– Но какое же основание предполагать это?
– Он был болен. Мне писали еще в Бостон, чтобы я скорее вернулась домой. Если бы не случилось несчастье, мне не прислали бы такой телеграммы. Ах! И тетя Варина ушла. Что я могу теперь сделать?
– Успокойтесь мисс Кассельмен, мы найдем ее…
– Но я не знаю, где она. Быть может, в пансионе, у сестры, быть может, ходит по магазинам… Мы пропустим четырехчасовой поезд, а до восьми другого поезда нет. И поезд тот неудобный, с пересадками, мы приедем на целый день позже. Господи, я не могу… я не могу!
Она опустилась в кресло, закрыла лицо руками и безутешно зарыдала. Ван Тьювер растерялся. Он никогда не видел такого неподдельного, трогательного проявления горя.
– Мисс Кассельмен, успокойтесь! – убеждал он ее. – Вы увидите, никакого несчастья не случилось. Мало ли почему вас могут вызывать домой?
– Нет, нет! – воскликнула она. – Вы их не знаете. Мне бы никогда такой телеграммы не прислали, если бы не случилось что-нибудь ужасное. А теперь еще мы пропустим поезд!
– Послушайте! – поспешно сказал он, – не мучайте себя, по крайней мере, этой мыслью о поезде. Вы поедете экстренным поездом, который довезет вас без всяких остановок до вашей станции.
– Экстренным поездом? – машинально повторила она.
– Да. Я предоставил бы в ваше распоряжение мой поезд, но он стоит на другой ветке и переводить его на вашу линию было бы долго. Но я сейчас распоряжусь – вам в несколько минут приготовят другой поезд.
– Но, мистер ван Тьювер, я не могу принять от вас…
– Ах, оставьте. Какие могут быть разговоры в такую минуту? Расходы будут незначительные, а для меня величайшая радость – услужить вам.
Он принял ее растерянное молчание за согласие и побежал к телефону. Переговорив с правлением железных дорог, он вернулся в комнаты Сильвии, позвал горничную, распорядился, чтобы она уложила вещи, послал чек в правление железных дорог… Он распоряжался уверенно, спокойно, и его самообладание благотворно подействовало на Сильвию. Она почувствовала в нем преданного человека, и ее беспомощность в этом огромном деловом Нью-Йорке не казалась уже ей такой ужасной, как в первые мгновения.
Ван Тьювер предложил ей переговорить по телефону с ее родителями. После долгих усилий, неверных соединений то с Вашингтоном, то с пароходными компаниями в конце концов удалось добиться ответа. Никто не умер, но она должна немедленно вернуться домой. Когда она приедет, все узнает…
– Ну, вот, теперь вы прежде всего должны совершенно успокоиться. Люди часто бывают тяжко больны и тем не менее не умирают.
Но Сильвию ответ из дома не успокоил. Она была убеждена, что самое ужасное от нее скрывают.
– У меня всегда было предчувствие, что я внезапно потеряю моего отца! – говорила она. – Не знаю почему. У него что-то трагическое в выражении лица. Если бы вы знали, какое у него хорошее лицо. Я сказать вам не могу, как я люблю его. Я просыпаюсь иногда ночью с мыслью о том, что он может скоро умереть, и вся застываю от ужаса. Если бы только я застала его в живых! Увидеть бы его еще раз, услышать его голос. Я сказать вам не могу, как я люблю его. Я всегда была его любимицей. Мы с ним как два товарища. Когда он бывал болен, я ходила за ним, читала ему вслух. Он скрывал от меня свои заботы, чтобы меня не огорчать. Это удивительный человек! Он всегда от всех скрывает свои затруднения и со всеми ласков, со всеми великодушен. Его братья, сестры, племянники, племянницы – все обращаются к нему в нужде, и он никому не отказывает в помощи и поддержке. Он сидит иногда над своими счетами до двух, до трех часов утра. Встает на следующий день с бледным, усталым лицом и, однако, со всеми мил, и для всякого находится у него доброе слов. Но я всегда угадываю, что у него на душе. У нас было наводнение, и урожай, наверно, плохой. А это большое несчастье. Он, конечно, измучился…
Она внезапно замолкла. С ван Тьювером, с ван Тьювером она позволила себе говорить о семейных делах! Она ужаснулась – она не должна была рассказывать ему о денежных затруднениях отца…
Но это соображение только мелькнуло в ее сознании. Она могла думать и говорить в эти минуты только о своем отце.
– Милый папа! продолжала она. – Вы не поверите, какой он бывает порою трогательный, нежный. У него есть кошелек, который мать подарила ему в день венчания. В этом кошельке он хранил несколько лепестков флёрдоранжа со свадебного убора матери. Как-то раз он уронил кошелек, лепестки выпали и рассыпались в пыль. Надо было видеть, как он собирал с полу эти пылинки, как волновался. Ах, милый папа!
Ван Тьювер молча слушал. Когда он заговорил, голос его звучал так странно, что это не ускользнуло даже от поглощенной своим горем Сильвии.
– Ничего, все устроится. А эти лепестки вы ему возместите. Дадите ему на память цветы от вашего свадебного венка.
Сильвии неловко стало от этих слов. Но в эту минуту вернулась тетя Варина. Они быстро собрались и спустились вниз, где их уже ждал автомобиль. Ван Тьювер проводил их до вокзала. Сильвия искренно и горячо поблагодарила его, и, когда она стояла уже в купе у окна, она ясно видела по его лицу, что одного слова ее было бы достаточно, чтобы он тотчас сел в поезд и поехал вместе с нею на Юг. Она признательно пожала ему руку на прощание, и он весь просиял от счастья. Сильвия даже не подозревала, что это лицо может выражать столько неподдельной, трогательной радости…
2
В дороге Сильвии удалось взять себя в руки, и, когда поезд подъезжал к станции, она уже настолько владела собой, что ничем не выдавала больше своего волнения. Что бы ни случилось, она мужественно встретит несчастье и не будет больше обращаться к кому бы то ни было за помощью, а будет ободрять и поддерживать других. За этим, вероятно, ее и вызывали домой.
Увидав на платформе отца, она вся затрепетала. Он постарел, поседел, смотрел на нее мутными, блуждающими глазами, но он был жив, слава Богу!
Она бросилась в его объятия.
– Папа, что случилось?
– Ничего, дитя мое, не случилось.
– Кто болен?
– Никто не болен, Сильвия.
– Скажи мне правду!
– Да что же тебе сказать? Ничего не случилось, все здоровы!
– Зачем же вы вызвали меня?
– Соскучились по тебе.
– Но, папа, не может быть, чтобы такую телеграмму…
Она замолчала. Майор повернулся к тете Варине. Они сели в автомобиль и поехали.
– Мама здорова? – спросила Сильвия.
– Да, – ответил он.
– И братишка?
– Все здоровы.
– А ты, папа?
– Я не совсем хорошо чувствовал себя несколько дней, но мне лучше теперь…
Глядя на него, Сильвия не сомневалась уже, что он поднялся с постели, чтобы встретить ее, и опасения ее росли с каждой минутой. Но она больше не спрашивала. Майор заговорил об урожае.
Дома их ждали мать и маленький братишка, целая ватага служанок и слуг высыпала навстречу с радостными криками и визгом. Пошли приветствия, восклицания, было шумно, суетливо, и Сильвия забыла на время про свои тревоги. Тотчас стали распаковывать сундуки. Сильвия показывала покупки, обновы, раздавала подарки. Тетя Барина рассказывала об удобстве экстренного поезда, о ван Тьювере, предоставившем этот поезд. Наконец Сильвия осталась с матерью вдвоем.
Мама, скажи мне, ради Бога, почему вы вызвали меня такой телеграммой?
– Тише, дитя мое, не теперь, не теперь!
Опять отсрочка! Ждали тетю Ненни. Она должна была приехать с минуты на минуту, и Сильвия чувствовала, что приезд тети Ненни имеет связь с посланной ей тревожной телеграммой.
– Мама! – воскликнула она с мольбою. – Прошу тебя, скажи мне, в чем дело.
Миссис Кассельмен вспыхнула.
– Еще не время, Сильвия, подожди немного, не волнуйся. Ничего ужасного не случилось…
– Не может быть, мама. Я по лицу твоему вижу, ты скрываешь от меня что-то ужасное. Скажи мне правду, мама, не мучь меня…
– Успокойся, дорогая, ты все узнаешь. Потом, здесь так много народу. Сейчас войдет кто-нибудь.
– У нас всегда много народу. Пойдем в библиотеку.
– Только не волнуйся, Сильвия, не волнуйся, дитя мое…
– Я должна все знать, мама, и сейчас же. Я ведь вижу, что-то неладно…
Она быстро увела за собою мать в библиотеку и заперла дверь на ключ.
– Сильвия, дорогая моя, – начала миссис Кассельмен, видя, что попытка отсрочить объяснение бесполезна, – это… это ужасно, и я… я не могу.
– Да говори же, говори, ради Бога!
– Дитя мое, это будет большим ударом для тебя, Сильвия, дорогая моя, если бы я могла помочь тебе чем-нибудь! Я предпочла бы умереть, чем сказать тебе это.
Сильвия, похолодев от жуткого предчувствия, прижала руки к сердцу.
– Дитя мое, дитя мое! – лепетала миссис Кассельмен. – Ты знаешь, как мы любим тебя и как желаем твоего счастья. Мы делали все, что было в наших силах, чтобы спасти тебя от этого, от этого…
– Да скажи, скажи же наконец!
– О бедное мое дитя, – продолжала «мисс Маргарет» сквозь слезы. – Зачем ты полюбила его? Мы были уверены что это не может кончиться добром.
– О бедное мое дитя, – продолжала «мисс Маргарет» сквозь слезы. – Зачем ты полюбила его? Мы были уверены что это не может кончиться добром.
Сильвия бросилась к ней и дернула ее за руку.
– Мама! Что это значит? – крикнула она.
Миссис Кассельмен дрожащей рукой вынула из-за корсажа скомканный листок бумаги – телеграмму. Сильвия схватила ее и прочла: «Франк Ширли арестован в публичном доме. Тяжко избил в драке другого студента. Возможен роковой исход. Срочно вызовите Сильвию домой. Гарри».
Она оцепенела на несколько мгновений и смотрела на мать неподвижными глазами. Слова телеграммы сливались перед ее глазами и в ее сознании в густую мглу. Помятый листок выскользнул из рук.
– Это неправда! – вскрикнула она. – Это интрига. Я не верю. Они все подстроили.
Мать, испуганная ее бледностью, звуком голоса, обняла ее, прижала к себе.
– Дитя мое… – начала она.
– Ну, а вы что? – прервала ее Сильвия. – Что же вы сделали для того, чтобы проверить это?
– Мы телеграфировали Гарри, чтобы он сообщил нам подробности.
– О, зачем вы вызвали меня домой? – с страстной горечью упрекнула ее Сильвия. – Если Франк арестован, я должна была быть там.
– Сильвия! – ужаснулась мать. – Ты прочла телеграмму. Ты знаешь, где он арестован?
Сильвия молчала. Да и что она могла ответить? Она не в силах была разобраться в хаосе своих мыслей и чувств. Ужас, сомнения, стыд, страх и обида за любимого человека!
– Негодный человек! – воскликнула «мисс Маргарет». – Втоптал имя твое в грязь…
– Не надо, не надо, не говори этого, – с усилием вымолвила Сильвия. – Кто-то подкапывается под него. Это ужасная, возмутительная ложь!
– Но, Сильвия, телеграмма послана Гарри.
– Это ничего не доказывает. Мало ли чего ему могли наговорить.
– Но… ведь в телеграмме сказано, что Франк арестован!
– О, я должна поехать к нему! Я должна узнать всю правду. Франк не такой человек.
– Дитя мое, – вставила миссис Кассельмен, – что ты можешь знать о людях?
Сильвия растерянно смотрела на мать. На устах ее дрожал вопрос, но она не решалась произнести его. Она знала, что в мире есть ужасные вещи, о которых догадывалась лишь по смутным, случайным намекам. «Публичный дом»… Она слышала, что есть такие дома, где живут погибшие женщины и где происходят страшные дела. Она знала также, что эти дома посещаются мужчинами, но, конечно, не теми мужчинами, которых она встречает в своем кругу, не порядочными людьми, добивавшимися ее любви. Но на этих мыслях она теперь долго останавливаться не могла. Прежде всего надо было доказать другим то, в чем она сама была убеждена.
– Когда может прийти ответ от Гарри? – спросила она.
– Отец сказал, что через день, два.
– Нельзя ли телефонировать Гарри?
– Тетя Ненни уже предложила это, но отец не желает говорить о таких вещах по телефону.
Сильвия напряженно думала, но ничего придумать не могла. Ей предстояли сутки или больше мучительного ожидания. Надо было с этим примириться.
– Хорошо, мама, – сказала она без звука. – Я пойду к себе и постараюсь успокоиться. Только не пускай ко мне никого, прошу тебя. Я хочу быть одна.
Она вышла в коридор, дрожа от волнения, боясь встретить кого-нибудь из домашних. Но в доме все уже знали о ее несчастье и при звуке ее шагов пугливо прятались по углам. Она никого не встретила на пути в свою комнату. Придя к себе, она тотчас заперла дверь на ключ и двадцать четыре часа провела в мучительной агонии. Металась по комнате, лежала на кровати и рыдала или сидела в кресле и смотрела в пространство пустыми глазами. Ей приносили обед, ужин – она не прикоснулась к блюдам. Предлагали ей вина, кофе – она никому не отвечала.
– Когда придет письмо от Гарри, принесете мне его тотчас, – сказала она только.
Утром следующего дня к ней постучалась мать. Сильвия впустила ее.
– Письмо пришло? – спросила она.
Мать замялась, и Сильвия поняла, что письмо получено.
– Дай мне письмо, – вскрикнула она.
– Оно адресовано отцу, Сильвия…
– Где папа?
Она бросилась к дверям, но «мисс Маргарет» преградила ей путь.
– Сильвия, отец послал за дядей Базилем. Ты не можешь говорить о таких делах с отцом. Пощади его. Он был болен недавно, а эта история – для него страшный удар.
– Но скажи мне, мама, ради Бога, что пишет Гарри?
– Ничего утешительного, дитя мое. Но потерпи немного. Где твоя гордость, Сильвия? Отец перестанет уважать тебя, если ты не сумеешь овладеть собою. Ты должна возненавидеть человека, который обесчестил тебя, покрыл грязью твое имя…
– Молчи, мама! Как ты можешь так говорить? Ты ведь не знаешь, правда ли это.
– Это правда. Ты сама убедишься в том, что это правда. И стыдно цепляться так за человека, который мог… О, какой ужас, какой ужас! Сильвия, возьми себя в руки, умоляю тебя. Отец и дядя не должны знать, что ты убиваешься из-за такого человека, из-за такого недостойного человека.
Прошел еще час тоскливого ожидания. Наконец приехал епископ. Он вошел к Сильвии с серьезным, потемневшим от горя лицом. Мать оставила их вдвоем. Сильвия заговорила первая.
– Дядя Базиль, покажи мне письмо.
Он молча протянул ей письмо. В конверт с письмом была вложена газетная вырезка. Сильвия взглянула на нее, у нее потемнело в глазах. На этом газетном клочке напечатан был портрет Франка и рядом портрет другого студента. Под этим портретом была подпись: «Гарвардский студент, получивший тяжелые травмы в драке в одном из притонов». Сильвия быстро пробежала заметку. Франк затеял в притоне ссору с одним студентом и повалил его на землю. При падении противник Франка ударился об острый выступ стола, и доктора предполагают травму черепа. Франк пока освобожден под залог в три тысячи долларов. В заметке сообщалось, между прочим, что арестованный был кандидатом по выборам в студенческий совет и кандидатура его имела много шансов. «Это сын Роберта Ширли, много лет тому назад совершившего растрату общественных денег и умершего в тюрьме», – было сказано в заключение. Читать после этого письмо Гарри было лишним, но Сильвия прочла и письмо. В нем были кой-какие подробности и пояснения. Одно место в письме особенно поразило Сильвию. «О характере этого учреждения не может быть никаких сомнений. Это один из двух-трех привилегированных публичных домов, посещаемых университетской молодежью. Один мой знакомый, которому я вполне доверяю, тоже находился там в тот вечер, и вся история, воспроизведенная в газетах, от начала и до конца – подлинная правда».
Сильвия уронила письмо на пол и, закрыв лицо руками, бросилась на кровать. Епископ видел, как судорожно вздрагивали ее плечи. Она беззвучно рыдала. Он подошел, сел подле нее, положил руку на плечо и долго молча ждал.
– Бедное мое дитя! – прошептал он наконец. – Бедное мое дитя!
Он не мог дольше видеть ее страданий.
– Сильвия, дорогая моя, сделай над собой усилие, выслушай меня, – мягко начал он. – Сильвия, мое сердце исходит кровью за тебя, но ничего поделать нельзя, надо перенести это. Хочешь послушаться совета старого человека, который перенес в своей жизни много горя и стыда?
– Какой совет? – спросила она вдруг странно прозвучавшим жестким голосом.
Он говорил ей об Боге, о смирении, о спасительной вере, говорил проникновенно, глубоко продуманными словами. Но когда опять прозвучал ее странный жесткий голос, он понял, что она едва ли слушала его.
– Дядя!
– Да, дитя мое?
– Я прошу тебя ответить мне на один вопрос. Я никого другого об этом спрашивать не могу.
– Спрашивай, дитя мое.
– Это правда, что… что мужчины совершают такие поступки?
– Да, дитя мое, – глухим голосом ответил епископ, – мне очень тяжело говорить тебе это. Но многие мужчины делают это…
– О, какой ужас! – страстно воскликнула она. – Ненавижу людей! Ненавижу жизнь! Какой ужасный ненавистный мир! Лучше умереть, чем жить в таком мире.
– Не надо, не надо, Сильвия, говорить так. Пути Господа неисповедимы. Не нам знать и судить, за что он ниспосылает на нас испытания. Кто знает, Сильвия, быть может, это горе послано тебе в наказание.
– В наказание, дядя? Но за что? Чем я заслужила наказание?
– За гордыню, дорогая. За то, что ты противопоставила свои земные желания его слову и воле…
– Ах, дядя! – прервала она его. – Но ведь все, что ты говоришь, ко мне никакого отношения не имеет!
Она зарылась лицом в подушки, и из груди ее вырвались раздирающие сердце рыдания.
– О, я так любила его! Я так любила его!
Старик пробовал говорить с нею, как епископ. Но теперь, при виде ее безутешной скорби, в нем заговорила гордость Кассельмена.
– Сильвия, этот человек недостоин твоей любви, начал он твердым, серьезным тоном. – Ты должна вычеркнуть его из своей жизни. Помни, что ты, Сильвия Кассельмен, – дочь чистой, целомудренной женщины. Ты должна мужественно перенести этот удар и никому не показывать того, что переживаешь.