже давно с вами взяли отгул за неиспользованные выходные.
— Меня не оставляет мысль о Зотове, — продолжал Куликов. — Не допустил ли я вторичной оплошности, доказывая столь рьяно Сергею Сергеевичу его полную невиновность? Ведь против конкретных обвинений, свидетельских показаний и собственного признания Зотова я выставил исключительно субъективные ощущения. Не маловато ли?
— Нет, не маловато. А анонимка с поддельным почерком, а загадочная история с окном, а Лунев с его шефами. Правда, много еще неясного. Ничего, разберемся.
— Удивительное стечение обстоятельств, на редкость удивительное, — продолжал Куликов.
— «Подкупающая простота дела», — рассмеялся Гончаров. — Если мне не изменяет память, ваши слова, — он дружески обнял Куликова. — Обещаю, товарищ следователь, сделать все возможное, чтобы заарканить настоящего преступника и передать вам его из рук в руки.
— Ой ли!
— Поживем — увидим. Лучше скажите, что с Зотовым? Страдает?
— Изрядно. Он апатично выслушал мое заявление о том, что наклеветал на себя. Помолчал, пожал плечами, будто это заявление его не касается. Не выразил никакой радости от того, что следователь усомнился в его вине.
— Ничего, выдюжит, парень молодой. Думаете освобождать?
— В деле еще много противоречий. К тому же есть собственное признание, от которого задержанный не отказался. Признание добровольное, сделанное при ясном уме и рассудке.
— Какой там к дьяволу ясный рассудок!
— К тому же…
— «Удивительное стечение обстоятельств», — рассмеялся Гончаров. — Что же, может, так и лучше!
— А что касается обстоятельств, Николай Петрович, то ведь они стекаться и растекаться могут…
«БЕГСТВО» ЛУНЕВА
Луневу снились кошмарные сны. То в темной подворотне его загонял в угол Лаше и вытаскивал огромный, почему-то желтый нож, то Семен Мухин сидел на полу и сердито грозил пальцем. Потом появились столики пивного бара, смеющийся буфетчик, бегущий следом оперативник в белой рубашке. Парень хрипел, метался, бормотал невнятные слова, в конце концов вскакивал и некоторое время сидел на диване, тяжело дыша и уставившись в одну точку. Чуть успокоившись, Виктор ложился снова, засыпал, и все начиналось сызнова.
…В баре посетителей еще не было. Лунев пришел первым. Безлюдное, полутемное помещение знакомого полуподвальчика слегка успокоило вконец расшалившиеся нервы. За прилавком хозяйничал буфетчик, в зале скребком и веником сердито орудовала уборщица тетя Феня, то и дело недобрым словом поминающая неаккуратных посетителей. Сейчас Виктору было не до ругани и ворчания уборщицы. Не здороваясь с ней, он быстро прошагал к буфету и, перегнувшись через стойку, хриплым от волнения голосом попросил:
— Дядя Саня, да оторвись ты, разговор есть.
Буфетчик отозвался не сразу. Минуту-другую он еще передвигал бутылки, гремел посудой, потом обернулся и с удивлением воззрился на парня.
— Витек, ты что это спозаранку? Не работаешь, что ли?
— Потом, потом, — нетерпеливо перебил Лунев. — Разговор есть серьезный. Я к тебе, как к отцу родному. Не с кем мне больше.
Недоверчиво хмыкнув, буфетчик приоткрыл дверцу прилавка, пропустил Виктора в крохотную заднюю комнатушку.
— Сидай, хлопец, — показал он на колченогий стул в глубине комнаты, сам взгромоздился на бочонок. — Что стряслось? Да на тебе лица нет…
— В беду я попал, дядя Саня, — выпалил Лунев, — да в такую, что не знаю, унесу ли ноги.
И, не ожидая дальнейших расспросов, Виктор рассказал внимательно слушавшему буфетчику все, что случилось с ним за последние три дня. Торопливо, но обстоятельно рассказал о поручении Якова Васильевича, о посещении старика Мухина и полученных деньгах, о том, как был взят оперативниками и доставлен на Петровку.
Оперативники с Петровки, 38 выглядели в пересказе Лунева всезнающими и всевидящими.
— Они мою житуху во как изучили: от корки до корки, — не без хвастовства сказал Лунев, а потом признался, что, боясь, как бы ему не пришили дело, выложил на допросе начальнику Федору Георгиевичу все о Мухине, о Якове Васильевиче и о Лаше.
Но буфетчика мало интересовали подробности. Задав Виктору несколько вопросов о встречах с Яковом Васильевичем, полюбопытствовав, не скрыл ли парень чего на Петровке, он осуждающе покачал головой.
— Зря болтал, за такое знаешь что бывает, у ребят руки длинные. Дурак ты, парень, сам на нож лезешь.
— Понял я это, дядя Саня, да уже поздно, — уныло протянул Виктор.
— И чего тебе, теленку, понадобилось с хищниками дружбу сводить! Вот что, голуба, хватит разговора, мотай из города. Вещи с тобой?
— Да я весь здесь, — Виктор хлопнул по маленькому чемоданчику, лежащему на коленях.
— Чем быстрее, тем лучше. Мотай, пока цел! — Буфетчик тяжело поднялся. — Здесь выйдешь. — Он толкнул маленькую дверцу в углу комнатушки.
Лунев вышел на улицу. Огляделся. Глубоко вздохнул. Напротив виднелся сквер, тот самый, где на скамейке он впервые увидел Лаше. Чертова встреча! Лучше бы ее не было.
Виктор двинулся к вокзалу.
Шел, опустив голову, слегка шаркая ногами, и никак не походил на задорного, разбитного парня, каким его привыкли видеть приятели и собутыльники. Будто повзрослел за пару дней.
«Сын солдата!» Почему-то эти слова особенно зацепили за душу, и еще: «Мать будет совеститься имя твое называть». Шел и корил себя. «Докатился, до ручки докатился. Поэтому и шпана на меня нацелилась, своего учуяла. — Поежился, словно зазнобило. — Прав подполковник. Прав! Сегодня услуга за десятку, завтра на грабеж потянут, и не откажешься».
Мысли мельтешили, одна тревожнее другой. Внезапно, отметая в сторону остальные, мозг пронзила главная: почему и подполковник приказал сматываться из Москвы? Неужели и сейчас не верит?
Не знал Лунев да и не мог знать всей задумки Гончарова. Тот беседовал с ним от и до, не посвящая во все тонкости разрабатываемого и проводимого им оперативного плана, и Виктору стало сейчас особенно муторно от мысли, что ему все-таки не доверяют. Шел и сам себя травил: «За что же мне доверять? Кто я такой?! Врун и лодырь!.. Все, хватит, точка!» Побудет у родных, как приказал подполковник, вернется домой к матери и сразу же завербуется на стройку. Без ордена не вернется. Нет! Ни за что! Докажет всем, в первую очередь подполковнику, что может работать как надо. Придет на Петровку, войдет в кабинет, встанет ему навстречу следователь, пожмет руку и скажет: «Молодец, Виктор Алексеевич! Приглашаю вас к себе помощником…»
От одной этой мысли полегчало. Виктор заулыбался и ускорил шаги.
…После ухода Лунева буфетчик вскоре и сам заторопился. Передав нехитрое хозяйство на руки тете Фене, сославшись на срочное семейное дело, он переоделся, вышел из бара и подозвал проезжающее такси.
Маленький одноэтажный домик, причудливо соседствующий с многоэтажными, современными домами. Такие контрасты еще нередки в столице. Они попадаются не только на окраинах города, их можно увидеть, свернув направо или налево с шумной, широкой столичной магистрали и сделав всего несколько десятков шагов по тихому, словно уснувшему переулку. И кажется, будто не рядом, а где-то очень далеко бьется пульс огромного города, горят рекламы, проносятся машины, непрерывным потоком движутся толпы пешеходов.
Здесь царят покой, умиротворенность, тишина. Здесь может из-под ног выпорхнуть перепуганный куренок и, кудахча, шмыгнуть в подворотню, здесь может, грохоча цепью, залиться сердитым лаем «злая собака». Здесь еще можно встретить памятники уходящей старины: колодезные колонки и полные ведра воды в руках местных жителей.
…Три стука. Щелкнул замок, звякнула цепочка второго — для надежности — запора, и обитая войлоком дверь неслышно отворилась. В лицо пахнул пряный запах огуречного рассола, квашеной капусты и еще каких-то аппетитных солений — зимних заготовок рачительных хозяев. На пороге стоял Яков Васильевич. Одетый в цветной плюшевый халат с кистями, в шлепанцах на босу ногу, простоволосый и небритый, он напоминал запившего купца.
— Александр Степанович! Какими судьбами в наших краях? Чем обязан? Прошу… прошу…
Гость ответил не сразу. Вошел, огляделся и негромко спросил:
— Есть кто дома?
Яков Васильевич мотнул головой. Ему не терпелось побыстрее узнать причину столь неожиданного визита. Но гость не спеша потянулся к дивану, где в беспорядке были разбросаны беговые программки, наугад взял одну и стал листать.
— Скажи, пожалуйста… Апис-Ганновер, — и многозначительно покрутил головой.
— Сыграть хотите, Александр Степанович? Для вас все сделаю… Можно наверняка.
— Не до этого, Яков Васильевич, дело у меня к тебе серьезное, куда серьезнее, чем эта шарашкина фабрика, — и он кивнул в сторону программок.
— Что случилось? — В голосе хозяина прозвучала тревога.
— Только что у себя в баре услышал я одну историю… Поганую историю. Пришел предупредить. Уж не знаю, будешь ли ты и твой дружок мне благодарны? Серьезное дело.
— О чем разговор! Услуг я никогда не забываю и не торгуюсь.
— Лады! И по этому пунктику, значит, договорились.
— Что случилось?
— Витьку Лунева знаешь?
— Какого Лунева? Пацана этого видел пару раз…
— На другой день после убийства Мухина уголовный розыск взял его. Раскололи парня. Выложил он им все, что знал: и про твое поручение зайти к Мухину, и про посещение Лаше мухинской квартиры…
— Сволочь! — сквозь зубы процедил Яков Васильевич.
— При чем тут мальчишка! Его сам Федор Гончаров допрашивал. Понял?
— Гончаров? — упавшим голосом повторил Пузач. — Да, против такого Витьке не выстоять. Не по плечу.
— То-то и оно! Придется сматываться, Яков Васильевич.
— Это почему же? — вскинулся хозяин. — Я слышал, что старика дочернин хахаль убил. Я-то тут при чем?
— Тебе виднее, — флегматично ответил буфетчик и потянулся к беговой программке.
— Хватит ерундой заниматься, — не выдержал Пузач. — Говори все, что слышал. Ведь знаешь, за мной не пропадет.
— Знаю. Вот я и пришел обо всем рассказать, да, видать, тебе неинтересно. Чего ты мне комедию ломаешь: дочерний хахаль… Я, мол, ни при чем… Кому мозги вкручиваешь?! Или, думаешь, Гончаров хуже тебя соображает?
— Ты меня не коли, — огрызнулся Пузач. — Я здесь ни при чем…
— А мне-то что? — усмехнулся гость. — Я к тебе по старому знакомству наведался. Знаю, калач ты тертый, в разных переделках бывал. Устоишь. Да не хлипок ли твой помощничек?
— Клеить мне никого не надо. Он сам по себе, я сам по себе. А вообще за Ремку не тревожься. Он у меня во где! — Яков Васильевич сжал мясистый кулак. — В огонь за меня пойдет, скажу, чтобы утоп, — утонет.
— Ври, да не завирайся, — недоверчиво протянул Александр Степанович.
— А что, точно! — пуще прежнего распалился Пузач. — Если бы не я, знаешь, где Ремка сейчас находился?
— Меня ваши дела не интересуют, — оборвал гость. — Смотри, как бы самого не упекли. А зачем на мокрое дело полез?
— Какое мокрое? Чего мелешь? — Хозяин боязливо огляделся по сторонам.
Гость не ответил, отмахнулся, как от назойливой мухи: опять, дескать, свое.
Яков Васильевич долго, неотрывно смотрел на буфетчика, будто хотел просверлить его взглядом. Потом решительно встал, вышел в соседнюю комнату, повозился где-то в сенцах и вернулся, неся в руке пару колец.
— Хотя за мной ничего такого нет, но Яшка услуг не забывает, — он протянул кольца буфетчику. — Подбери хорошего покупателя. Что выручишь — пополам.
— Добре, — без особого энтузиазма согласился гость и сунул кольца в карман. — Вот это уже подходящее дело, а ты обмозгуй что к чему. Если не причастен — о чем разговор, тогда все в порядке, а если твоих рук — выкручивайся. Не мне тебя учить. Ну, я пошел. Мне тут задерживаться тоже ни к чему. Будь здоров. Заходи. — Он пожал руку Якову Васильевичу и направился к двери.
Проехав на трамвае пару остановок, Александр Степанович вышел и двинулся вперед в поисках телефона-автомата. Шел, озираясь, точь-в-точь как много лет назад в такую же теплую, лунную ночь, и даже липы, протянувшиеся по обеим сторонам неширокой, притихшей улицы, напоминали деревья фронтового леса, по которому вышагивал в памятном 42-м старшина полковой разведки Александр Степанович Скворцов.
«Куда ты, удаль прежняя, девалась… Километры не в счет были, а сейчас? Сердце как плохо смазанный мотор: тук, тук, тук…»
— Притормози, браток! — вслух приказал он самому себе и остановился, тяжело переводя дыхание. Постоял секунду-другую и скомандовал: — А ну, шагом марш!
Александр Степанович не спеша добрался до телефонной будки, вошел, плотно прикрыл за собой дверь кабины и набрал номер. Характерный щелчок вызова: на другом конце города кто-то поднял трубку.
НЕОЖИДАННЫЙ ВИЗИТ
Много людей побывало в кабинете прокурора. Разных, непохожих друг на друга. Самоуверенные дельцы, в алчных, ищущих взглядах которых отчетливо читалось: «Нет таких, кого нельзя было бы не купить, и тебя тоже…» Вкрадчивые речи, двусмысленные намеки. Всякое бывало, и все разбивалось о сдобренное немалой дозой иронии спокойствие советника юстиции третьего ранга.
Были преступники и такие, кому «море по колено», и впервые вставшие на путь порока. Были чистосердечно кающиеся и разыгрывающие целые представления, в которых неизменно фигурировали одни и те же персонажи: сбежавшие от семьи и погубившие «безоблачную юность» греховные папы и легкомысленные мамочки. И, конечно же, невнимательный коллектив, проглядевший, как катился вниз добрый молодец, бородатый, басовитый, которому в пору самому удерживать и воспитывать. Были всякие, и постепенно волнения и тревоги первых лет работы в прокуратуре, в прошлом неизменно сопутствующие встречам и разговорам с людьми, сменялись неторопливой мудростью житейского опыта и просто возрастной усталостью.
Сергей Сергеевич вновь перечитывал мухинское дело. Посмотрел на стенные часы, опаздывает подполковник милиции. Потянулся к звонку, чтобы пригласить следователя Николая Петровича Куликова и вызвать подследственного Зотова.
Андрей вошел, держа руки за спиной, слегка сутулясь, не поднимая глаз.
— Как на медкомиссии, — невесело пошутил он. Лицо его осунулось, побледнело.
— А что же, удачное сравнение, — улыбнулся прокурор. — Мы сейчас и есть медкомиссия, и диагноз нам нужно поставить быстро и точно.
Зотов не реагировал на реплику. Задумавшись, он смотрел в открытое окно.
Легкий туман, опустившийся ночью на город, нехотя отползал, и казалось, кто-то незримый сдергивает с домов, с улиц полупрозрачную молочно-сероватую кисею.
— Что, вспомнили горы, утро туманное? Вы же геолог?
— Геодезист я, — отозвался Зотов и неожиданно признался: — А горы люблю. Это верно. Не часто, но приходилось бывать. Люблю горы. Я же альпинист-разрядник.
— Значит, всякое бывало: и над пропастями висели и к вершинам по крутым склонам ползли?
— Всякое.
— Твердый характер для такого спорта нужен. А у вас какой, крепкий?
— Полагаю, что так, — сдержанно ответил Зотов.
— А нам думается, что как раз твердого характера вам и не хватает.
— Зря думается.
— Я вам в отцы гожусь, — продолжал Сергей Сергеевич. — В жизни многое и многих перевидал. И то, что рассказал о вас Николай Петрович, — он кивнул в сторону Куликова, — напомнило мне некоторые фронтовые встречи. Попадались к нам в плен эсэсовцы. Как правило, осатанелые черти, но бывали и такие, что начинали кликушествовать. Несли всяческую чертовщину. Стреляйте, мол, мы жгли, грабили, убивали, и сыпали на допросах, как горох, названия районов, сел, деревень, где, в самом деле, их и видеть не видели. «Хайль Гитлер!» — кричали, а через минуту — «Гитлер капут!». Мы часто не понимали, чего у них больше: трусливой истерии или нагловатой фальши…
Вот что, гражданин Зотов, — уже резко продолжал прокурор, — на прошлом допросе вы заявили, что убили Мухина. Всякое признание обвиняемым своей вины должно быть подкреплено фактами. Таких фактов мы не нашли. Более того, вы запутали дело. Чем вы при этом руководствовались, я могу только догадываться. А ваше поведение сравнимо лишь с поведением истерика!