- Да. Подумал, но смолчал, понимая, что это невозможно, не от тебя зависит. Не стал напрасно сотрясать воздух: ах, как бы я хотел поехать! Чувства стыда не потерял. Кое-что про меня - правда, по это клевета.
- Укройся, - сказал Лопатин, - тебе холодно.
- Мне не холодно. Только налей мне чаю - неохота вставать.
Лопатин налил стакан, подал ему и сел на край тахты.
- Еще не остыл. - Вячеслав Викторович отхлебнул глоток. Он сжимал стакан в руках, согревая им ладони. - Скажи мне, пожалуйста. Несколько раз удерживался от того, чтобы спросить у других, а у тебя спрошу: тот И. А., который иногда пишет У вас в "Звезде" очерки из действующей армии, - неужели это тот самый, которого таким смертным боем били в начале тридцатых за все, что бы он ни написал. И за идеализм, и за пацифизм, и за псевдогуманизм, и еще черт знает за что! И просто за некоторые странности его письма. Неужели он?
- Он самый, - сказал Лопатин. - Странностей его письма я и теперь не поклонник, но сам он в моих глазах выше всех похвал. Начал с ополчения, дослужился до пехотного капитана и на второй год войны, когда никто уже и не думал, где он и что он, а если и думал, считал, что этот, уж конечно, в эвакуации, - прислал в редакцию свой первый очерк, написанный от руки и без напоминаний, что он писатель. Прислал не как иногда мы, грешные, - из штаба фронта, с пометкой: "Действующая армия", а прямо с переднего края и без пометки. Пометку уже в редакции поставили. Напечатали первый - прислал второй. После второго забрали в редакцию в приказном порядке. Не только без его просьб, но и без согласия. С тех пор ездит от нас и пишет. Наши ребята-корреспонденты стараются подгадать поехать с ним в паре. Любят молодой любовью и называют между собой "Тушиным".
- Сам его видел? - спросил Вячеслав Викторович.
- На войне не приходилось. Только раз - в редакции. Съехались с разных фронтов, выпили три чайника чая с колбасой, которую добыл нам один неравнодушный к литературе старший политрук, и обменялись сапогами. За чаем выяснилось, что мне мои велики, а ему его жмут. Между прочим, и сейчас в его сапогах.
Лопатин говорил все это, ощущая жестокий для Вячеслава смысл сказанного, но все равно говорил. Да, вот так оно все вышло с тем, другим человеком, и пусть слушает, терпит, раз спросил.
- Много неожиданного, - сказал Вячеслав Викторович, продолжая греть руки о стакан, и еще раз повторил: - Много неожиданною.
"Да так ли уж много! - подумал Лопатин. - Это правда, что часто и много за эти годы войны говорим, что не ожидали того и не ожидали этого! Говорим о событиях, говорим о людях, говорим о хороших и о дурных поступках. Но все-таки почему так уж много неожиданного? Может, надо поменьше удивляться? Может, бывало и так, что плоско, скудно, недальновидно думали о жизни, о людях и обстоятельствах? Конечно, проще всего все, что вышло не так, называть неожиданным. Назовешь - и вроде бы уже не надо над этим думать! Хотя думать, наверное, все же надо! И с этим И. А., по сути, так ли уж все неожиданно? А почему, если человек, хотя и ошибался, не подличал, хотя и били, не хныкал, хотя и любил и понимал людей как-то странно по-своему, по-иному, чем другие, но любил и сам оставался человеком, - почему от него нельзя было ждать, что пробьет час - и станет "Тушиным"? А не станет "Тушиным", наоборот, кто-то другой, про кого говорим теперь, что это для нас неожиданно, только потому, что сами раньше неглубоко думали: от кого и чего ждать?"
Лопатин вспомнил, что надо предупредить Губера: пусть оставит при себе тот разговор с редактором, который слышал в штабе. Говорить сейчас Вячеславу об ответе редактора не надо. Получится: вроде бы уже попросил за него и умыл руки, а что дальше - не твое дело!
Надо другое: вернуться из этой поездки в Москву и вдолбить там редактору, что такие таланты, как Вячеслав, на земле не валяются. Что ты должен его взять с собой в поездку, пускай на первый раз в короткую, не самую трудную. И дело не только в тех стихах или в очерке, которые он привезет с фронта; хорошие или нет - неизвестно. А в том, как дальше жить и писать такому непустячному для литературы человеку. Генералы тоже не все красиво выглядели в сорок первом. Но многим дали оправдаться. И оправдались.
Только так и надо с редактором о Вячеславе, с глазу на глаз. С глазу на глаз - Матвей понимает такие вещи. И чаще, чем о нем думают.
Вячеслав Викторович, продолжавший сидеть все в той же позе с остывшим стаканом чая в руках, вдруг оторвался от стены, слез с тахты, сунул ноги в растоптанные домашние туфли и, надев поверх белья узбекский ватный халат, ушел в переднюю. Через минуту он вернулся, одной рукой придерживая у горла полы халата, а в другой неся четвертинку.
- Все-таки по прощу себе, если, первым узнав, не обмою с тобой твой орден. - Он поставил четвертинку на стол и принес с подоконника горбушку черного хлеба и банку с горчицей. - Водка чужая, но в растратчиках не останусь. За два дня достану что-нибудь равнозначное.
Вячеслав Викторович вернулся к подоконнику и принес оттуда два, как показалось Лопатину, немытых стакана, не садясь за стол, разрезал горбушку и намазал свою половину горчицей.
- Тебе тоже намазать?
- Мажь.
Вячеслав Викторович снова пошел к подоконнику и принес солонку, в которой было немного соли на дне, взял оттуда щепоть и густо посолил поверх горчицы оба куска хлеба. Потом открыл четвертинку и разлил пополам водку.
- Поздравляю. - Он дотронулся до стакана Лопатина. - Будь жив до конца! Главное - жив!
И выпил до дна, не садясь.
Лопатин кивнул и молча в два приема выпил свою долю, переполовинив хлебом с горчицей. Горчица была такая крепкая, что проняла сильней водки.
Вячеслав Викторович сел за стол, опустив голову.
- Я сегодня днем задремал и видел маму, что она кормит нас с тобой пельменями, а это к счастью. К твоему - она тебя любила, - подняв от стола глаза и глядя в лицо Лопатину, сказал Вячеслав Викторович. - Когда вернешься в Москву и увидишь, что есть возможность взять меня с собой в поездку на фронт, прежде чем окончательно договариваться, пришли мне телеграмму. Какую-нибудь условную, чтобы не поставить меня в неловкое положение, ну, скажем: "Как твои дела?" А я, если решусь ехать, отвечу: "Хочу увидеться". Договорились?
- Нет, не договорились, - сказал Лопатин, который, услыхав это, вдруг почувствовал, что, наверно, все-таки прав не он, а редактор со своими суконными словами: "попросится - решим". - Знай заранее: все, что будет в моих силах, там, в Москве, сделаю. Но без условных телеграмм. Захочешь ехать - так и напиши! А я напоминать тебе о таких вещах не буду. Не хочу.
- Ну что ж, может, ты и прав. - Вячеслав Викторович выговорил это с видимым трудом.
- Да, в данном случае прав я, - сказал Лопатин.
- Ты стал другим, чем помню тебя, - сказал Вячеслав Викторович. - Не знаю, хуже или лучше, но другим.
Лопатин молчал. Глядел на него и не жалел о сказанном. Потому что нельзя такие вещи начинать не с того конца, с какого надо их начинать! Страна вправе решить за кого-то, что надо его сберечь, отставить от войны. Даже от такой, как эта. Но никто, никакой человек не вправе сам отставлять себя от войны...
И как ни тяжело дать почувствовать это Вячеславу, сидя через стол от него и глядя ему в глаза, а все-таки пришлось дать почувствовать. Иначе все, что будет дальше между ним и тобой, будет неправдой...
12
- Вася, вставай. За тобой машина пришла. Лопатин, плохо соображая спросонок, спустил ноги с постели и увидел в дверях одетого в пальто Вячеслава Викторовича.
- А ты куда собрался?
- Никуда. Просто мерзну сегодня.
Он распахнул пальто, под пальто был ватный халат.
- Только что слушал сводку, сводка хорошая: под Котельниковом захватили сорок противотанковых орудий.
- А который час?
- Уже девять, - продолжая стоять в дверях, сказал Вячеслав Викторович. - Пожалел тебя будить: спал как сурок.
В комнате и правда было зверски холодно, и Лопатин стал поспешно одеваться.
- Чай я уже подогрел, опоздаешь не так намного, - сказал Вячеслав Викторович и вышел.
Лопатин одевался и злился на себя, что проспал. Вчера они с режиссером проработали тринадцать часов подряд - с восьми утра до девяти вечера - и к концу совсем обалдели. Хотели сделать побольше, чтобы сегодня, под Новый год, закончить пораньше. Но как бы ни обалдели вчера, опаздывать сегодня неловко. А до начала работы надо еще заехать на продпункт получить перед Новым годом хлеб и вообще что дадут. Потом уже времени не будет. Хорошо, что Губер прислал машину.
Кинув на шею полотенце, Лопатин вошел в соседнюю комнату. Там за столом сидел какой-то человек в пальто. Не успев разглядеть его, Лопатин кивнул и прошел в переднюю.
- Даже вода за ночь замерзла, - сказал Вячеслав Викторович, стоявший за кухонным столом спиной к Лопатину.
Вода в умывальнике была ледяная. Когда Лопатин плеснул себе за шею, показалось, что кто-то сунул за ворот сосульку.
- Что ты делаешь? - спросил Лопатин, увидев, что Вячеслав Викторович переливает над кухонным столом что-то из большой бутылки в маленькую, пол-литровую.
- Керосином делюсь с тем юношей, которого ты видел. - Вячеслав Викторович кивнул в сторону комнаты. - Будет мне на орехи от моей баронессы. Но ничего не попишешь, придется пережить! - Он посмотрел на свет обе бутылки. - Ладно, семь бед - один ответ. - И долил маленькую доверху. Пришел попросить полведра угля. А где у меня уголь? Ребенок у него замерзает. Родил, дурак, наследника, нашел время! Жена не работает, кормит и при этом еще болеет, а сам, лопух, только и умеет сочинять стихи, которые нигде не берут. Устроил его редактором в издательство. Вместо того чтобы отредактировать да сдать, в час по чайной ложке переписывает чужую книгу. А жена с ребенком гибнут.
Он скатал обрывок газеты и заткнул бумажной пробкой отлитый керосин.
Когда они вернулись в комнату, "лопух" сидел на прежнем месте за столом.
- Будем знакомы, - сказал Лопатин, с интересом глядя на этого переписывавшего чужие книжки человека.
- Рубашкин. - "Лопух" поднялся, чтобы пожать Лопатину руку и снова сел.
Лопатин принялся хлебать чай, искоса поглядывая на него. Перед ним стоял стакан, значит, Вячеслав напоил его чаем.
"Лопух" был худой беловолосый юноша с длинными, давно не стриженными, прилипшими к худым вискам волосами и в очках, таких толстых, что было сразу понятно, почему он не на фронте.
- Вячеслав Викторович, - с запинкой, словно пересилив себя и в то же время с внутренним вызовом сказал "лопух". - Я слышал через дверь все, что вы обо мне говорили.
- Ну и шут с тобой, что ты слышал, - сказал Вячеслав Викторович, сердито ходивший по комнате. - Поделился со своим старым другом тем, что ты лопух. Могу добавить - способный, хотя и - правой рукой за левое ухо! - сам все это прекрасно знаешь, что дальше?
- Ничего. Просто хотел, чтобы вы знали, что я все слышат.
- Знаю, что ты принципиальный, мог не напоминать мне. Такой принципиальный, - это Вячеслав Викторович сказал, уже обращаюсь к Лопатину, - что не способен, спуская последнее барахло на базаре, хотя бы поторговаться из-за него! Идет на толкучку и со своей принципиальностью приносит с базара жене вдвое меньше картошки, чем мог бы. Забирай керосин и иди. Передай привет своей Лиле. Сегодня не могу, а завтра зайду к вам. Ты прямо на киностудию едешь? - обратился Вячеслав Викторович к допившему чай и поднявшемуся из-за стола Лопатину.
- Нет, сначала к вокзалу, на продпункт.
- Тогда прихвати его с собой. Он там, у вокзала, не доезжая квартал, живет. А то еще разобьет по дороге, растяпа, керосин. Когда ты вернешься?
- Договорились сегодня до семи работать. Думаю, к восьми буду.
- Тем лучше. - Вячеслав Викторович проводил их обоих в прихожую. "Лопуха" выпустил за дверь, а Лопатина придержал, сказав на ухо: - Абсолютно все спустил на толкучке, чтоб семью кормить. Под пальто - рубашка. Сил нет на них смотреть. Завтра чего-нибудь соберем им после Нового года. Не все же гости дотла сожрут?
- Может, я когда получу, хлеба отрежу? - спросил Лопатин.
- Не надо. Я завтра сам.
Сев в машину, "лопух" поставил между колен бутылку с керосином и держал ее двумя руками в грязных белых штопаных шерстяных перчатках, кажется женских.
Лопатин ехал рядом с ним и вспоминал: где он раньше слышал эту фамилию - Рубашкин? И все-таки вспомнил. Слышал ее от Вячеслава до войны, что есть у него в семинаре такой студент Литературного института - Рубашкин; несколько стихов его напечатали, а первой книжки никак не может издать. Куда ее ни сунешь - всюду по каким-нибудь параметрам не подходит! Значит, это и был тот самый довоенный Рубашкин.
- Сколько вашему ребенку? - спросил Лопатин.
- Четыре месяца, четыре! - зло повторил "лопух", словно его не спросили, а ударили.
"Ребенка уже во время войны придумали, умники. - Лопатин сознавал несправедливость своей мысли, но все равно сердился от невозможности помочь. И вдруг подумал: - А что, если можно помочь? Если все-таки можно?"
Ему вспомнились слова режиссера о мешке угля, который он получил как премию от студии, когда кончил картину. "Вот закончу работать над сценарием и попрошу у них там за это два ведра угля. Без объяснения причин. Попрошу, и все!"
- Если можно, остановите здесь, - попросил "лопух".
- Прижмитесь к тротуару, - приказал Лопатин водителю.
"Лопух" вылез и, сказав "до свидания", еще стоял у открытой дверцы машины. Первый не протянул руку, дожидался, чтобы это сделал старший.
"Воспитанный мальчик", - подумал Лопатин, пожимая его ледяную руку, с которой тот поспешно стащил свою штопаную перчатку. Наверно, правда, что не умеет торговаться на толкучке. И вдруг спросил:
- Это ваш дом?
- Да.
- А какая квартира?
- А зачем вам?
- Спросил - значит, хочу знать.
- Четырнадцатая.
- Ладно, до свидания, - сказал Лопатин и захлопнул дверцу.
Когда, получив все, что полагалось, на продпункте, они с опозданием на пятнадцать минут подъехали к студии, водитель сказал, что подполковник велел узнать у Лопатина, до какого часа он будет здесь.
- До семи. А что?
Водитель объяснил, что подполковник хотел заехать сегодня завезти билет на ашхабадский поезд и проститься, потому что сам уезжает сегодня в командировку во Фрунзе.
- Передайте, что до семи наверняка буду, - сказал Лопатин и, вылезая, прихватил с собой вещевой мешок с продуктами.
- А вы оставили бы мешок, товарищ майор. Подполковник сказал, чтоб, если захотите, я отвез на квартиру.
- Спасибо, раз так. - Лопатин бросил мешок обратно в машину.
* * *
Работа была в самом разгаре, когда в монтажную вошел Губер.
- Во-первых, билет, - сказал он, поздоровавшись с режиссером и Лопатиным.
- А во-вторых, кажется, будем прощаться? - сказал Лопатин, засовывая билет в карман гимнастерки.
- Пока еще нет, - сказал Губер. - Виноват, но приказано оторвать вас от работы.
- Кем это приказано? - сердито спросил режиссер.
- Позвонили от товарища Юсупова. Просили привезти Василия Николаевича к нему в ЦК.
- Ну уж тут сам бог велел, - развел руками режиссер. - Поезжайте, а я без вас пока сметаю дальше на живую нитку. Потом вместе посмотрим. Никогда с ним не встречались?
- Никогда.
- Поезжайте, вам будет интересно. Жаль только, заранее не знали, по-другому бы работу построили. Ладно, что делать! Делать было действительно нечего, оставалось ехать.
- Зачем это он меня вдруг вызвал? - спросил Лопатин, когда они с Губером сели в машину.
- Раз вызвал, значит, понадобились ему. Мне приказали, чтоб сам вас в ЦК доставил. Ничего не имеете против?
- Не сердитесь на меня за тот разговор по телефону, ладно? - сказал Лопатин.
- За тот разговор не сержусь. А что про свой орден не сообщили, сочли меня мелким человеком, - обижен, не скрою. Если б сказали, хотя и скромно, обмыли бы у меня дома. Все же в одной газете работаем.
- И за это. Не прав перед вами. А откуда вы узнали?
- Оттуда же, откуда и всегда. От редактора. К вашему сведению, когда кто-нибудь в редакции орден получает, он всем прочим дает по телеграмме, чтобы знали, завидовали и старались. Нате вчерашнюю газету, самолетом пришла. Посмертная корреспонденция Хохлачева напечатана.
Лопатин взял газету и увидел на четвертой полосе напечатанную подвалом корреспонденцию, о которой шла речь. Значит, Хохлачев еще раньше, до гибели, летал на штурмовку и, уже написав корреспонденцию, полетел еще раз... Фамилия была в рамке, но о смерти - как погиб - ничего не было. Слишком много людей каждый день умирает на фронте - если про всех печатать, заняло бы все четыре полосы. И для своего не стали делать исключения. Правильно, конечно. Только под корреспонденцией поставили дату, когда была написана, и пометку: "Задержана доставкой".
- Машина за вами придет второго, в десять ровно, - сказал Губер. Билет у вас. Место верхнее. Но вагон, думаю, будет неполный. Оттуда, от Красноводска, всегда набито, а туда, до конца, до Каспия, последнее время мало кто едет. Главным образом гражданские; влезают и вылезают по пути.
- А вы много ездили по этой дороге? - спросил Лопатин.
- Ездил, по не так много. Округ-то необъятный - целая страна.
- А зачем теперь во Фрунзе?
- В пехотное училище. Первого будет выпуск, приказано дать заметку. Ваше дело - воевать, наше - ковать кадры, - усмехнулся Губер.
Они вышли у здания ЦК; Губер довел Лопатина до дверей и остановился:
- Пропуска вам не надо, пропустят по документу. Обратно на киностудию доставят. А я откланяюсь. Иначе на поезд не успею.
- Значит, Новый год - во Фрунзе, без семьи? - спросил Лопатин.
- Выходит, так. Но, откровенно говоря, жена не против этой командировки. Есть от нее задание - по дороге во Фрунзе на станции Мерке, пока поезд стоит, сахару для ребят купить. Там сахаром торгуют, и сравнительно дешево. Можно было бы сменять, говорят, за вещи больше сахару получишь, чем за деньги, но форма этого не позволяет! Жена здесь продала отрез на шинель и сапоги на толкучке и с собой деньги дала. У меня ведь кроме того сына, о котором рассказывал, еще двое - трех и двух лет. Не говорил вам?