– Доча меня зовет, – спокойно сообщила Пульчинелла встревоженной Фаустовой. – Обедать, чай, пора. Не любит, когда опаздываю. Ругается. Пойду-ка я, Григорьевна.
Фаустова, кряхтя, поднялась:
– И то правда. И я пойду. Олежку кормить.
– Этого жирного-то? – Пульчинелла ткнула пальцем в фаустовского внука. – Этого кабана можно и не кормить. Отъелся на прокурорских харчах, того и гляди карусельку-то раздавит. Кормить его еще!
– Ты это… – огорчилась Фаустова. – Детей бы уж не трогала. Не мешают они тебе. На то родители есть.
– Знаю я, какие родители! – не согласилась с соседкой Пульчинелла. – Каков поп, таков и приход. Нарожают уродов, бабкам сплавят – и дело с концом. И Зойка твоя туда же!
– Так она сама бабка! – напомнила Фаустова. – Ей и сплавлять-то некого.
– Все равно, – не сдавалась Пульчинелла. – Интеллигенция сраная. Мужика под себя подмяла, на сто работ устроила, а сама губы красит и кудри вьет! Как перед людями-то не совестно: старуха ведь уже.
– Завидуешь ты ей, Нель, – с укоризной произнесла Фаустова, нечаянно озвучив еще одну причину дворовой нелюбви к Зое Семеновне.
– Я? – задохнулась Пульчинелла. – Так было б чему!
– Значит, есть чему! – твердо ответила Фаустова и зашагала в сторону детской площадки, полная решимости увести внука к обеденному столу.
– Давай-давай, – пробурчала Пульчинелла и зашаркала к дому под периодически возобновляющийся вой сирены. – Хватит орать-то! – крикнула она куда-то в самую толщу виноградной завесы и погрозила раздраженной дочери кулаком: – У-у-у, стервь! Все по ее чтоб было, значит! А можа, я и есть-то не хочу. Так… По привычке. Глаза б мои на тебя не глядели, с твоим обедом! Лучше б мужика себе завела… Можа, какой дурак и позарится…
«Мужика завести – не косу заплести», – поучала Зоя Семеновна по телефону свою племянницу, обделенную мужским вниманием. Не в смысле вниманием вообще, а постоянным – когда зарплату приносят, грибы собирают и в санаторий отправляют здоровье поправить.
– Ты что думаешь, – интересовалась она в трубку. – Всегда молодой будешь? Не будешь, дорогая. Лет десять пройдет…
– Ой, да за десять лет, теть Зой, мало ли что случится?!
– Если ты так и будешь нос воротить, то ничего не случится, – успокоила Зоя Семеновна племянницу и перешла к делу: – Я вот тебе что скажу: ты не пыли. Не пыли! Замуж выйти – не в магазин сходить. У меня вот знакомая есть, в Госстрахе вместе работали, у нее сын. Сын вдовый. Двое детей. Ищет приличную женщину, чтоб и детям, и в доме порядок. Зарабатывает, говорят, хорошо. Не пьет…
– А зачем мне чужие дети? – резонно уточнила растерянная племянница.
– А своих-то ведь нет!
– Ну так будут! – сопротивлялась собеседница.
– Ну… будут так будут. Мое дело предложить, – обижалась Зоя Семеновна, и тон ее становился официальным: – Родители-то как? Хорошо? Ну, кланяйся тогда. Кланяйся. Скажи, тетя Зоя привет передавала.
Племянница еще чего-то пыталась прокричать в трубку, но Зоя Семеновна хладнокровно роняла свою на рычаг и, увидев собственное отражение в зеркале, как ни в чем не бывало заявляла:
– Плохая связь. Очень плохая.
На кухне Зою Семеновну ждал отдыхающий от «ста работ» муж.
– Все сидишь? – поинтересовалась она у супруга и нахмурилась. Тот ее не слышал. Он спал.
– Глухая тетеря! – прошипела Зоя Семеновна себе под нос и тронула мужа за отливающую синевой щеку. От неожиданности тот вздрогнул и в изумлении уставился на нее, спросонья пытаясь понять: кто это перед ним.
– Тося! – строго сказала Зоя Семеновна. – Ты ел?
Тося кивнул.
– А гречку достал?
И Тося снова кивнул.
– Пирогов, может, напечь? Юра зайдет, девчонки забегут после школы…
Тося пожал плечами и громко, с наслаждением зевнул:
– Как хочешь…
– Господи! – возмутилась Зоя Семеновна. – Ну что ты как старик?! Целый день сидишь-сидишь, как задница не устанет!
Тося не переносил грубости, поэтому поморщился и не очень внятно произнес:
– А я и есть старик.
Зоя с этим мириться не захотела, присела рядом, прильнула к Тосиному плечу и пожаловалась мужу:
– Как время-то бежит, господи!
Тося вздохнул и поцеловал жену в висок:
– Да уж…
Зоя зашмыгала носом и потерла глаза.
– Не плачь, – хрипло приказал Тося и отвернулся.
– Скажешь тоже, «не плачь», – заворчала Зоя Семеновна. – Ты старик. И я…
Она протянула вперед изуродованные полиартритом и пигментными пятнами руки, с пристрастием на них посмотрела и завершила горькую фразу:
– Ста-ру-ха… Жизнь прошла…
Тося молча покачал головой.
– Прошла-прошла, – как-то уже повеселее повторила Зоя Семеновна. А потом решительно заявила: – Прошла, да не закончилась. Ты вот только у меня… – сникла Зоя и с раздражением отвернулась.
Ой, ну как же она его любила! Как она его любила!
Высокий. Кудрявый. На баяне играл. Комдива возил. Перепить мог любого.
А теперь?
Это «теперь» зависло над Зоей грозным предчувствием, и в попытке прогнать его она с ожесточением загремела ложками в выдвижном ящике кухонного стола.
– На-ка, – заявила Зоя Семеновна и протянула мужу несколько ложек. – Почисть. Черные все. Перед людьми совестно.
Тося покорно протянул руку, принял ложки и аккуратно, чтоб ни одна не звякнула, положил их обратно в ящик:
– Потом.
– Когда потом? – сварливо полюбопытствовала Зоя Семеновна и с грохотом задвинула ящик обратно. – К поминкам?
– Ну что ты говоришь?! – возмутился Тося, на что жена рывком вытащила ящик и высыпала перед мужем все его содержимое.
– Чисть!
– Сказал – потом, – сказал он на полтона громче, и Зоя тотчас осеклась.
– Ладно, – неожиданно скоро согласилась она. – Не хочешь – как хочешь. Если тебе все равно, то…
– Мне, Зоя, все равно.
– Да тебе всегда все равно! Сядешь и сидишь. В окно, как старая бабка, смотришь. Како-о-ой интерес?! Не пойму.
Тося не удостоил жену ответом и медленно выбрался из-за стола.
– Пойду отдохну.
– А то ты уработался, – проскрежетала Зоя Семеновна, недовольная отказом мужа.
Тося, покачиваясь и шаркая, пошел по коридору на выгнутых колесом ногах, осторожно касаясь стен, затянутых в нарядную немецкую клеенку вместо тусклых отечественных обоев. Благодаря ей стены казались стеллажами экзотической фруктово-овощной лавки.
– И вот всегда так… – пожаловалась Зоя невидимому собеседнику, «сидящему» на Тосином месте. – Всегда-всегда. Вечно все только мне надо! Зойка – туда. Зойка – сюда. Зойка, подай. Зойка, принеси… А Зойке кто принесет? Борька с Вовкой? Никто ничего Зоеньке не принесет, – посочувствовала она сама себе и расстроилась окончательно.
Всю свою жизнь она только и делала, что пыталась вырваться из замкнутого круга обстоятельств, определенных самим фактом, как считала Зоя Семеновна, ее «неблагородного происхождения». Наделенная от природы недюжинными способностями, она могла бы горы свернуть! А на деле все ее силы были отданы тому, чтобы переписать свою биографию набело.
«Какие крестьяне в роду? Никаких крестьян! Отец кучер? Так это же не крестьянин. Уклад один и тот же?! Хозяйство?! И что? Уклад один, а косточка другая».
Для этого даже итальянцы были придуманы, непонятно откуда в поволжской деревне взявшиеся…
Не помогла придуманная биография!
В двадцать с небольшим – вдова с двумя детьми, да еще и мать на ней… Ладно хоть старушка была нестроптивая.
Потом вот – Тося. Но женское ее, позднее, выстраданное счастье дети укоротили. То женятся, то разводятся, то пьют, то гуляют. Попьют-попьют, погуляют-погуляют, а потом – давай, мать, лечиться вези! И ведь еще упрекают, мол, Юрочке – третьему – все самое лучшее. И баян, и служба в Германии, и девчонки-отличницы. А кто виноват? Кто виноват, что не им все самое лучшее? Она виновата? Говорила: «Не женитесь!» Силком ведь никто не тащил! И что вот теперь? То рубль, то два. Работайте! Работайте, детки мои дорогие. Отец вот ваш работает, и вы работайте. И нечего водку жрать. Водка еще никого счастливым не сделала! И вас не сделает.
Опять же – город… Сначала деревня не та, теперь город не тот! Не хотела в нем жить Зоя Семеновна и всю свою жизнь лелеяла мечту о переезде в Москву. Один обмен за другим срывался. Но Зоя Семеновна не отчаивалась. А потом ей приснился он. Стоит она в храме Василия Блаженного, и вдруг входит Сталин и строго так говорит:
– Никогда тебе, Зоя, не жить в Москве.
И надо же, как в воду глядел Иосиф Виссарионович. Не жить! Точно. Борька-голубятник, ювелир, и тот в Москве не прижился. Жена выгнала. Домой прикатил. Таскается теперь туда-сюда. Только деньги зря разбрасывает. Не нужен он в этой Москве никому. Здесь хоть бы нормальную женщину нашел. А где ее найти? Три сына у Зои Семеновны, а ни одному с женой не повезло. Зато сами выбирали. Вот и навыбирали…
Пока грустные мысли прыгали в Зоиной голове, ее умелые руки просеивали муку, замешивали тесто, строгали начинку для пирогов. Руки жили отдельной от головы жизнью, и в том было Зоино спасение. Она никогда не унывала. Грустила, тосковала, сетовала, но при этом все время что-то делала. Не знала она, что такое прилечь, прикорнуть, ко двору спуститься, на лавочке посидеть, о том о сем с соседками потрещать.
Пока грустные мысли прыгали в Зоиной голове, ее умелые руки просеивали муку, замешивали тесто, строгали начинку для пирогов. Руки жили отдельной от головы жизнью, и в том было Зоино спасение. Она никогда не унывала. Грустила, тосковала, сетовала, но при этом все время что-то делала. Не знала она, что такое прилечь, прикорнуть, ко двору спуститься, на лавочке посидеть, о том о сем с соседками потрещать.
– Я что, бабка?! – объясняла Зоя Семеновна внучкам свое нежелание сидеть рядом со старухами. – Мне что, делать нечего?
Девчонки смотрели на нее во все глаза и наперед знали ответы на все вопросы:
– Конечно, не бабка. Конечно, есть чего.
Но на предложение пойти с ними в кино, благо кинотеатр неподалеку, Зоя обычно качала головой и говорила с наигранной грустью:
– Я – пожилой человек… У меня больные ноги.
И у внучек не укладывалось в голове, как этот «пожилой человек с больными ногами» пять минут назад поменял обивку у всех стульев в доме и устроил своим любимицам разнос, услышав, что те называют ее между собой бабушкой.
– Какая я вам бабушка? – возмущалась Зоя Семеновна, величественным движением взбивая прическу. – Бабушки – это чужие тетки, что по улицам ходят да на лавках у подъездов сидят. А я – бабуля, – подводила она итог и упорно не откликалась, если кто-нибудь называл ее бабой Зоей или просто бабушкой.
– Распустили детей! – жаловалась она мужу. – Иду по двору, а мне кричат: «Бабушка!» Я сразу к родителям…
– Зачем? – недоумевает Тося.
– Затем! Чтоб детей правильно воспитывали, а то привыкли, как в деревне: «бабки, дедки, мамки, папки».
– Ты сама из деревни, – напоминает тот еле слышно, побаиваясь бурной реакции жены.
– Из какой это я деревни?!
– Из Ишеевки, – стоит на своем Тося.
– А где мне было жить-то? Где?! Двое детей. Кормиться надо. Мать на мне. И я ее, между прочим, ни разу мамкой не назвала. А отца, пока жив был, на «вы» называла. Вот как тебя, Юра. Зато городские: «бабки, папки…» Срам один! «Ба-а-абушка!»
– Нельзя так, Зоя, – журит ее муж, не видящий ничего страшного в употреблении вышеуказанного слова.
– Расскажи мне еще, как можно! – обрывает его Зоя Семеновна и уходит в комнату в поисках очередного дела.
А их – миллион. За всю жизнь не переделать! Дай бог, чтоб подольше и побольше.
Пока Зоя стряпает, Тося дремлет, периодически вздрагивая от резких звуков, доносящихся из кухни. Бац! Чего-то в раковину свалила. Чпух-х-х – духовкой хлопнула. Никакого покоя. Минуты не посидит и другим не даст. То одно, то другое. Все надо. До всего есть дело. Не человек, а одна суета. Живут же люди! Доживают свой век потихонечку, не спеша, и другим не мешают.
– А мне мешают! – скандалит, вывалившись из окна, пучеглазая Пульчинелла и обещает отравить треклятых кошек, орущих под ее окном.
– Успокойся! – одергивает ее дочь и ставит перед матерью чашку с чаем. – Пей вот!
– Сама пей, – огрызается Пульчинелла и с ненавистью смотрит на располневшую после сорока пяти Розу. – Ты себя в зеркало видела? – заходит она издалека.
– Видела.
– А чего ты в нем рассмотрела-то? Один бок? Еще удивляешься, замуж никто не берет! Жрать меньше надо, а то мужика раздавишь!
Розе, унаследовавшей от матери водянистые на выкате глаза, обидно. Так-то Бог ничем особым не наградил, а тут еще эта… Всю плешь проела. Поедом ест и не подавится.
Розины мысли написаны на лице. И сообразительная Пульчинелла догадывается, о чем они, эти мысли проклятые.
«Неблагодарная!» – собирается выкрикнуть Роза, но сдерживается и смахивает со стола крошки в ладонь.
– У тебя что? – интересуется она. – Рот дырявый?
– Зато не воняет, – мерзко хихикает Пульчинелла и чувствует себя на коне. – Хайло-то прикрой, а то простудишься.
– Мама! – не выдерживает Роза и швыряет полотенце на стол.
– Я уже пятьдесят лет мама, – напоминает дочери Пульчинелла и со свистом втягивает в себя кипяток. Обжегшись, свирепеет. Вскакивает, хватает чашку и выплескивает ее содержимое из окна.
Кипяток попадает на пригревшихся на подвальной решетке кошек, и те с визгом бросаются врассыпную.
– Ведьма! – кричат напуганные кошачьим мяуканьем дети и бегут прочь от греха подальше.
– Ведьма и есть, – не выдерживает Роза, уставшая от материнских выходок.
– А чего ж рядом с ведьмой живешь? Не страшно? – крадется вдоль кухонной стены Пульчинелла и, скорчив жуткую рожу, омерзительно воет.
– Прекрати немедленно! – пугается Роза. – Перед людьми стыдно.
– Перед людьми? – невинно переспрашивает Пульчинелла и разводит руками. – А чего ж стыдно-то? Али я кого-нибудь отравила? Али со свету сжила?
– Прекрати! – снова просит ее дочь и смотрит поверх материнской головы.
– Чего в глаза не смотришь?! – подскакивает на месте Пульчинелла, чем неожиданно парализует Розу. Та медленно переводит взгляд и замирает в ожидании. – Боишься, что ли? Не бойся, доча. Не ведьма. А то давно бы подсыпала тебе что-нибудь. Успела бы, пока ты меня сама со свету не сжила.
Роза становится пунцовой от обиды и делает шаг назад.
– Ты думаешь, я не вижу? – скрежещет Пульчинелла. – Не вижу, как ты морду-то воротишь и ноздрями двигаешь, когда мимо меня проходишь? Думаешь, не знаю, о чем Бога каждый день просишь? Зна-а-аю. Только не допросишься. Еще тебя переживу. А то удумала: умрет мать, буду делать, что хочу. А хотелки-то нет! – мерзко хихикнула старуха. – Нет ведь?
Роза молчит.
– Знаю я, что нет, – добавляет Пульчинелла. – А то бы тебя так перло! Спрашивает меня Фаустова, дура-то, прости господи. «Розочка ваша не беременна?» – «Нет, – говорю. – Не беременна моя Розочка». А была бы беременна, своими руками бы придушила, чтоб никаких мне выблядков! А еще думаю, но молчу сама-то, кто же это на мою Розетку-то позарится? А?! – выкрикивает она в сторону дочери, отчего та сжимает кулаки и движется на мать.
– Все сказала?
– А че я сказала? – невинно щурит глазки Пульчинелла. – Я че-то сказала?
Пока Роза набирает в рот воздуха, чтобы наконец-то выпалить все, что она думает, в окно влетает камень и падает на пол. Женщина еле успевает отскочить в сторону.
– Видела?! – ехидно интересуется Пульчинелла, выкатив водянистые глаза, и добавляет: – Скажи спасибо, дегтем дверь не вымазали. А уж камень-то мы переживем. Не впервой. Выслежу – руки оборву!
– Всем не наобрываешься, – еле слышно говорит Роза.
– А?! – Пульчинелла делает вид, что глуха на ухо. – Че? Че говоришь-то?! Маму любишь? Так мы тебе и поверили. Дуры такие. Бестолковые такие. На том свете на сковороде жариться будешь за то, что на мать руку подняла.
– Чего? – не выдерживает Роза. – Совсем с ума сошла?
– Меня в психушку не возьмут! – храбро сражается Пульчинелла. – А вот тебя – запросто. Скажу, что чертей ловишь и под кроватью от соседей прячешься…
– Мама, – предпринимает еще одну попытку Роза, – ну что ты говоришь? Ты сама себя не слышишь.
– Зато я тебя слышу! – Пульчинелела поднимает вверх указательный палец и грозит: – Я все слышу… Все-все…
– Ничего не слышит, – сердится Зоя Семеновна на мужа и торопится из кухни в прихожую открыть дверь.
– Тося! – кричит она ему. – В дверь звонят! Совсем глухой?
А Тося и вправду не слышит. На нем – наушники, он смотрит телевизор. Показывают какую-то ерунду. Зато можно подумать о своем.
Зоя Семеновна с трудом открывает тяжелую входную дверь и расплывается в улыбке – на площадке стоит внучка, за последнее лето вытянувшаяся и похорошевшая.
– Бабуль! Я уж думала, тебя нет.
– Куда это я делась? – шутит Зоя.
– Ну, не знаю. В магазин, может, пошла.
– Чего это я в магазин пойду, когда Тося здесь?
– Дедуля дома? – радуется внучка, сбросив туфли в центре прихожей.
Зоя Семеновна не говорит ни слова, а просто красноречиво смотрит на разбросанную посреди прохода обувь. Внучка быстро перехватывает ее взгляд и аккуратно ставит туфли на тряпку.
– Пироги скоро готовы будут, – объявляет Зоя Семеновна. – Дедулю зови.
Внучка безошибочно определяет месторасположение деда и трогает того за плечо. Тося в который раз за день вздрагивает:
– А?
– Дедуль, привет, – целует его внучка в покрытую щетиной щеку.
Тот приветливо кивает, но, как обычно, немногословен:
– Давно пришла?
– Только что! – объявляет внучка и призывно машет рукой, всем своим видом демонстрируя, что ей некогда и она «на минуточку».
Пока Тося выбирается из своего кресла, аккуратно складывает провод от наушников, внучка усаживается за стол в ожидании угощения.
– С капустой будешь? – интересуется Зоя Семеновна, колдуя над пирогом, вынутым из духовки. Она смазывает перышком, щедро смоченным растопленным маслом, его тонкую румяную корочку.
– А сладкий есть?
– Нет. Только с саго. Сладкий не делала – Тосе нельзя. У него диабет, сахар подскочит, чесаться будет. А чем тебе с капустой не нравится?