Так началось знакомство, а потом и тесная многолетняя дружба между шкипером “Ибекса”, суровым пуританином Уайтом, и Генрихом Шульцем. Ведь Генрих с поразительной быстротой заметил и тут же использовал шанс, который в этих драматических обстоятельствах предложила ему судьба.
За плечами Яна Куны были шесть лет морской практики и достаточный запас приобретенных от отца познаний в навигации, чтобы командовать кораблем, ставшим его собственностью, но ему недоставало опыта в коммерческих делах и ловкости в сложных юридических вопросах. И когда появлялась нужда в урегулировании таких проблем, как портовые сборы а потом и официальное зачисление “Зефира” в реестр корсарских кораблей Ее королевского величества Елизаветы (на что он решился по совету Уайта) — ими занялся Шульц.
Тот все устроил тонко и толково, удивив не только Соломона Уайта, но и королевских морских чиновников в Дептфорде, с которыми вел переговоры перед подписанием контракта на каперскую лицензию для Яна Куны, он же Ян Мартен-так было переведено на английский его польское имя. При этом он завоевал немалый авторитет среди команды, а потом-уже естественных ходом вещей-стал незаменим при любых закупках и торговых операциях, при дележе добычи и её сбыте, в спорах о размере доли или особых интересах тех, кто стоял на страже интересов королевы.
Соломон Уайт ценил их обоих: порывистого и неустрашимого капитана, который оказался столь же толковым моряком, как и как и командиром в схватках, и его рассудительного, прожженного помошника, который сумел почти удвоить доходы обоих кораблей, не забывая и о своих собственных.
Уайт был опытным моряком и человеком весьма отважным, и вместе с тем очень религиозным. Полагал, что Провидение призвало его для истребления как можно большего числа “папистов”, и прежде всего испанцев. Считал это своим долгом перед Господом, вернейшей дорогой к спасению. Но не брезговал и золотом. Напротив: среди соблазнов этого мира лишь оно вызывало в нем жажду обладания.
Потому он и сдружился с этими двумя; потому вскоре отказался от роли опекуна молодого капитана и стал его другом, уступая ему во всем, что касалось тактической стороны совместных операций. Потому, наконец, заключил негласный союз с Шульцем-союз, с которого он имел вполне приличный побочный доход.
Вот так втроем они и дополняли друг друга: фанатичный пуританин Соломон Уайт, романтичный и неустрашимый язычник-сын знахарки и внук колдуньи Ян Куна, прозванный Мартеном, и набожный католик, мечтатель и вместе с тем практичный человек Генрих Шульц, некогда бедняк, сирота в людях, сейчас-обладатель состояния, которое собирался удвоить.
Глава V
Закончив бормотать вечернюю молитву, Соломон Уайт растянулся на жесткой койке, потом потянулся за Библией. Открыв её наугад, при неверном свете свечи начал читать с середины стиха:
“И сказал Господь о царе ассирийском: Не войдет он в град сей, и стрелу в него не пустит, и на щит его не возьмет, и осаду держать не будет.
Дорогой, которой пришел. назад вернется, а в град сей не войдет, — сказал Господь.”
Снова подумал о Бельмоне. Появление этого человека беспокоило его с самого начала. И как быстро оказалось, что предчувствие его не обмануло!
Бельмон был опасен; его проницательность и ловкость застали врасплох не только Уайта, но и Шульца. Оба угодили в ловушку, которую он им расставил. Нужно было любой ценой от него избавиться. Но как? Уайт непрерывно ломал над этим голову, но пока не нашел ответа на тревоживший его вопрос. Теперь, казалось, он наткнулся на подсказку Провидения: то, что в Ветхом Завете касалось владыки Ассирии, в нынешней ситуации могло относиться и к этому пришельцу. Он старался убедить себя, что так и есть. Бог хотел поддержать его и поднять дух.
Читал дальше:
“И защищу град сей, и сохраню его для меня и для Давида, слуги моего.” Разве это не звучало как пророчество? Если под царем ассирийским можно было понимать Бельмона, то Давидом мог быть только он сам, Уайт-слуга Господен.
“И вот в ту ночь пришел ангел господен и побил в стане ассирийском восемь тысяч и ещё четыреста. А вставши поутру, узрел царь Сеннашериб все тела умерших и ушел восвояси.
И вернулся, и жил в Ниневии.”
“ — Восемь тысяч четыреста, — повторил про себя Уайт. — Что же это за число?”
И тут он вспомнил, что именно в эту сумму Бельмон оценил побочный доход от продажи кошенили. Это потрясало!
Он решил прочесть до конца божественное пророчество, нависшее над шевалье де Бельмоном.
“А когда поклонялся в храме Незрох Богу своему, Адрамелех и Сарасар, сыновья его, убили его мечом и бежали в землю Арамейскую. И царствовал Асараддом вместо него.”
“ — Так он погибнет! Сгинет, хотя Господь и удержал мою руку, когда я хотел его убить,” — подумал Уайт, забывая, что лишь пистолет Бельмона удержал его от удара стилетом.
На душе у него полегчало. Нет, Господь не покинул его ни с того ни с его. Бог следил за ним и руководил его поступками. Быть может, хотел испытать его, но тут же утешил, давая убедительный знак насчет будущего того пришельца, которого он, Соломон Уайт, так опасался.
Горячий порыв ветра ворвался в каюту через открытое окно и заставил затрепетать пламя свечей. Издали долетали песни и крики пьяной команды “Зефира”.
Уайт нахмурился. Его собственная команда в море пила только воду, но дурной пример заразителен. Некоторые из молодых моряков завидовали тем-он это знал. Не держи их в ежовых рукавицах, Бог знает что могло бы произойти и на его корабле тоже.
Но во время стоянок в портах он не мог помешать разгулу и разврату. Только некоторых старых боцманов с “Ибекса” он встречал в соборах на богослужениях; молодежь гуляла по корчмам и портовым притонам, и ночевала в лупанариях вместе с матросами Мартена, которого это совершенно не огорчало.
“ — Не свяжись я с ним, не погряз бы в грехе,” — подумал он.
Но прекрасно знал, какие выгоды принес ему этот союз. В тот момент, когда три года назад осенним утром вышел из залива Герн и, миновав мыс Норт Фарленд вмешался в схватку “Зефира” с тремя испанскими кораблями, даже подумать не мог, что это поворотный пункт его судьбы.
Год 1577 от Рождества Христова принес ему одни неудачи, а поддержание “Ибекса” в пригодном к выходу в море состоянии поглощало все доходы. Приходилось самому заботиться о корабле (хотя только на одну двадцатую тот был его собственностью) — так гласил договор, который был подписан с остальными совладельцами. Не мог разорвать его, ибо чем тогда жить, имея на шее жену и семерых детей? Правда, был у него небольшой капитал, вложенный в торговую компанию, приносившую ему четыре процента в год, но того не хватило бы даже на самые скромные потребности семьи. А “Ибекс” требовал ремонта, капитального ремонта.
И вот перед Соломоном Уайтом раз за разом вставало видение краха-перспектива утраты всех доходов и неотвратимости прибегнуть к последним двумстам фунтам.
Этого он боялся больше всего. В пятьдесят четыре года-тронуть последний капитал? Это было бы смертным грехом, большим, чем клятвопреступничество, большим чем кража, большим чем прелюбодеяние! Ведь тем соблазнам можно противостоять. Если регулярно каждый день читать Библию и следить за собой, чтобы не потерять голову в минуты возбуждения, можно их вообще избежать. Но черпать из отложенного на черный день и растрачивать капитал-совсем другое дело.
Уайт знал, что такие вещи случаются. Случаются даже с самыми уважаемыми людьми. Вроде тайного беспробудного пьянства. Семьи распадаются, разрываются супружеские узы, репутация гибнет в глазах соседей-и все из-за растраты капитала.
И вот тогда, на самом краю пропасти, Бог послал ему Яна Мартена с его “Зефиром”. С первой же совместной экспедиции с молодым шкипером счастье улыбнулось им обоим: грузы с испанских судов и каравелл, которые они захватили, не только покрыли прежние убытки, но и сделали Соломона Уайта человеком состоятельным. Но что касается дел духовных, то и на благо веры и чистоты религии он сделал за это время больше, чем когда либо прежде. И он сам, и его матросы. Надеялся, что заслуги его на морях с избытком уравняют перед Господом тяжесть грешных деяний команды “Ибекса” на суше, ибо все же каждый из них искупал свои грехи, проливая кровь испанцев, а если и погибал, то в борьбе против “папистов”, обеспечивая себе тем самым спасение души. В результате пока баланс сходился, и даже кредит превышал дебит. Провидение должно было учесть это на Страшном суде.
Утешенный этими мыслями и надеждой на скорую кончину шевалье де Бельмона, Соломон Уайт, капитан “Ибекса”, задул свечу, помолился в темноте и перевернувшись на бок, уснул сном праведника.
Ян Мартен не спал и не предавался ни мечтам, ни воспоминаниям, ни излишним размышлениям, потому что был полностью поглощен азартной игрой в кости с шевалье де Бельмоном.
Ян Мартен не спал и не предавался ни мечтам, ни воспоминаниям, ни излишним размышлениям, потому что был полностью поглощен азартной игрой в кости с шевалье де Бельмоном.
Началось с того, что Мартен, вернувшись от своих матросов в каюту, где оставил троих собеседников, заметил в руке Бельмона прекрасный пистолет, оправленный в слоновую кость и серебро. Ему и в голову не пришло, что это оружие во время его краткого отсутствия сыграло какую-то роль в связи с предыдущей беседой о цене кошенили. Он решил, что Уайт и Шульц попросту пожелали осмотреть эту игрушку и потом вернули её владельцу.
Сам он тоже пожелал её осмотреть, но поскольку Бельмон тем временем засунул пистолет за пояс, а Шульц вернулся к обсуждению деталей обратного плавания, отложил это на потом. Только когда Уайт с Генрихом по окончании совещания спустились в поджидавшую их шлюпку, Мартен остался один на один с новым помошником и вспомнил о его пистолете.
— Он вам нравится? — спросил шевалье де Бельмон, протянув ему резную рукоять.
Мартен взвел и спустил курок, прикинул навскидку, потом прицелился.
— Славная штучка, — признал он.
Встал, взял со стола один из подсвечников, поставил его в открытом окне с подветренного борта, потом отошел к противоположной стене, и повернувшись выстрелил почти не целясь. Пламя свечи погасло, и одновременно за стеной раздался сдавленный вскрик.
Бельмон рассмеялся.
— Вы забыли о соседках!
— В самом деле, — буркнул несколько смешавшись Мартен.
На минуту прислушался, но поскольку за стеной царила полная тишина, вернулся на свое место за столом.
— Славная штука, — повторил он, взвешивая пистолет на ладони.
— Славный выстрел, — заметил Бельмон. — Оставьте эту безделушку себе, если она вам нравится. Это единственный мой трофей с “Кастро верде”.
Но Мартену претило принять такой подарок.
— Если бы вы решили его продать-другое дело.
Бельмон отрицательно покачал головой.
— Продать? Ни в коем случае. Но можем на него сыграть, если хотите.
Из кармана достал пять костей из черного дерева и высыпал их в кубок.
— Идет, — сказал Мартен. — Ставлю три дуката. Играем только на число очков.
Бельмон тряхнул кубком и высыпал кости на стол. Три шестерки и две единицы. Мартен сгреб их в кубок и перевернул тот вверх дном. Проиграл: не хватило двух очков. Снова вынул три золотых и снова проиграл. А потом ещё раз и еще.
— Дорого вам обойдется этот пистолет, — заметил Бельмон. — Сыграем на все сразу: двенадцать дукатов и пистолет против пятнадцати золотых.
— Ладно, — ответил Мартен и проиграл снова.
Теперь ему пришлось встать, чтобы достать из тайника новый запас золота. Но счастье по прежнему не благоволило к нему. Перед Бельмоном лежала горка золотых рядом с пистолетом, который словно притягивал их к себе. Только на седьмой раз удача отвернулась от Бельмона, но как раз тогда Мартен поставил только три дуката.
— Золото или пистолет? — спросил Бельмон.
— Я играл на пистолет, — отрезал Мартен. — Проигрыш меня не волнует.
Бельмон подал ему оружие, и Мартен положил его рядом со своим полупустым кошелем.
— Играем еще? — спросил он.
Бельмон тряхнул кубком.
— С удовольствием. Но теперь можем играть как обычно, на два броска.
— С правом удвоения ставки, — добавил Мартен, кладя на стол три золотых.
Бельмон подал ему кубок с костями и налил себе вина.
— Выигравший-начинает.
У Мартена выпали две пятерки, две тройки и шестерка; он решил играть осторожно и добавлять не стал. Бельмону выпали две шестерки, пятерка, двойка и единица, и он тоже не повысил ставки.
На втором броске Мартен взял три кости, оставив две пятерки. Получил ещё одну пятерку и две единицы. Но зато Бельмон бросив три кости ничего не приобрел и проиграл.
Зато в следующем туре, имея всего две тройки, поднял ставку и метнув ещё две тройки, выиграл против двух шестерок Мартена.
Так они пили и играли до рассвета. Только шум на палубе и громкий окрик Генриха Шульца, приветствовавшего “Зефир”, обходя его под всеми парусами на “Кастро верде”, напомнил им, что ночь миновала и что пора в путь. И тогда же Мартен осознал, что проиграл больше половины всей своей наличности. Да, пистолет шевалье де Бельмона обошелся ему слишком дорого…
Сеньора Франческа де Визелла удостоила Яна Мартена краткой беседы. Не переступила порога его каюты, лишь послала туда свою горничную с просьбой, чтобы su mersed commandante de salteadores заглянул на минутку к ней.
Мартена рассмешил этот титул, явно придуманный девушкой. Догадывался, что её хозяйка назвала его просто picaro, или в лучшем случае jtfe de partida, что однако казалось этой хорошенькой малышке-морените слишком оскорбительным.
Прежде чем исполнить желание сеньоры де Визелла, ему захотелось выказать свою симпатию камеристке, которая не сводила с него глаз. Но не доверяя своему скудному запасу испанских слов, пригодных для этой цели, выразил её гораздо проще, запечатлев жаркий поцелуй на её полных, цветущих губках, и при этом убедился что выбрал верный путь и был вполне понят.
Сеньора Франческа приняла его, стоя посреди своей каюты, опираясь о спинку кресла, представлявшего своего рода защитный барьер между нею и корсаром. Была сдержанна и холодна. Жаловалась на на шум, крики и выстрелы, которые не дали ей уснуть. Требовала встречи с отцом, о судьбе которого и состоянии здоровья так беспокоилась. И наконец заявила, что её обокрали: в калабозо, куда её поместили, недоставало двух кофров с её личным гардеробом и бельем. Требовала найти их и немедленно-ей нужно было переодеться.
Мартен все это выслушал молча, глядя на её стройную фигуру, заслоненную до пояса спинкой кресла, на прекрасное лицо с тонкими чертами, застывшими в оскорбленном выражении. Ловил взгляд её глаз и пытался заглянуть в их черную бездну, словно надеясь, что обнаружит там что-то ещё кроме гнева и презрения.
И вот когда она кончила говорить, а он продолжал молчать, их взгляды на мгновение встретились, и Мартену показалось, что в черных зрачках мелькнули искорки усмешки. Лицо донны Франчески залил румянец, губы её чуть дрогнули.
Эта перемена длилась не дольше секунды, но за эту секунду Мартен вдруг понял, как сеньора де Визелла напоминает ему Эльзу Ленген, и волна воспоминаний тут же унесла его в прошлое.
Пообещав, что вечером оба кофра будут доставлены и состоится её встреча с доном Хуаном де Толоса, правда только на расстоянии, которое нужно сохранять между двумя кораблями в открытом море даже во время дрейфа, отвернулся и вышел, чтобы скрыть возбуждение.
Эльза Ленген, первая его любовь…Собственно-мимолетное увлечение, как скорее можно было назвать их короткую связь, будь он взрослее. Но Яну Куне, позднее прозванному Мартеном, было тогда всего семнадцать.
Познакомился он с нею в Антверпене, куда отец отправил его за квадрантом, заказанным у знакомого механика и часовщика Корнелиса, который несколько лет был помошником самого Тихо Браге. Но когда Ян Куна заявился в его мастерскую, оказалось, что Корнелис куда-то уехал и что несколько дней придется ждать его возвращения.
Ян не имел ничего против. Поселился в соседней гостинице “In den Reghen-boog” — “Под зонтиком” и как раз там впервые увидел Эльзу, когда та разносила кокебаккен-клецки из пшеничной муки, и подавала гостям бруинбир или кловер. Ее рыжие волосы сверкали, как полированная медь, а черные глаза были точно как у сеньоры Франчески де Визеллы. И полные чувственные губы-такие же. И похожая улыбка-и тогда, когда смеялась над его приставаниями, и когда сказала, что он люб ей…
Вначале он робел в “In den Reghen-boogh”. Это была одна из лучших гостиниц в городе, с большим обеденным залом и огромной стойкой, за которой царствовала толстая румяная буфетчица. В двух соседних залах принимали родовитых клиентов. На втором этаже и в мансарде находились номера для гостей, а в соседних флигелях-конюшни и жилье прислуги. Тут останавливались богатые купцы и даже большие господа, чьи кареты стояли на обширном подворье, но по большей части обитали состоятельные горожане, богатые ремесленники и шумные, самоуверенные офицеры испанского гарнизона.
Ян Куна сидел в углу у печки и терпеливо ждал, пока его обслужат. Но девушка, казалось, вовсе его не замечала, хоть он и подавал ей знаки, чтобы подошла. В конце концов, когда в третий раз она миновала его с кувшином пива в одной руке и миской дымящихся сосисок в другой, загородил ей дорогу.
— Я изнываю от голода и жажды, — заявил он, заглядывая ей в глаза. — Съел бы тебя с колбасой вместе, красотка.
— В самом деле? — удивилась она. — Ты не похож на людоеда.
— Если подашь мне доббель-кут и порцию жареной ветчины, оставлю тебя в живых.
— Подожди; возможно, что и получится, — ответила она.
Скоро принесла его заказ.
— Знаешь, а ты очень хорошенькая, — заметил он, пока она наливала ему пиво в оловяный кубок.