— Но думаю, вы слишком торопитесь, Саша. Конечно, Лера по-своему привязалась к вам… По-своему. И я не знаю, что бы мы без вас делали, но… У Лерки еще ветер в голове, она совсем ребенок, а вы…
Но прежде чем Наташе удалось свернуть беседу и сделать какой-никакой логический вывод, музыка кончилась, и они вернулись на место.
Лерка вынырнула из состояния мечтательности и, словно проснувшись, взглянула на мать и своего шефа. И улыбнулась.
— Валера… — Королев всегда называл Лерку полным именем, и Наташе это резало слух. А Лерке нравилось. Она кивнула. — Валера… Я сейчас тебя кое о чем попрошу, — начал Королев, гипнотизируя ее своими сверкающими глазами. — Ты можешь не отвечать сразу, можешь думать сколько тебе заблагорассудится. Я готов ждать.
Лерка потупила глаза, и Наташа заподозрила, что эта чертовка, собственно, догадывается, о чем пойдет речь.
— Я прошу тебя стать моей женой, — выдохнул Королев.
— Я согласна, — ответила Лерка, не поднимая глаз.
Наташа поперхнулась вином и закашлялась. Когда она справилась с нахлынувшим на нее кашлем, Королев уже надел на Леркин палец изящное колечко. Весь вечер Королев смотрел на Лерку совершенно ошалевшими глазами, держал ее руку в своей, а она непринужденно щебетала, явно наслаждаясь своей сегодняшней ролью. Наташа с честью выдержала весь этот торжественный ужин, но едва за Королевым закрылась дверь и они с Леркой остались одни, мать уставилась на дочь и стала пристально рассматривать.
— У тебя с ним что-то было? — вдруг осенило ее.
— Ты о чем, мам?
— Все о том же!
— У тебя одно на уме.
— Спасибо, доченька.
— Ты прекрасно знаешь, что нет. Не порть мне вечер своими подозрениями. Мне хорошо сегодня.
— Тебе хорошо? Правда? — не поверила Наташа. — Но ты ведь обманываешь человека! Ты ведь не любишь Александра Николаевича!
— Разве он спрашивал меня о любви?
Наташа вытаращила глаза на дочь.
— Он все знает, — устало отозвалась Лерка. — Я ему говорила, что люблю Андрея. Ну и что? Андрей-то меня не любит…
Лерка стащила с себя белый выпускной костюм, который Наташа покупала вскладчину со свекровью. На туфли добавляла сестра Рожнова. С миру по нитке — Лерке на выпускной.
— Но как же ты будешь без любви? — растерялась Наташа. — Не ты ли недавно задавала мне этот вопрос, Лер? Когда я приехала из Сочи?
— Ну и что же, что задавала. Я не хочу, мам, прожить жизнь, как ты. Что толку, что ты безумно любила отца? Лучше бы он тебя любил так! И выполнял бы все твои желания!
— Лера, ты мне говоришь такие вещи… — обомлела Наташа.
— Потому что ты спрашиваешь! Я не хочу повторить твою жизнь. Пусть я не люблю, зато он любит меня! Он заботливый, умный, взрослый.
— Как отец для тебя, — подсказала Наташа.
— Да, как отец! — подхватила Лерка уже на повышенных тонах. — Разве я виновата, что была лишена отцовской любви и заботы? Я хочу быть счастливой, мам! Ты всю жизнь выдумываешь какие-то препятствия для собственного счастья! Ты могла бы тоже быть счастливой, если бы захотела! А я свое счастье сделаю! Я его буду по кирпичику складывать. И буду счастлива всем назло.
Наташа взирала на дочь удивленно и недоверчиво. Очень хотелось верить, что все так и будет, как Лерка говорит. Хотя обидно слышать такое от дочери. Но это уже другое поколение. И по сравнению с Леркиными представлениями о счастье Наташа чувствовала собственные мечты бреднями романтической дурочки.
Глава 24
С собрания все возвращались подавленные. И те, кого оставили, и те, кто попал под сокращение. Коллектив санатория за много лет работы спаялся, сработался, как единый организм. Новых людей приезжало мало, работали те, кто попал сюда с самого начала, когда строились корпуса санатория и вокруг них возводился поселок. Медицинскому персоналу, кроме санатория, работать в поселке негде. Срываться с насиженного места, бросать благоустроенные квартиры, гаражи, дачи? Продавать все это за бесценок…
— Женя, зайди ко мне, — на ходу бросил директор.
Бородин кивнул. Он спустился по лестнице и заглянул в свой кабинет. Темная офисная мебель, к которой он уже успел привыкнуть (обновили в прошлом году), смотрела на него, как ему показалось, вызывающе. Теперь она будет принадлежать другому хозяину. Другой главный врач станет сидеть в удобном черном кресле, другой человек станет встречать и провожать заезды. Хлопотать, бегать по этажам, назначать лечение. Крупная нефтяная компания, купившая их санаторий, поставила своего главного врача. С Бородиным просто-напросто не подписали новый контракт. Все кончено.
Солнце ворвалось и шлепнулось на пол.
Он так цеплялся за эту работу! Так дорожил своим креслом! Работа всегда была для него на первом месте. И хотя разговоры о передаче санатория в другое ведомство шли давно и уже два месяца все находились в некотором напряжении, Бородин не думал, что дело коснется лично его. Более того, он просто уверен был, что уж его-то сокращение не коснется, поскольку много лет являлся лицом санатория. Его знали, у него были связи. И вдруг!
Дверь скрипнула, и на пороге появился директор.
— Я как раз собирался подняться, — опомнился Евгений Петрович, отходя от окна.
— Ничего, ничего, Женя, я все равно спускался. Провожал гостей. Так вот…
Главный постучал пальцами по черному шпону стола.
Думаю, Женя… нет, я просто уверен, что ты без работы не останешься. В области в любую клинику с руками оторвут…
— Бросьте, Илья Лазаревич. Я не ребенок, — отмахнулся Бородин. — Кто меня возьмет в мои сорок восемь? А квартира?
Женя, махнул рукой. Директор достал сигареты, протянул Бородину. “Минздрав предупреждает” — красовалось на пачке. Закурили.
— Как сын?
Евгений Петрович отвернулся к окну и выпустил дым в форточку.
— Который? — усмехнулся он, хотя прекрасно знал, что Лазаревич интересуется младшим, Толиком, которого по своим каналам помогал Бородину устроить в долгую наркологическую клинику. Толик продержался ровно два месяца. Неделю назад он без видимой причины сорвался, запил по-черному.
Бородин махнул рукой.
— Не помогло? — вздохнул директор. — Его бы в Питер, к Усачеву.
Бородин не ответил. В последние дни у него сложилось впечатление, что он построил свой дом на сыпучем песке, и в одно время песок вдруг интенсивно потек. Стены затрещали по швам…
— Ну а у старшего все нормально?
Бородин передернул плечами. Ну нет в его жизни сейчас места, о котором он мог бы вот так беззаботно ответить: “Все нормально!” Нет.
— Максим разошелся с женой, — буркнул он стряхивая пепел в массивную металлическую пепельницу.
— Ты же им квартиру купил! — воскликнул Лазаревич, роняя пепел на ворс натурального ковра у себя под ногами.
— Да не нужны им наши жертвы, понимаешь? — взвился Бородин. — Не нужны! Я им жизнь свою под ноги постелил, а они об нее башмаки вытерли и пошли каждый в свою сторону! Квартира…
Бородин не заметил, как по старой институтской привычке назвал Лазаревича “ты”. И тот внимания не обратил. Впрочем, границы между ними стирались. Евгений Петрович уже не чувствовал себя скованным рамками карьерной субординации. А когда вышел из санатория на воздух, остановился меж елок, в том месте, где останавливался всегда, вдруг почувствовал, что его внутреннее состояние меняется и на смену подавленности и безнадеге вместе с созерцанием желтизны наивных одуванчиков в душу проникает что-то новое, как робкое дуновение ветра. Он вспомнил восточное изречение, которое где-то читал или слышал.
“После того как ты потерял все, сумей наутро проснуться свободным и счастливым”.
Бородин снял ботинки и прошел босиком по траве. Постелил на землю свой больничный халат и сел спиной к елке. Так, чтобы иголки кололи через рубашку. Он хотел зафиксировать тот момент, когда одно настроение уступает место другому. Неужели земля, трава и елка сообщают ему каким-то странным способом свою мудрость, совершенно отличную от их надуманной и суетной, человечьей? Благостное движение ощущал Бородин из земли в себя, через ноги, пальцы рук. Гудящее тепло весенней земли вливалось в него и растекалось по венам, щекотало волосы, покалывало в висках. Бородин запрокинул голову и принялся смотреть в небо. Там проплывали облака. В голове стало легко и звонко. Предчувствие вдохновения заполнило Бородина целиком. Он зажмурился.
Строчки рождались сами собой. Под рукой у Бородина не было ни карандаша, ни бумаги.
Бородин вскочил и стал ходить босиком вокруг елок. Он вышагивал, а слова рождались одно за другим и становились в ровный строй пронзительно четкой строки:
Бородин разволновался. Ему хотелось идти куда-нибудь, вышагивать, чеканя и чеканя драгоценные строки. Он обулся и, оставив больничный халат на траве под елкой, пошагал знакомой дорогой прочь от санатория. Он не останавливался, не заговаривал ни с кем из встречных. Люди провожали Бородина недоуменными взглядами, так как многие знали, что главный врач санатория попал под сокращение. И его одухотворенное лицо с горящими глазами никак не вязалось с ситуацией. Бородин сам чувствовал отражение внутреннего света на своем лице. Его щеки горели.
Бородин сделал крюк и спустился к Волге, Купаться было еще рано, берег был пуст. Ровной грядой громоздились вдоль кромки воды разноцветные лодки.
Он стал лодкам и воде читать только что рожденные, после долгого перерыва, свои драгоценные строчки:
Он вздохнул и пошел вдоль берега, повторяя стихотворение. Каждая строка отзывалась в его душе, казалась правильной, единственно верной, как свет, льющийся с неба и нашедший пристанище в глади воды. Домой он шел с легкой душой. Он не знал, что скажет жене, к какому решению они придут, но что разговор состоится и что решение будет найдено, он предчувствовал.
Людмила была дома одна. Она тренировала руки — поднимала и опускала полуторалитровые бутылки с водой — вместо гантелей. В отличие от Бородина Людмила под сокращение не попала. Она успела окончить курсы массажисток и теперь вырабатывала силу рук.
Увидев Бородина, она не прервала своего занятия, не бросила даже своего обычного “привет”. Последнее время они почти не разговаривали, поскольку любой разговор неизменно разрастался до размеров скандала. Людмила разводила руки с “гантелями” в разные стороны и считала: “Раз, два, три…”
Бородин пересек комнату, прошел в спальню, забрался на стул и достал с антресолей свой рыжий потертый портфель с черновиками. Там же наверху лежал пустой чемодан, с которым они когда-то ездили в отпуск.
Евгений Петрович походил по спальне и вышел к жене.
— Люда, я решил уйти.
Жена вздохнула и поставила бутылки с водой на пол.
— Наверное, это правильно, — отозвалась она.
— Если не возражаешь, я заберу машину.
Она кивнула.
— Если можешь, прости меня.
Людмила ничего не ответила. Она взяла бутылки и ушла на кухню. Бородин отправился собирать чемодан. Он был спокоен, складывал вещи без нервотрепки, не спеша. Когда он уходил, Людмила вышла в прихожую. На какую-то долю секунды Бородин испугался, что она сейчас заплачет и все начнется сначала.
— Куда ты пойдешь? — спросила Людмила.
— Поживу у мамы. Нужно искать работу.
— Прощай, Бородин.
Евгений Петрович быстро спустился вниз, завел свою залатанную машину и через десять минут уже выезжал на трассу.
Он гнал машину в сторону областного центра. В приоткрытое окно влетал теплый майский ветер, а в голове звенели четкие строчки стихов.
На выезде из города Юлю начала бить мелкая дрожь. У развилки ее должна ждать темно-синяя “Нива” Андрея. Она выхватила ее глазами сразу, едва они окунулись в пеструю стаю машин у переезда.
Андрей нетерпеливо прохаживался рядом. Увидев его, Юля почувствовала, что тетива натянутого лука нетерпения сорвалась и зазвенела, завибрировала, запела. Юля выпрыгнула из машины и замахала косынкой, как флагом. Андрей встрепенулся, увидев ее, оторвался от “Нивы” и, стараясь излишне не выказывать нетерпения, двинулся в ее сторону.
Юля не церемонилась. Забыв о водителе, она побежала навстречу Андрею, прильнула к нему всем телом. Теперь он оставил свою “степенность” — поднял над землей любимую и закружил.
— Как я соскучилась! — прижалась она к родному плечу.
Андрей погнал машину по трассе так, словно они опаздывали. Но на повороте, у посадки, он притормозил, съехал на проселочную дорогу, остановил машину и повернулся к Юле.
— Все, больше не могу.
Они бросились друг к другу как по команде. Ничего не говоря, торопливо снимали одежду и так же торопливо, словно в любую минуту им могли помешать, прильнули друг к другу.
Полчаса спустя они сидели в траве под сосенками и разговаривали.
— Я хочу быть с тобой всегда, — говорила Юля, рисуя травинкой на спине Андрея заглавную букву А.
— Я знаю. Ты говоришь моими словами.
— Ты не устал от наших встреч посреди дороги?
— Я не устал от наших встреч. Я помню каждую в мельчайших подробностях.
— Я не об этом. — Юля легла в траву рядом с любимым. — Иногда мне в голову лезут такие мысли… Время идет, а мы не вместе. Я хочу быть с тобой. Готовить тебе завтраки. Может, мне все бросить к чертям собачьим, Андрюш?
— И потом всю жизнь жалеть об этом? — Андрей перевернулся на спину. — Ты только начала свое дело. Тебе оно нравится?
— Очень! — с жаром откликнулась Юля. — Понимаешь, я никогда сама ничего не делала. Не принимала решения, ни за что не отвечала. Оказывается, этого может не хватать.
— Я понимаю. Поэтому и говорю — давай подождем. Я тоже изнываю без тебя. Но… я не хочу, чтобы ты бросала дело. Давай подождем. Время покажет.
— Голубев! Да ты уже не любишь меня? — Юля подозрительно прищурилась.
— Люблю, — просто ответил Андрей. — Я тебя люблю, Юлька.
— Я так хочу засыпать вместе с тобой и просыпаться вместе…
Андрей поймал ее за руку.
— Правда?
— Да! Да! Да! — Юля зажмурилась. — Я так хочу!
— Я не могу сейчас бросить пацанов. Андрей сел и стал смотреть в сторону дороги.
Юля испугалась.
— Я совсем не хочу, чтобы ты их бросал! Конечно, ты им так нужен сейчас. Мы уже об этом говорили. Нет, я сильная, Андрюша, я потерплю…
Юля обняла Андрея за шею. Он вздохнул.
— Мне тоже тяжело без тебя, Юлька, — признался он. — Ты мне снишься постоянно.
— В приличном виде?
— И в приличном, и в неприличном…
— Надо же!
— Но я послушно и терпеливо жду выходных. Вечером огород поливаю. Думаю — вот приедешь ты, будем варенье варить.
— А с Олей справляешься?
— Скорее она с нами справляется. Сашка Олю слушается лучше, чем твою маму.
— Это ничего, что они живут у тебя все лето?
— Это здорово. — Андрей повернулся и взял в ладони Юлино лицо. — У меня есть гарантия, что ты приедешь.
— Я приеду в любом случае. Ты — мое пристанище. Мой праздник.
— Я тебя люблю. — Андрей сгреб Юлю в охапку, но та, увидев часы на его руке, взвизгнула:
— Мы опаздываем на свадьбу!
— Ой, — подыграл Андрей, — без нас их не поженят!
Они подскочили к машине, вытащили сумки и достали свое парадное одеяние, Андрей облачился в черный костюм, а Юля — в вечернее платье. Покидав вещи в сумку, сели в машину, Оставался ровно час до свадьбы Лерки и Королева.
Лерка не хотела свадьбы. Она вообще отнеслась к делу очень практично, не в пример матери. Зачем устраивать гулянку, собирать массу народу, когда на те же деньги можно куда-нибудь съездить?
— Ты у меня единственная дочь, — возражала Наташа на Лерины речи. — Я хочу, чтобы были и белое платье, и фата, и машина с шариками.
Лерка морщила носик, а Королев улыбался, обнажая белые зубы. Он уговорил-таки Лерку уступить матери. И в один из солнечных августовских дней Лерка предстала на пороге Дворца бракосочетания в пышном облаке фаты и свадебного платья. А у Королева в кармане лежали две путевки в Турцию вместе с загранпаспортами. После торжественной церемонии Королев пригласил гостей в ресторан, где телевизионщики вперемежку с юными Леркиными подружками вовсю отплясывали до утра.
Наташе свадьба понравилась. Теперь уже ей казалось, что именно так она и представляла в своих мечтах это событие, такое важное в жизни каждой матери. И Лерка, тоненькая, как кукла Барби, и прелестная словно принцесса. И ее жених — красивый, элегантный и умный. И кортеж машин, и сама она, Наташа, в новом красивом платье, и празднично украшенный зал ресторана…
Когда готовились к этому дню, был один лишь вопрос, о который могли споткнуться дочь и мать: приглашать ли на свадьбу Юлю и Андрея. Обе знали, что они теперь вместе. И приглашать их нужно вместе. А не пригласить Юлю, которая в трудные моменты всегда оказывалась рядом, — нельзя. Но Лерка к вопросу отнеслась на удивление спокойно.
— Конечно, мам, нужно пригласить.
И сама подписала открытку. И на свадьбе, когда Юля с Андреем являли собой красивую влюбленную пару, Лерка не останавливала свой задумчивый взгляд на них. Вопреки ожиданиям Наташи. Она не сводила взгляда с Королева, который лучился обаянием, играл ямочками на щеках и сверкал глазами. И та тревога, которая сопровождала всегда для Наташи мысли о браке дочери, потихоньку перерастала в надежду. Только на следующий день к вечеру, когда она, проводив молодых в аэропорт, осталась одна среди свадебных подарков и букетов, до нее наконец докатился смысл того, что случилось. Одна. Совсем одна!