Артур шел вдоль реки; это были его обычные прогулки - путешествия над Сеной; он заходил далеко, туда, где уже начинали выситься мрачные дома бедных кварталов Парижа, где светились мутные стекла убогих кафе а за цинковой стойкой плохо одетые люди пили красное вино. Тогда он переходил мост и шел обратно, к просторным набережным, по которым свободно гулял ветер - от Конкорд до Трокадеро.
В эту ночь он остановился у перил моста Александра Третьего и долго смотрел на воду; она текла, чуть плескаясь у боков моста, - темная, медленная и густая. Вокруг было совершенно пусто. Артур закурил папиросу. Сильный ветер поднял рябь на реке. Артур внимательно, не отрываясь, смотрел на поверхность воды - и вдруг вспомнил опять сине-желтый Дунай с невысокими волнами и лодку Victoria, которую он нанимал потому, что ее имя было такое же, как имя женщины, с которой он плыл по Дунаю. Виктория! Он видел ее как сейчас - в синем платье, с босыми смуглыми ногами в белых сандалиях, с белым шелковым платком вокруг загорелой шеи; она лежала на спине, глядя вверх и покачиваясь вместе с лодкой на волнах, и изредка Артур брызгал на нее водой из-под весла, и она приподнималась и говорила ему на своем смешном французском языке: insupportable! insupportable, Arthur! {невозможно! непереносимо, Артур! (фр.).} Потом они причаливали к пустынному островку, раздевались и шли купаться. Виктория выросла на тирольских озерах и плавала с такой же легкостью, как ходила. Артур любил следить, как она удалялась от высокого берега, поднимая за собой легкую, белую пену. Когда он догонял ее, она внезапно ныряла, он опускался вслед за ней, и они долго плыли рядом, под водой, пони она не поднималась на поверхность и ложилась на спину, заложив руки за голову и не делая ни одного движения.
Он познакомился с ней случайно, приехав с экскурсией своих товарищей в Вену на два дня; вечером второго дня они все толпой в двадцать человек отправились на ярмарку, убогую ярмарку почти нищей в те времена Вены; крутились скрипящие деревянные карусели, летели шары в вечернем воздухе, и, перебивая друг друга, звучали многочисленные мотивы фокстротов и вальсов. Артур остановился у карусели с деревянными, картинными лошадьми в золотых и бархатных седлах, вращавшимися под стариннейший вальс, хромающая мелодия которого навсегда запомнилась ему. Когда карусель остановилась, женщина в большой белой шляпе, в белом платье, хотела спрыгнуть вниз, но зацепилась и падала с высоты полутора метров; Артур успел заметить выражение испуга в ее глазах. Он поймал ее длинное тело на лету и мягко опустил его на землю.
- Danke schon, - сказала она, - Sie sind sehr stark, mein Herr {Огромное спасибо... вы очень сильный, мой господин (нем.).}.
Да, это были ее первые слова, сказанные с неповторимой и певучей интонацией. Артур пошел провожать ее домой, по незнакомым улицам Вены, куда-то на Schmalzhofgasse, где она жила. По дороге они зашли в кафе. Артур рассказал, что он англичанин, студент и что он рад видеть хоть одного человека, знающего Вену, так как и он и его товарищи здесь впервые. Она назначила ему свидание на следующий вечер, в этом же кафе; Артур попрощался с ней у порога ее дома и вернулся в гостиницу в состоянии несвойственного ему радостного волнения, напевая вдруг вспомнившееся ему и не перестававшее звучать всю дорогу "О sole mio {"О мое солнце" (ит.), известная неаполитанская песня.}", и, только поднявшись в свою комнату, вспомнил, что завтра утром он должен уезжать в Париж, где его ждут занятия, курс французской литературы, история экономических доктрин и множество строгих и скучных вещей, таких далеких от карусельной мелодии, белой шляпы, сине-серых глаз и всего, что занимало сейчас его мысли.
Он уехал из Вены лишь много месяцев спустя. Встретив Викторию в кафе, в тот вечер - он сказал - теперь, кроме вас, у меня никого нет в Вене. "А ваши товарищи?" - "Они уехали в Париж сегодня утром". - "И вы должны были ехать с ними?" - "Нет". - "Неправда, вы остались, чтобы не пропустить свидания, на котором вы обещались быть. Так должен поступить джентльмен, не правда ли?" - "Нет, просто человек, которому Бог дал глаза, чтобы видеть вас", - сказал Артур. "Это начало?" - "Я надеюсь". Она вздохнула.
Она прожила с Артуром полгода - и все это время он был почти совершенно счастлив. Иногда только он думал, что, в сущности, не знает почти ничего о Виктории, кроме ее имени и фамилии и того, что она старше его на два года, что она была замужем и развелась и что ее мать живет в Тироле. Если Артур начинал ее расспрашивать, она зажимала ему рот рукой, - нельзя быть таким любопытным, Артур. Он настаивал. Тогда она говорила:
- Артур, тебе хорошо со мной?
- Да.
- Ты меня любишь?
- Да.
- Если этого недостаточно, я больше ничего не могу тебе дать, Артур. Это то, что у меня есть. Больше у меня нет ничего. - И Артур замолкал.
Он предложил ей выйти за него замуж - она рассмеялась: "Мой мальчик, если бы ты знал, в какой степени это невозможно!" - "Но почему?" - "Не будем говорить об этом".
Она любила, как ребенок, чтобы Артур носил ее по квартире; длинное ее тело казалось особенно легким в его руках. Однажды, обняв его шею и близко глядя в глаза - были сумерки летнего дня, - она сказала с необыкновенным сожалением:
- Ах, Артур, если бы это было возможно!
- Что, моя дорогая?
- Ты не понимаешь. Ты не первый, Артур. Подними меня еще выше, ты можешь? Я бы хотела сейчас, с твоих рук упасть вниз, на мостовую - так, раз навсегда, и ничего бы не осталось, и последнее, что было бы, это воспоминание, что ты держал меня на руках. Артур, бедный Артур! - И она заплакала - в первый и последний раз за все время. Выло в ней нечто, чего Артур не знал - и это не было пустяком, за этим должны были существовать вещи, которых смутное присутствие Артур подозревал, не зная, однако, в чем они заключались. Иногда он говорил себе, оставаясь один, что он совсем не знает Викторию, не знает почти ничего, кроме ее тела и голоса, легкого, глубокого и нежного, как голос, который слышался ему точно из далекого детства. Иногда утром, после очередной попытки неудачных вечерних расспросов - ах, Артур, ты неизлечим, ты все так же напрасно любопытен, - проснувшись, он с сумрачной нежностью смотрел на это чужое и прелестное лицо с закрытыми глазами, и ему хотелось разбудить Викторию и сказать: проснись и расскажи мне все.
Но при первых звуках ее голоса он забывал о своих вопросах. Последние дни Артура в Вене были особенно тягостны для него. Виктория внезапно раздражалась, чаще хмурила свои тонкие брови. "Артур, ты должен уехать. Может быть, мы с тобой еще увидимся. Ты не будешь обо мне вспоминать дурно, Артур?" - "Нет, почему? Я не уеду, я ничего не понимаю. В чем дело, Виктория?" - "Ничего, Артур; тебя, наверное, ждут в Париже?" - "Нет". "Никто не ждет, Артур? Ни мать, ни сестра, ни любовница?" - "Нет, Виктория, у меня нет сестры, моя мать в Лондоне; и у меня нет любовницы". - "Правда, Артур? И даже ни одной petite femme? {малышки (фр.).}" - "Нет, Виктория, у меня нет никого, кроме тебя". - "Какой ты бедный, Артур, ты и сам не знаешь, какой ты ужасно бедный". - "Виктория!" - "Нет, ничего. Мы идем в кинематограф? Ты обещал, Артур".
И однажды утром она исчезла. Она не оставила ни записки, ни клочка бумажки - ничего. Артур спустился вниз, и ему сказали, что Виктория уехала с небольшим чемоданом. Он вернулся наверх и долго ходил по комнате, не зная, что делать. Он позвонил на прежнюю квартиру - там ничего не знали. Он провел так две недели и наконец уехал из Вены, ничего не понимая, кроме того, что ему несомненно тяжело, пусто и тревожно. Была поздняя весна: летом и осенью он возвращался в Вену, но всякий раз его розыски оставались тщетными, и кончилось тем, что он почти потерял надежду когда-либо увидеть Викторию.
- Николай, что делает твой брат?
- Милая Вирджиния, я мог бы тебе ответить, как Каин: разве я сторож моему брату? Но я тебе просто скажу, что не знаю. И он ведь вообще ненормальный.
- Ненормальный? Почему, Николай?
Разговор происходил вечером в кабинете Николая: Вирджиния стояла у полки с книгами, заложив руки за спину и опирась на толстые тома, в которых трактовались вопросы экономического и статистического порядка. Николай сидел за столом перед раскрытым полицейским романом со сложнейшей интригой и многочисленными револьверными выстрелами: в романе фигурировали и пустынные ночные набережные Сан-Франциско, и Бродвей, и Вашингтон, и множество персонажей, принадлежащих то к аристократии, то к полиции, но в одинаковой степени подозрительных. Николай очень любил такие книги; и когда Вирджиния презрительно отзывалась о них, он протестовал: "Нет, нет, ты не права. Это все-таки большое напряжение фантазии и очень увлекательно. Посмотри, как все сложно, и до конца не знаешь, кто преступник. А если даже знаешь, можно сделать вид, что не знаешь". - "Ты, однако, согласен, что это глупо?" - "Да, ну, это бесспорно, - говорил Николай, - Но интересно". И на следующий день он опять принимался за очередное убийство в каком-нибудь сквере с одноруким преступником и проницательным инспектором Скотланд-Ярда.
И однажды утром она исчезла. Она не оставила ни записки, ни клочка бумажки - ничего. Артур спустился вниз, и ему сказали, что Виктория уехала с небольшим чемоданом. Он вернулся наверх и долго ходил по комнате, не зная, что делать. Он позвонил на прежнюю квартиру - там ничего не знали. Он провел так две недели и наконец уехал из Вены, ничего не понимая, кроме того, что ему несомненно тяжело, пусто и тревожно. Была поздняя весна: летом и осенью он возвращался в Вену, но всякий раз его розыски оставались тщетными, и кончилось тем, что он почти потерял надежду когда-либо увидеть Викторию.
- Николай, что делает твой брат?
- Милая Вирджиния, я мог бы тебе ответить, как Каин: разве я сторож моему брату? Но я тебе просто скажу, что не знаю. И он ведь вообще ненормальный.
- Ненормальный? Почему, Николай?
Разговор происходил вечером в кабинете Николая: Вирджиния стояла у полки с книгами, заложив руки за спину и опирась на толстые тома, в которых трактовались вопросы экономического и статистического порядка. Николай сидел за столом перед раскрытым полицейским романом со сложнейшей интригой и многочисленными револьверными выстрелами: в романе фигурировали и пустынные ночные набережные Сан-Франциско, и Бродвей, и Вашингтон, и множество персонажей, принадлежащих то к аристократии, то к полиции, но в одинаковой степени подозрительных. Николай очень любил такие книги; и когда Вирджиния презрительно отзывалась о них, он протестовал: "Нет, нет, ты не права. Это все-таки большое напряжение фантазии и очень увлекательно. Посмотри, как все сложно, и до конца не знаешь, кто преступник. А если даже знаешь, можно сделать вид, что не знаешь". - "Ты, однако, согласен, что это глупо?" - "Да, ну, это бесспорно, - говорил Николай, - Но интересно". И на следующий день он опять принимался за очередное убийство в каком-нибудь сквере с одноруким преступником и проницательным инспектором Скотланд-Ярда.
- Почему он ненормальный? Я тебе сейчас объясню. - Он подумал минуту и сказал: - Видишь ли, он фантазер и путешественник: он не такой, как другие. Мы живем среди чувств, которые мы испытываем, и вещей, которые нас окружают. Нам этого достаточно, Вирджиния, правда? А Володе недостаточно. Его все тянет куда-то, ему все чего-то не хватает. Он лежит на спине и придумывает необыкновенные истории, в которых сам участвует, или ходит без толку по городу, точно ищет что-нибудь, точно что-то потерял. А что? Спроси его, он сам этого не знает. Вот почему я говорю, что он ненормальный.
Внизу позвонили. Незнакомый мужской голос говорил какие-то слова, которых нельзя было разобрать. Потом раздался стук в дверь кабинета, и вошедший субъект в черном пальто и котелке сказал Николаю, что его брат был сбит с ног автомобилем на бульваре Strasbourg и отвезен в госпиталь. Николай быстро вышел в переднюю. - Я с тобой, - сказала Вирджиния. - Он только кивнул головой. Николай вывел из гаража автомобиль, и они поехали в госпиталь, где лежал Володя. "И надо же было! - повторял Николай. - Идиот, наверное, был пьян". Вирджиния понимала, что это относилось к шоферу автомобиля, наехавшего на Володю. "Если бы я был там!" - говорил Николай, нажимая одновременно на гудок и акселератор.
Володя лежал на кровати. Лицо его было забинтовано.
"Он очень опасно ранен?" - спросил Николай, сняв шляпу со своей курчавой головы. "Повреждена голова, правая рука, и сломано ребро", сказала сестра. - "Но?.." - "Надо надеяться".
Володю перевезли домой, Николай и Вирджиния уложили его в постель; по телефону Николай вызвал сиделку и до поздней ночи пробыл в комнате Володи, который бредил и не приходил в себя.
Бесконечная желтая дорога все вилась и вилась перед! глазами Володи. Травы и ковыль росли по ее краям, ветер! с легким треском катил по ней гальку, такую же, как на! морском берегу. Тень чьих-то крыльев бесшумно ползла по! ней. - Орел? - думал Володя и вдруг видел ворона, улетавшего куда-то вправо. - Да, ведь тень все увеличивает. А почему нет столбов вдоль дороги? - Но дорога начинала потихоньку шуметь и бурлить, и Володя замечал, что это уже не дорога, а синий поток, уносящий его в неизвестные края. - Что это за страна? - Только небо было знакомое, милое домашнее небо с белыми барашками и одиноким обтрепанным грозовым облачком. Вот чья-то черная лодка у берега. - Боже мой, ведь я, кажется, раздет, - думал Володя. Он посмотрел на себя - на нем был гимназический мундир с белым крахмальным воротничком как глупо, воротничок только давит шею, ведь теперь лето. Мундир был расстегнут и серые гимназические брюки тоже. Он силился застегнуть их, но не мог достать - и внезапно увидел женскую руку с блестящими ногтями, которая быстро, уверенно и ловко застегнула все пуговицы. - Слава Богу, теперь все прилично - все шумело, как река, и двигалось перед ним; на грозовом облачке сначала появились квадратные края, потом совершенно расплылись и исчезли, и, вглядевшись, Володя увидел картину: массивный старый дуб с резными листьями, рядом с ним береза, под ними зеленый берег тихого залива, и на берегу, весь осыпанный дрожащим, пятнистым светом пробивающегося сквозь листья солнца, стоит с двухстволкой охотник в ярко-зеленом костюме. - Ах, да, это наша картина, висевшая в столовой, - вспоминал Володя, - как же она попала сюда? - Я здесь, Володя, - сказал чей-то голос из-за спины. Он силился увидеть, кто это говорит, но не мог, и голос слабел и удалялся. - Бели ты не увидишь меня сейчас, ты не увидишь меня никогда. - Володя сделал необыкновенное усилие, чтобы повернуть голову, повернул - и вдруг все грозно ухнуло и потемнело, и долго ничего не было видно, пока не застучал по звонкой крыше частый и сильный дождь. Он струился все сильнее и сильнее, он тек уже по лицу Володи и попадал в рот и был теплый и соленый.
- Он резко повернулся и дернул головой, - говорила Вирджиния Николаю, и вот, ты видишь, кровь просачивается сквозь повязку и заливает ему лицо.
Дождь стих, влажный ветер мягкими бархатными кругами летел вокруг Володи. Вдалеке шумел лес; в лесу росли вперемежку с ольхой, кленом тяжелые каменные кресты. Кто-то ехал вдалеке в длинной повозке, фыркала лошадь, стучали подковы по крепкой, глинистой дороге. Все опять стало темнеть в глазах Володи, все тихо скрывалось. Явственно доносились, часто произносимые протяжным голосом, давно знакомым Володе, все те же слова: до свиданья, до свиданья! - Ты понимаешь? - говорил в это же время чей-то другой голос. - Ты понимаешь? До свиданья? - А может быть, я просто умираю? - подумал Володя. Черные волны внезапно показавшегося моря шумели и разбивались где-то вблизи. И Володя сам из страшной дали увидел себя: он лежал на песчаном берегу под высоким желтым обрывом, с которого свешивалось чье-то огромное и неподвижное лицо с медными волосами. Все было пусто и жутко вокруг, лишь шумела вода невиданной, непроницаемой черноты и низкое небо осталось прорезанным длинным крылом, исчезнувшим стремительно и беззвучно.
У постели Володи стояли Вирджиния, Николай и доктор. Засунув руки в карманы, доктор внимательно, как казалось, смотрел на ту часть лица Володи, которая была видна из-под перевязки. Николай несколько наклонился вниз; Вирджиния крепко сжимала его руку.
- Я надеюсь, - сказал доктор, - что все кончится благополучно. Но рана на голове довольно серьезна. Главное, это чтобы он не двигался.
- Володя! - сказал Николай.
И вдруг глаза Володи открылись. Светлый, непонимающий их взгляд остановился сначала на Вирджинии, потом на Николае, потом перешел на доктора. Затем глаза закрылись и снова открылись, и очень тихо, так что трудно было расслышать, Володя произнес:
- Я понимаю. Это Вирджиния и ты. Но кто же третий?
- Тебе лучше? - сказал Николай. - Третий, это доктор. Как ты себя чувствуешь?
- Я очень устал.
- Постарайся заснуть.
- Хорошо. До свиданья.
- До свиданья, - улыбнувшись в первый раз за все время, ответил Николай. И они вышли из комнаты Володи.
----
Свой первый визит после выздоровления Володя, еще не очень твердо державшийся на ногах, сделал Александру Александровичу. Это объяснялось тем, что в течение дня Володя ходил по комнатам и решение выйти на улицу принял лишь в половине двенадцатого вечера. Этому предшествовал разговор с Николаем.
- Я не виноват, что ты идиот, - кричал Николай. - Ну, куда тебя черт несет, на ночь глядя? Ну, признай же сам, что это чистейший идиотизм. Ты лежал три недели, как последняя собака, потом поднялся, и изволите видеть, monsieur намерен совершить ночную прогулку.
- Не кричи, Коля.
- Я не кричу, - мгновенно успокоившись, как всегда, сказал Николай. - Я только хочу тебе сказать, что ты поступаешь неправильно.
И когда Володя надел пальто, то рядом с ним оказался Николай - тоже в пальто и шляпе.
- Ты, Коля, куда?
- Я тебя одного не пущу. Спорить тебе не советую, бесполезно.
Они вышли вдвоем; от свежего холодного воздуха Володя вдруг почувствовал слабость в ногах и покачнулся. Крепкая рука Николая придержала его за локоть.