Задрожали под полом дизели — их на этом судне было целых два, тоже стопятидесятисильных. Убрали швартовые концы. Между их бортом и бортом «Васисуалия-2» появилась длинная щель с темной водой. Она стремительно расширялась, и вот уже их кораблик идет на разворот, выруливая носом в сторону Лужников.
Мимо неспешно проплывает Центр международной торговли, сентябрьское, неожиданно щедрое солнце заливает пустую кормовую палубу. Пустую — потому что весь народ собрался в носовом салоне.
Там начиналось главное действо.
Береславский представил публике программу вечера. Сначала, примерно на час, ее займут демонстрацией картин и джазом. Потом — свободное общение, вкусная еда, хорошее вино. И родной город, причем в проекции, которую многие москвичи наблюдали только в детстве.
Ребята начали с отличной инструментальной пьесы.
Закончив, передали слово Ефиму. Он представил старшего Шевцова. Машка запела простенький, но берущий за душу блюз «Love me like a man» все той же Дайаны Кролл. А гости разошлись по салону, рассматривая цветастую Димину живопись.
Профессор же стоял в уголке, занимаясь двумя делами сразу. Он примечал, кто из гостей чем интересуется, чтобы позже сразу предлагать желаемое. А еще он слушал Машку, наслаждаясь ее голосом и всей этой странной штуковиной под названием джаз. Взять тот же блюз. Неграм хватило всего пяти нот. Это пентатоника, в отличие от наших семи. А ритмы? Потомки несчастных африканских рабов, где-нибудь в Новом Орлеане или Чикаго, через сотни лет после того как их предков силой оторвали от родной культуры, оставались ей верны. Ведь ритмы джаза уникальны и наблюдаются только в Африке. Здесь может быть несколько ритмов в одной и той же вещи. Они накладываются друг на друга. Поглощают друг друга. Но «работают», и каждый в отдельности.
Трудно быть хорошим джазовым барабанщиком. Особенно если ты родился не негром. Но Пашка очень старался. А еще ему безумно все это нравилось. Как и всем остальным членам «Машка-банд».
Береславский почувствовал на своем плече теплую руку.
— Ты доволен? — спросила Наталья.
— Пока что ничего не купили, — ответил Ефим Аркадьевич.
Но оба знали, что он — доволен.
Наталья обняла мужа и пошла менять экспозицию — коротенькое первое отделение подходило к концу.
Потом, когда музыка стихла, профессор представил младшего Шевцова, Никиту.
Здесь все было по-другому. Казалось бы, такое же буйство красок. Но если Дима писал красиво, то Никита — мощно. Ему и кисточки-то постоянно не хватало, орудовал лопаткой-мастихином, чтоб выразить весь космический мир своей души.
Вот его живопись Ефим любил искренне. Почти как оглоблинскую. И чем дальше — тем сильнее. Никита, при всем своем громадном росте и постоянном желании дать кому-нибудь в глаз, был существом совершенно душевно не защищенным. И, в отличие от остальных своих художников, в этом случае Ефиму приходилось заниматься не только финансовыми вопросами и вопросами искусства. А, например, еще проблемой «зашивания» художника. Тот попробовал все: от рок-музыки до монастыря. И, дойдя наконец до своего истинного предназначения, имел, к сожалению, неприятные обременения. Например, печень, которую сам сравнивал с арбузом. И кисти рук, вдрызг изрезанные на запястьях.
Ефим любил и жалел Никиту. Но поддержать его мог только одним — передав ему свою убежденность в его таланте. Что по мере сил пытался и делать.
Никита на слова реагировал очень остро. Любая похвала вызывала желание писать. А чем больше он писал, тем лучше становилась живопись — на самом деле ему просто не хватало профессиональной практики.
Так что Береславский искренне надеялся через какое-то время завести разговор с Верочкой Костроминой и про Никиту Шевцова.
Не всем гостям понравилось живописное буйство Никиты. Некоторые отходили к ранее снятым работам старшего брата. Ну и хорошо. Кому — поп, кому — попадья. А еще Ефиму нравилась присказка художников, которую он подцепил, проведя с ними год на измайловском вернисаже — знаменитом «Вернике». Она была очень оптимистична и гласила следующее: «На всякую бумажку найдется покупашка».
Впрочем, пока покупашки не нашлось ни на что. А двух из трех художников уже показали.
После очередной музыкальной паузы в бой пошла тяжелая артиллерия. Вадик Оглоблин не оставил равнодушным никого. Он либо бесповоротно нравился, либо так же бесповоротно раздражал.
— Нет, Ефим, ну ты мне объясни, ну почему он мужику лицо не дорисовал? — приставал к Береславскому по поводу «Спасителя» старый его приятель, владелец крупного колбасного производства. — У него что, краски кончились?
— Хорош бузить, Серега, — успокоил его устроитель. — Хочешь, купи за… (здесь последовала космическая цифра, раз в пять дороже, чем стояло в прайсе) и дорисуй. Если тебя так возмущает. А заодно приделай руки Венере Милосской. А то тоже непорядок.
Народ захихикал, и недовольные художником граждане воздержались от дальнейших нападок на его творчество.
После демонстрации Оглоблина его картины с мольбертов уже не снимали. А зрители могли видеть и их, и те, что стояли рядом, — братьев Шевцовых.
В салоне стало гораздо малолюднее. Народ рассосался по большому судну, сконцентрировавшись теперь в основном на корме.
Там было два помещения. Одно — почти закрытое, с крышей. Второе — только под навесом. Оба были заняты. Под крышей стихийно образовался круглый стол по важным бизнес-проблемам современности. На открытой палубе сидели романтики, часто — парами, наблюдая проплывающую мимо, освещенную солнцем Москву.
Романтизму добавлял кальянщик, то тут, то там раздувающий свои приборы.
Корабликов на реке было уже мало, видать, народ не верил, что возможно возвращение хорошей погоды. Береславский же рискнул — и не прогадал.
— Как коммерческие результаты? — спросил Дим Димыч.
— Пока никак, — вздохнул Ефим Аркадьевич. — Но мне нравится, — тут же повеселел он.
— А мне как нравится, — согласился Беркутов. — Я тут такие мосты навел — на три месяца работы. А насчет картинок твоих я подумаю. Есть идеи, где показать хорошим людям.
Это и есть товарищеская взаимопомощь. Или бизнесменская?
А «Васисуалий» уже дочапал до Кремля и теперь неспешно разворачивался в обратную дорогу. Народ глазел на башни и сверкающие купола.
— Представляешь, Ефим, он мне со дня свадьбы обещал прокатить по реке. И не прокатил, — жаловалась на мужа старая знакомая, владелица крупной типографии.
«Лет двадцать динамил девушку», — прикинул Береславский.
Муж стоял тут же и ловко отбодался:
— Как это не прокатил? А где мы сейчас с тобой находимся?
— Зачетно, — согласился профессор, тоже имевший опыт ловких ответов жене.
В основном публика собралась состоятельная, как и предполагал бизнес-план. Но были и друзья Ефима, миллионерами не ставшие. Впрочем, он никогда не мерил степень дружбы толщиной кармана претендента.
На обратном пути предполагалось главное отделение концерта.
Не все вернулись в салон, уж слишком притягательны были город и река воедино. Но человек сорок пришли. Остальные, кстати, тоже все слышали, через систему динамиков.
Пела Машка, пела Валечка Толоконникова. Пели дуэтом.
Все было мощно, вкусно, красиво.
В незапланированном перерыве — Машка листала на пюпитре ноты — микрофон у нее довольно бесцеремонно отобрал Курмангалеев.
— Ты это чего? — удивилась она.
— Прошу минуту внимания, — сказал в микрофон Джама.
— Будешь петь? — спросил какой-то немножко пьяненький гость.
— Буду замуж звать, — серьезно объяснил Курмангалеев.
Машка вспыхнула румянцем: джаз, конечно, предполагает импровизацию, но не до такой же степени.
Все как-то одномоментно замерли. А некоторые даже подошли в салон с кормы.
— Я, Джама Курмангалеев, зову замуж Машеньку Ежкову, — сказал он, четко выговаривая слова. — Обещаю любить ее всю жизнь, — добавил капитан через короткую паузу.
Народ дружно зааплодировал, кто-то даже крикнул: «Соглашайся, Маш!» Лишь Наталья смотрела на влюбленных с некоторой печалью. Опыт подсказывал ей, что ни с Джамой, ни с Ефимом, ни с каким-либо еще столь же упертым персонажем спокойной жизни у давшей согласие женщины точно не будет. А в том, что Джама — упертый персонаж, Наталья не сомневалась. При богатой семье в тридцать два года капитанить и ловить пули собственным телом — для этого точно надо обладать недюжинной упертостью.
— Но ведь тебе со мной не скучно? — Ефим с легкостью читал мысли жены.
— Нет, — вынуждена была согласиться правдивая Наталья.
— Вот и им не будет скучно.
— Это уж точно, — еще раз согласилась Береславская.
— Что же ты молчишь? — опять спросили из публики.
Опешившая Машка не знала, что ответить.
— Вот и им не будет скучно.
— Это уж точно, — еще раз согласилась Береславская.
— Что же ты молчишь? — опять спросили из публики.
Опешившая Машка не знала, что ответить.
— Скажи «да» или «нет», — спокойно посоветовал подошедший отец.
Мария взяла у Джамы микрофон.
Вот теперь даже муху было бы слышно. Если бы, конечно, Вась Васич Соколов допускал бы в своем идеально чистом хозяйстве мух.
— Да, — сказала Машка.
И вот теперь началась дискотека!
Плясали все. Ну, кроме, может быть, Береславского. За него лихо отплясывала Наталья. Потом музыканты вживую забацали лезгинку, и в пляс пошли родители Джамы. Младший брат вообще откалывал чудеса.
Но Джама, вступив в круг, выглядел еще лучше.
Странно, однако гремевшая в центре Москвы лезгинка в данном контексте ни у кого не вызывала неприятных ассоциаций.
Наверное, потому, что все национальные распри рассматриваются вообще. А друг с другом уживаются — или не уживаются — конкретные люди в конкретных ситуациях.
Джама обнял невесту, нежно поцеловал ее.
Их родители были рядом и улыбались.
«Очень хорошо», — отметил Ефим Аркадьевич, знавший непростую предысторию. Если бы не поладили родители — трудно было бы поладить и молодым.
Корабль шел домой. Машка уже не пела, потрясенная поворотом вечера. А народ добирал хорошего настроения. Оставалось где-то полчаса до причала.
Пробираясь по протоптышу к туалету, Ефим вдруг услышал приглушенные, но явно сердитые голоса.
Рванувшись на звук, обнаружил около кухни Джаму, схватившего за руку Наргиз. Татьяна Васильевна Соколова заступалась за подружку, а та молча пыталась вырваться из капкана капитановых рук.
— Отпусти ее, — тихо попросил Ефим.
Джама выпустил Наргиз, девушка молча стала растирать кисть. Испуга в ее миндалевидных глазах не читалось.
— Это она меня по голове ударила, — сказал капитан. Он обсуждал произошедшую в подъезде историю с Береславским, тщетно пытаясь перевести его в союзники.
— Ну и что? — спросил профессор.
— Как, ну и что? — не понял Джама. — Могла вообще убить.
— А что ей оставалось делать? Выскочил перед ней человек с пистолетом. Молодец, что не растерялась.
Джама мучительно задумался. В таком ключе он ситуацию не рассматривал. И непонятно, что девушке предъявлять. Не говоря уж о том, что его собственные действия были сплошной нелегальщиной.
Да и ссориться с Береславским, имевшим сильное влияние на любимую женщину, тоже не хотелось.
Выход подсказал Ефим Аркадьевич.
— Эта девушка — под моей защитой, — сказал он. — Отвечаю за нее я. Если у тебя дела к ее другу — обращайся к ее другу. Так годится?
— Годится, — сказал Джама.
А что он еще мог сказать?
К ним уже подходила встревоженная Машка. Еще с ней не хватало поссориться из-за милицейских дел. Так можно и невесту потерять.
— Работай дальше, — сказал Береславский Наргиз. Она вернулась на кухню и, захватив подносик с чаем, пошла в салон.
Инцидент был исчерпан. По крайней мере, на данной момент.
Оставалось только одно дело.
Ефим отошел в сторонку и набрал номер, оставленный его необычным бизнес-партнером.
— Да, — мгновенно отозвался Грязный.
— Ты, наверное, знаешь Джаму Курмангалеева, — сказал профессор.
— Да, — бесцветно сказал партнер.
— Он на корабле.
— Видел Наргиз?
— Видел. Наргиз в безопасности. Я отвечаю. Но ты не приходи.
— Я боюсь за Наргиз, — вдруг сказал Краснов.
Ефим был потрясен: ему казалось, что слово «боюсь» его собеседник использует нечасто. А может, вообще никогда не использует.
— Я отвечаю, — сказал Ефим.
— Хорошо, — ответил его собеседник, но телефон не отключил. Кнопку отбоя нажал Береславский.
Кораблик причалил к берегу, его довольные пассажиры прощались с Береславским и потихоньку расходились.
Еще через полчаса остались только Береславский с Натальей, Соколов да Наргиз, которую Ефим решил от греха подальше забрать с судна. Наталье его идея не сильно понравилась, но она понимала, что супруг опять влез во что-то непонятное, и сейчас надо просто дождаться, когда все рассосется. Сама Наргиз никаких отрицательных чувств у нее не вызывала.
Решили попить чаю перед тем, как начать грузить картины и мольберты в Натальину машину. Здесь Береславскому уже было не отвертеться, так хотелось хоть оттянуть начало ненавистных действий.
— Деньги ушли впустую, — посочувствовал Соколов галеристу.
— Я бы не сказал, — ответил Береславский. Ну еще бы. Когда это он признавал свое поражение.
Но профессор убедительно обосновал свои слова.
Они познакомили с творчеством авторов галереи более ста человек. А тем, кто уже знал, напомнили о себе, что тоже необходимо.
Они договорились о новых выставках как минимум с двумя людьми — их, оказалось, привел с собой Дим Димыч.
Наконец, немножко денег заработалось как процент с продаж вина и круизов — об этом заранее имелась договоренность.
Но все равно, несмотря на льготные расценки Соколова, плюса, конечно, не выходило.
Пили чай, наслаждаясь тишиной, наступившим вечером и рекой. Нечастое дело в городе Москве.
Вдруг подошел вахтенный матрос с двумя товарищами. Лица — знакомые, они были в круизе, однако Ефим их лично не знал, это были друзья друзей, тоже распространенная категория на его мероприятиях.
— Так мы купим картины? — спросил один. — Фотки женам послали, все понравилось.
— А что вы хотели? — едва сдержал радость Береславский.
— Мне «Сирень» старшего Шевцова. И два его пейзажа.
Ефим глянул в прайс; покупатель, не торгуясь, отсчитал деньги. Наталья запаковала работы, и он с ними ушел.
Второй молча стоял, ожидая, пока закончат с первым.
— Я хочу приобрести «Спасителя» и «Дождливый город», — наконец, сказал он.
Теоретически Ефим Аркадьевич должен был ощутить прилив бесконечного бизнесменского счастья. Однако ощутил острый приступ почти бесконечного общечеловеческого жмотства.
— Они очень дорогие, — ответил он потенциальному покупателю.
— Вы сомневаетесь в моей платежеспособности? — улыбнулся тот.
— Нет, — вынужден был сдать назад Береславский.
— Тогда в чем дело? Вы же назвали цену этому товарищу, который возмущался насчет лица.
— Я назвал сильно завышенную цену, — сказал профессор.
— Но я с вами не торгуюсь, — снова улыбнулся покупатель.
— Не жмотись, — сказала Наталья, разрядив обстановку. Всем и так все было понятно.
В итоге и «Дождливый город», и «Спаситель» поменяли хозяина. Ефим честно отказался от пятикратного увеличения цены, взяв деньги по прайсу. Покупателю было без разницы. Он хотел эти работы, и он получил их.
— Понимаете, я ведь «Дождливый город» почти спас, — попытался хоть как-то объяснить свое поведение галерист.
— Это как же? — заинтересовался нынешний обладатель картины.
— Художник собирался ее уничтожить. Он счел, что выпустил наружу бесов.
— Вовсе нет, — не согласился тот. — Да, картина печальная. Но ведь и жизнь не всегда веселая. Разве что у кретинов.
Картины были упакованы и уехали в большом черном «мерсе» серии GL — суперленивый Ефим помогал их относить. Наталья не удивилась поведению супруга — этот жмот делал все, чтоб подольше не выпускать дорогие сердцу картины из рук.
Береславская, понимая деликатность момента, перетаскала остальные работы и мольберты сама, вместе с Наргиз и примкнувшим к ним Соколовым.
Ефим поделился с Вась Васичем частью денег — скидки на еду и круизы это подразумевали, — после чего пошел к машине.
Грустный и недовольный жизнью.
Наталья посмотрела на благоверного и решила ломать ситуацию. В итоге на двух машинах, прихватив Наргиз, отправились в круглосуточно работающую «Шоколадницу». Сахар Береславскому полезен не был, но жена разумно рассудила, что пусть лучше переест, чем расклеится душевно.
«Спасителя», честно говоря, и ей было жалко.
После двух больших чашек какао, сопровождаемых пирожным «Эстерхазе» и блинчиками с вишневым вареньем, Ефим довольно отвалился на спинку кресла.
Еще через тридцать минут они были дома.
Нелегкий — длинный и плотно заполненный — денек наконец завершился.
17. Москва. Сокольники. У Краснова есть проблемы. У Булатова — нет
Я даже не представлял, как мне будет без нее плохо.
Есть не хотелось, вообще ничего не хотелось.
Может, лишь нажраться, как это всегда в тоске делал раньше. Или, еще надежнее, найти травки. Но даже если б мне сейчас налили стакан или свернули косяк, я б отказался. Потому что еще не все сделал для Наргиз. А значит — пока ничего не могу делать для себя.
Утром договорился с Амиром о встрече. Он снова прилетел в Москву. Наверное, разводиться с Полеем. Но, поскольку разводиться всегда выгоднее с мертвым партнером — сначала назначил встречу со мной. Место указал странноватое: в Сокольниках, прямо в парке. Указал точные координаты по GPS. Наверное, сам в тот момент там стоял и нажал на кнопку. Интересно, зачем тратил время, лично изучая местность? Боится меня?