Я повернулась к ним спиной и пошла к двери, остановившись только, чтобы небрежно написать свои инициалы на пыли, покрывавшей буфет из черного дерева. Я не боялась, но теперь знала, что чувствует дрессировщик, когда поворачивается спиной к парочке диких тигров.
Хотя «Глэдис» ничего не сказала, она выглядела так, будто обрадовалась мне. Я оставила ее под деревом через дорогу от лавки Петтибоуна.
— Мне предстоит грязная работенка, — сказала я ей. — Костями чую.
Мне надо срочно попасть домой и проверить камин в гостиной.
Деревья отбрасывали длинные послеполуденные тени, когда я проехала сквозь ворота Малфорда и выкатилась на каштановую аллею. Скоро обед, и мне надо будет иметь приличный вид — это не прибавляло мне хорошего настроения.
Когда я открыла кухонную дверь, до моего слуха донеслись звуки сонаты Шуберта.
Успех! Я сразу же поняла, что моя психологическая ловушка сработала.
Фели всегда играет Шуберта, когда она расстроена, и начало сонаты си-бемоль мажор для фортепиано, когда особенно в смятении.
Я представляла себе ее душевное состояние, пока звуки рояля проносились мимо моих ушей, словно птицы, улетающие от лесного огня. Сначала — тщательно сдерживаемый гнев с угрозами раскатов грома (как я люблю гром!), затем гроза — ах, от мощного таланта Фели у меня перехватывает дух.
Я подкралась поближе к гостиной, чтобы лучше слышать этот замечательный выплеск эмоций. Это почти так же хорошо, как читать ее дневник.
Мне надо быть осторожной, чтобы она не заметила меня до обеда, когда присутствие отца спасет мою шкуру. Если Фели все-таки подозревает, что это я ответственна за призрачное послание на зеркале, на ковер прольются ведра крови, а на лампах повиснут внутренности.
Гостиную отложим на потом.
Я не осознавала, насколько я устала, пока не почувствовала это, волоча себя вверх по ступенькам. День был длинный и еще не закончился.
Возможно, подумала я, мне стоит вздремнуть.
Приблизившись к лаборатории, я резко остановилась. Дверь была открыта!
Я заглянула за угол — там стояла Порслин, все еще одетая в черное платье Фенеллы, поджаривая ломтик хлеба над бунзеновской горелкой. Я не могла поверить своим глазам!
— Привет! — сказала она, поднимая взгляд. — Хочешь тост?
Как будто она только что не обвинила меня в том, что я проломила череп ее бабушке.
— Как ты вошла?
— Воспользовалась твоим ключом, — сказала она, показывая. Ключ все еще торчал в замке. — Я подсмотрела, как ты прячешь его в пустую ножку кровати.
Это была правда. Я давным-давно обнаружила тайник дяди Тара для ключей и других вещей, которые он хотел сохранить в секрете. Когда-то моя спальня принадлежала ему, и со временем все его секреты, или большинство, были раскрыты.
— Ты чертовски наглая, — заметила я. От мысли о том, что кто-то вторгся в мою лабораторию, у меня кожа покрылась пупырышками, как будто армия красных муравьев поползла вверх по рукам на плечи и к затылку.
— Прости, Флавия, — сказала она. — Я знаю, что это не ты напала на Фенеллу. Я не могла думать разумно. Была в замешательстве. Устала. Я пришла извиниться.
— Тогда приступай, — разрешила я.
Я не собиралась смягчиться — разве не это слово Даффи использовала, когда сказала мне то же самое: смягчиться? — лишь от пары символических извинений. Бывают времена, когда одного «прости» недостаточно.
— Извини, — сказала она. — Мне правда жаль. Это все так грустно. Чересчур.
Внезапно она расплакалась.
— Сначала Фенелла — теперь они меня к ней не пускают, видишь ли. Констебль сидит на стуле и наблюдает за дверьми в ее палату. Потом это ужасное происшествие с мужчиной, которого мы нашли на твоем фонтане…
— Бруки Хейрвудом, — уточнила я. Я почти забыла о Бруки.
— И теперь еще этот последний труп, который они выкопали в… Как ты называешь это место? В Изгородях.
— Что?
Еще один труп? В Изгородях?
— Это слишком много, — сказала она, утирая нос плечом. — Я возвращаюсь в Лондон.
Не успела я сказать ни слова, как она покопалась в кармане и достала пятифунтовую банкноту.
— Вот, — сказала она, раскрывая мои пальцы и вдавливая банкноту в ладонь. — Это чтобы кормить Грая, пока Фенеллу не выпишут из больницы. И… — Она посмотрела мне прямо в глаза, продолжая стискивать мою ладонь. — Если она не поправится, он твой. Фургон тоже. Я пришла извиниться перед тобой, и я это сделала. А теперь я ухожу.
— Постой! Что ты сказала насчет еще одного трупа?
— Спроси своего дружка-инспектора, — сказала она и повернулась к двери.
Я рванулась к ключу и захлопнула дверь. Мы боролись за дверную ручку, но я ухитрилась схватить ключ, воткнуть его в замок с внутренней стороны и яростно повернуть.
— Дай его сюда. Выпусти меня.
— Нет, — сказала я. — Пока не расскажешь, что видела в Изгородях.
— Перестань, Флавия. Я не играю в игры.
— Я тоже, — заявила я, скрестив руки.
Как я и предвидела, она попыталась внезапно выхватить ключ. Старый приемчик, часто используемый Даффи и Фели, и, полагаю, мне следует быть им благодарной за науку. Будучи готовой к следующему шагу, я могла держать ключ в вытянутой руке, подальше от нее.
И тут она сдалась. Просто так. Я увидела это в ее глазах.
Она отбросила волосы с лица и, подойдя к одному из лабораторных столов, оперлась о него расставленными пальцами, как будто удерживала себя от падения.
— Я вернулась в фургон собрать вещи, — произнесла она медленно и взвешенно, — а там снова была полиция. Они не подпустили меня и близко. Что-то поднимали из ямы в земле.
— Что поднимали?
Она уставилась на меня с чем-то вроде вызова.
— Поверь мне, не золото.
— Скажи мне!
— Бога ради, Флавия!
Я помахала перед ней ключом.
— Говори!
— Это было тело. Завернутое в коврик или что-то вроде этого, не очень большое. Ребенок, я полагаю. Я видела только ступню… или то, что от нее осталось. Сверток старых позеленевших костей, — добавила она.
Она прижала руку ко рту, и ее плечи поднялись.
Я терпеливо ждала продолжения, но если еще и были какие-нибудь интересные подробности, Порслин оставила их при себе.
Мы смотрели друг на друга, казалось, вечность.
— Фенелла была права, — наконец произнесла она. — Здесь мрак.
Я протянула ей ключ, и она взяла его двумя пальцами с моей открытой ладони, как будто он — или я — были отравлены.
Не говоря больше ни слова, она отперла замок и вышла.
Что я должна чувствовать? — думала я.
Если быть совершенно честной, полагаю, я бы очень хотела, чтобы Порслин следовала за мной по пятам, пока я расследую нападение на Фенеллу и убийство Бруки Хейрвуда. Я даже думала о том, чтобы спускать ее с поводка по возможности, когда я буду бродить по деревне, добывая информацию. И, вероятно, я слишком предвкушала, как она будет сидеть рядом со мной, а я буду терпеливо разматывать перед ней клубок улик и объяснять, каким образом они указывают на преступника — или преступников.
Но теперь, уйдя, она лишила меня всего этого.
Я снова одна.
Как это было вначале, есть сейчас и будет всегда, без конца. Аминь.
Не с кем поговорить, кроме самой себя.
И Доггера, разумеется.
Доггер сидел под последними лучами солнца в саду. Он принес старый деревянный стул из оранжереи и, усевшись на край, вколачивал гвозди в тонкую оловянную полоску, закрывавшую деревянный ящик из-под чая, который лежал перед ним в траве.
Я опустилась на тачку, стоящую поблизости.
— Они нашли еще один труп, — сказала я. — В Изгородях.
Доггер кивнул.
— Знаю, мисс Флавия.
— Это ребенок Буллов, не так ли?
Доггер снова кивнул и отложил молоток.
— Я бы очень удивился, если нет.
— Ты услышал об этом от миссис Мюллет?
Хотя я знала, что не следует расспрашивать одного слугу о другом, но выбора у меня не было. Я не могу просто позвонить инспектору Хьюитту и выпытать у него подробности.
— Нет, — сказал он, примериваясь, чтобы вбить очередной гвоздь. — Мне сказала мисс Порслин.
— Порслин? — переспросила я, делая жест в сторону восточного крыла — в сторону окна моей спальни. — Ты знал о Порслин? Что она здесь?
— Да, — ответил Доггер и умолк.
Через несколько секунд я расслабилась, и между нами повисло то роскошное молчание, которое является частью наших бесед с Доггером: молчание настолько долгое, глубокое и драгоценное, что кажется непочтительным нарушать его.
Доггер повернул чайный ящик и начал прибивать оловянную ленту к другому краю.
— У тебя очень красивые руки, — наконец заметила я. — Они как будто принадлежат концертирующему пианисту.
Доггер положил молоток и начал рассматривать обе стороны каждой ладони, как будто никогда прежде их не видел.
— Могу уверить вас, что они мои собственные, — сказал он.
На этот раз не могло быть никаких сомнений. Доггер пошутил. Но вместо того, чтобы снисходительно рассмеяться, я поступила правильно и с умным видом кивнула, как будто я и так это знала. Я научилась тому, что между друзьями улыбка может быть лучше хохота.
— Доггер, — произнесла я. — Мне надо кое-что узнать. Насчет носовых кровотечений.
У меня возникло впечатление, будто он бросил на меня резкий взгляд — хотя он этого не делал.
— У вас кровотечения из носа, мисс Флавия?
— Нет, — ответила я. — Вовсе нет. Ни у кого в Букшоу. Я говорю о мисс Маунтджой из Ивового особняка.
И я описала ему то, что увидела тогда.
— А, — заметил Доггер и погрузился в молчание.
Через некоторое время он снова заговорил, медленно, как будто доставал слова, одно за другим, из какого-то глубокого колодца.
— Рецидивирующие носовые кровотечения — эпистаксис — могут происходить по ряду причин.
— Например? — подстегнула его я.
— Генетическая предрасположенность, — сказал он. — Гипертензия, или высокое кровяное давление… беременность… лихорадка Денге… рак носоглотки… опухоль надпочечников… цинга… некоторые болезни пожилых людей, например утолщение артерий. Также это может быть симптом отравления мышьяком.
Конечно же! Я знала! Как я могла забыть?
— Тем не менее, — продолжал Доггер, — судя по тому, что вы мне рассказали, дело не в этом. Носовые кровотечения мисс Маунтджой, вероятнее всего, вызваны чрезмерным употреблением рыбьего жира.
— Рыбьего жира? — должно быть, я произнесла это вслух.
— Полагаю, она принимает его из-за артрита, — договорил Доггер и продолжил забивать гвозди.
— Бу-э-э-э! — сказала я, корча гримасу. — Ненавижу запах этой гадости.
Но Доггер на это не повелся.
— Разве не странно, — упорно продолжала я, — что природа поместила одинаковую вонь в печень рыбы, в растение вроде гусиной лапки и в иву, растущую около воды?
— Гусиная лапка? — произнес Доггер, глядя на меня в замешательстве. И добавил: — Ах да, разумеется. Метиламины. Я забыл о метиламинах. Тогда…
— Да? — сказала я, слишком быстро и слишком жадно.
Временами память Доггера, когда-то совершенно блестящая, снова начинала работать прекрасно, словно старый потрепанный «оксфорд»[49] викария, хорошо ездивший только в дождь.
Я скрестила пальцы и лодыжки и ждала, прикусив язык.
Доггер снял шляпу и уставился на нее так, будто его память спрятана в ее подкладке. Он нахмурился, утер брови предплечьем и нерешительно продолжил:
— Думаю, в «Ланцете»[50] за последние сто лет описывалось несколько случаев, когда пациент издавал рыбный запах.
— Может, они были рыбаками? — предположила я.
Доггер покачал головой.
— Ни в одном случае пациент не был рыбаком и ни в одном случае не имел контакта с рыбой. Даже после мытья рыбный запах возвращался, часто следуя за приемом пищи.
— Рыбы?
Доггер меня проигнорировал.
— Есть еще, конечно, история в «Бхагавадгите» о принцессе, источавшей рыбный запах…
— Да? — сказала я, устраиваясь поудобнее в предвкушении сказки.
Где-то в отдалении негромко грохотал работающий комбайн, садилось солнце. Какой прекрасный день, подумала я.
— Но послушай! — сказала я. — Что, если его тело вырабатывало триметиламин?
Эта мысль так взволновала меня, что я соскочила с тачки.
— Не сказать, чтобы об этом совсем не знали, — задумчиво произнес Доггер. — Шекспир, наверное, думал о чем-то подобном, когда написал: «Это что такое? Человек или рыба? Мертвое или живое? Рыба. Воняет рыбой. Так и несет старой, тухлой рыбой».[51]
По моей спине пробежал холодок. Доггер заговорил громким и уверенным голосом актера, читавшего этот текст уже много-много раз.
— «Буря», — спокойно добавил он. — Акт второй, сцена вторая, если я не ошибаюсь. Тринкуло, если припоминаешь, говорит о Калибане.
— Откуда ты выкапываешь эти вещи? — восхищенно поинтересовалась я.
— По радио, — ответил Доггер. — Мы слушали эту постановку несколько недель назад.
Это правда. В Букшоу по вторникам вечера были посвящены принудительному слушанию радио, и недавно нас заставили слушать «Бурю» и не ерзать.
Помимо великолепных звуковых эффектов — самой бури, мне мало что запомнилось, в отличие от Доггера.
— Есть ли название для подобного рыбного нарушения? — спросила я.
— Насколько я знаю, нет, — ответил он. — Оно крайне редко встречается. Полагаю…
— Продолжай, — жадно сказала я.
Но, когда я взглянула на Доггера, свет в его глазах потух. Он сидел, уставившись на свою шляпу, которую сжимал дрожащими руками, с таким выражением лица, будто никогда ее не видел.
— Полагаю, мне лучше пойти в мою комнату, — произнес он, медленно поднимаясь на ноги.
— Все в порядке, — сказала я. — Думаю, мне тоже. Хороший сон перед обедом пойдет нам обоим на пользу.
Но я не уверена, что Доггер меня услышал. Он уже тащился к кухонной двери.
Когда он ушел, я обратила внимание на деревянный ящик, который он заколачивал. В углу была наклеена бумажная этикетка, на которой чернилами было написано: «Этой стороной вверх. Содержимое — серебряные столовые приборы де Люсов из Букшоу».
Столовое серебро? Доггер упаковал сюда и Мампетеров? Матушку и отца Мампетеров? Крошку Гриндльстик и ее серебряных сестер?
Вот почему он их снова полировал?
Зачем же он это сделал? Мампетеры — игрушки моего детства, и одна мысль о том, чтобы кто-то…
Но разве Бруки Хейрвуд не был убит предметом из этого набора? Что, если полиция…
Я посмотрела на противоположный бок ящика — тот самый, который Доггер отвернул от меня, когда я приблизилась.
Когда я читала слова, написанные ужасными трафаретными черными буквами на этом боку ящика, в моем горле начала подниматься какая-то мерзкая горечь.
«„Сотби“, Нью-Бонд-стрит, Лондон. Без оплаты», — гласила надпись.
Отец отсылает фамильное серебро на аукцион.
19
Обед был мрачным мероприятием.
Хуже всего оказалось то, что отец вышел к столу без «Лондонского филателиста». Вместо того чтобы читать, он с настойчивой заботой передавал мне горох и интересовался, как я провела день.
Это едва не разбило мне сердце.
Хотя отец несколько раз говорил о финансовых сложностях, это никогда не производило впечатления угрозы — не более чем далекая тень, правда, как война или смерть. Ты знаешь, что это есть, но не тратишь свое время на беспокойство по этому поводу.
Но теперь, когда Мампетеров заколотили в ящик, чтобы увезти на поезде в Лондон и отдать в лапы чужаков в аукционных залах, реальность отцовских затруднений ударила меня с силой тайфуна.
И отец — золотой человек — пытался защитить нас от реальности оживленной застольной болтовней.
Слезы собирались у меня в глазах, но я не осмеливалась зарыдать. К счастью, Даффи, сидящая напротив меня, ни разу не подняла взгляда от книги.
Слева от меня, в дальнем конце стола, сидела Фели, уставившись на собственные колени, с бледным лицом, стиснув бесцветные губы в тонкую жесткую линию. Темные круги под глазами напоминали синяки, волосы повисли безжизненными прилизанными прядями.
Единственное определение, которое ей подходило, — как в воду опущенная.
Мое химическое волшебство сработало!
Доказательством этого было то, что Фели надела очки, и это говорило мне, что она, без сомнения, провела весь день, в ужасе рассматривая призрачное послание, материализовавшееся на ее зеркале.
Несмотря на периодические приступы жестокости — а может, благодаря им, — Фели отличалась набожностью и то и дело заключала сделки то с одним, то с другим святым по поводу хорошего цвета лица или того, чтобы случайный луч солнечного света упал на ее золотистые волосы, когда она опустится на колени у алтаря для причастия.
В то время как я преимущественно верила в химию и радостный танец атомов, Фели верила в сверхъестественное, и этой верой я воспользовалась.
Но что я натворила? Я не рассчитывала на такую реакцию.
Часть моего разума требовала, чтобы я вскочила с места и подбежала к ней, обняла и сказала, что это просто французский мел, а не Бог стал причиной ее несчастья. А потом мы бы вместе рассмеялись, как бывало в старые времена.
Но я не могла: если я так поступлю, мне придется сознаться в моей шалости на глазах у отца, а я хотела избавить его от дополнительных огорчений.
Кроме того, более чем вероятно, что Фели захочет прибить меня до смерти тем, что под руку подвернется, несмотря на белую скатерть.
Отсюда мои мысли переключились на Бруки Хейрвуда. Как странно! За обедом не было сказано ни слова об убийстве. Или убийствах, во множественном числе?