Возможно, это было шуткой, американец тут же с готовностью загоготал, показывая огромные зубы, способные перепугать любого коня, но десантники восприняли его на полном серьезе. Привязывать не стали, но меня обыскали, вывернули все карманы, прощупали одежду и рассмотрели каждый шов.
Я, наконец, не выдержал:
– Да что с вами? Я как-то полагал ваших ребят похрабрее!
Голдсмит перестал гоготать, глаза стального цвета уставились на меня с упорством, способным просверлить дыры.
– Ребятки правы, – сказал он покровительственно, – осторожность никогда еще не мешала отваге.
– Ваши крутые парни мне только в задницу не смотрели!
Голдсмит снова с готовностью заржал, а Васильев смерил меня очень внимательным взглядом, словно всерьез рассматривал такую возможность.
– Хочу сразу предупредить, – сказал он серьезно, – ...нам известно, как вас доставили однажды на некую дачу. Известно и о том, как вы побывали на засекреченном объекте, который громко именовали военной базой. Так что с вами никакие меры предосторожности не являются излишними.
Ладони десантников на моих плечах стали еще тяжелее. Я проговорил высоким визгливым голосом, стараясь держась голос нервным и срывающимся, чтобы в нем были равные доли негодования и страха:
– Не знаю, что вам наплели, но я все равно протестую! Я – Никольский, ученый с мировым именем. Мне уже под шестьдесят, молодой человек, да-да, под шестьдесят-с, а вы со мной как обращаетесь? Я вам, можно сказать, в отцы-с гожусь! Вы мне такое инкриминируете, а я даже в армии не служил по здоровью... и мне никогда не нравились даже фильмы с насилием, стрельбой, этими омерзительными драками! И сейчас я заявляю протест... да-да!... громкий и решительный протест!
Ладони на моих плечах потеплели. Более того, стали легче. Я слышал, как напряженное дыхание суперменов сменилось ровным глубоким, как и положено сильным здоровым людям, которые охраняют всего лишь немолодого ученого, очень интеллигентного, который ненавидит кровавые сцены, протестует против забоя скота, проповедует вегетарианство и безполовой способ размножения.
По лицу военного мелькнула тень отвращения:
– Сидите спокойно. Я полковник ГРУ Багнюк, а это мои ребята из подразделения краповых беретов. Нам дам приказ доставить вас сюда, но я имею полномочия пристрелить вас. Если попытаетесь сопротивляться.
Второй офицер, широкий и накачанный, сказал ровным очень правильным для русского голосом:
– А также, если вас попытаются освободить силой.
– Ого, – сказал я с отвращением. – Когда же, наконец, кончится это безумие... Вы что же, настолько там в своих Штатах ненавидите ученых?
Он раздвинул губы, показал крупные хорошо подогнанные зубы в широкой, как кремлевская стена, челюсти:
– Ученые не разносят дачи так, что от них остается только пепел да пара косточек от двух десятков человек.
Ладони на моих плечах потяжелели. Я опустил голову. Голос мой срывался от негодования:
– Вы поплатитесь!.. И поплатится тот, кто распространяет такую порочащую мое имя ученого клевету-с! Это для вас похвала, если кому-то дать в лицо... как это мерзко!.. а у нас, ученых, это позор, это поражение, это отсутствие аргументов!
Ладони на моих плечах чуть сдвинулись, словно не понимали, то ли вдавить меня в кресло так, чтобы осталось мокрое место, то ли отпустить этого затурканного дурака, который отрицает благородное насилие.
– Я не знаю, – продолжал я, повышая голос, – что вы там еще замыслили, вам не уйти от суда! Я советник самого президента!
Он внимательно рассматривал меня, вслушивался в тембр голоса, интонации, наконец, поморщился, голос его стал суше:
– Какой советник, таков и президент.
Похоже, я его убедил, ибо он, отойдя к столу, стал внимательно перебирать отобранные у меня вещи, а ладони на моих плечах не только не потяжелели, но исчезли вовсе. Не поворачивая головы, ибо я чересчур потрясен и угнетен, я краем глаза видел, как они сели по обе стороны двери, застыли, оба тяжелые и неподвижные, как статуи Рапа-Нуи.
За дверью послышался четкий перестук каблучков, немыслимый в мире солдатских сапог. Дверь распахнулась, я вытаращил глаза, но животик инстинктивно подобрал: в комнату в сопровождении десантника вошла Стелла Волконская, урожденная голубая кровь, и все-таки очень красивая, несмотря на древнюю кровь Рюриковичей.
При виде меня она сделала брезгливую гримасу:
– Господи, опять это чудовище?
Не глядя, швырнула на стол папку с бумагами. Голдсмит торопливо развернул, глаза забегали, сканируя сразу целые столбики цифр, телефоны, адреса. Спросил быстро:
– Это ваш монархический союз?
– Только руководящий орган, – ответила она высокомерно. – А рядовой состав на листочке дальше. К нам примкнули еще и казаки.... Ну, не все, но часть перешла на нашу сторону.
Голдсмит хлопнул ладонью по бумагам. Морщины разгладились, он помолодел, расправил плечи, в голосе прозвучала уверенность:
– Прекрасно!.. Сегодня возьмем под свой контроль остатки, а завтра с утра объявим о формировании Временного Правительства... Хотя нет, само название уже запятнано. Тогда о сформировании Временного Совета, куда войдут лучшие люди нации. Да-да, по этому списку. Конечно, подредактируем, кое-кого введем еще...
Она вскинула брови:
– Каким образом? В нашем Совете только потомственные дворяне. Понятно, мы не претендуем на единоличное правление Россией, но в нашу партию... пусть даже фракцию, можем вводить новых членов только мы.
Он поморщился, отмахнулся:
– Да бросьте! Или хотите прослыть националистами?.. Вы уже вошли в политику. Значит, должны понимать, что мы ваш парламент и ваше правительство отныне будем контролировать целиком и полностью. А если хотите полную правду, то царствовать будете вы, но управлять – мы.
Я громко хмыкнул. Стелла не шелохнула бровью, но я был уверен, что мой комментарий плеснул бензинчика в уже горящий костер.
– Что-то вы недопонимаете, – сказала она холодновато. – Вас прислали сюда помочь... За это вы получаете нашу признательность и поддержку. Вы снова начнете вытеснять ислам...
Он покачал головой:
– Бросьте. Мы не можем оставить ни одну группку, пусть даже совсем ничтожную, без нашего управления. Дворяне вы или не дворяне, но руководить вами будет...
...американский солдат, – сказал я громко. – Мистер Голдсмит, она же красивая, разве не видите?
Голдсмит оглянулся, губы его раздвинулись в улыбке. Стелла видела, что я и этот накачанный коммандос переглянулись чисто по-мужски: красивая женщина не может быть умной, а с дурочкой спорить – себя ронять. Краем глазом я видел и ее ненавидящий взгляд,
Тем временем Багнюк выложил на стол все, что отобрали у меня при обыске: фотоаппарат, пистолет, сотовый телефон, часы. Мобильный сразу отложил в сторонку, как и часы, фотоаппарат с любопытством повертел в руках:
– Что-то непривычное... А куда пихать пленку?
– Без пленки, – буркнул я.
– А как же? – удивился он.
– Это же не музейный экспонат, – объяснил я высокомерно. – Кто теперь помнит о... как вы говорите, пленке? Вся Москва наводнена цифровиками. Здесь диск на четыре мегабайта. Сто двадцать восемь фото. А когда наснимаешь, сразу по шнурку на принтер. Или в комп, теперь только у дикарей допотопные альбомы. Проще и удобнее в гифах.
Багнюк вскинул брови:
– Гифах?
– Или в джипегах, – добавил я любезно, – это формат электронного фото. На диске можно хоть сто миллионов фото, а много ли в толстом альбоме?
Я разговаривал хоть и недовольно, высокомерно, но многословно, как всякий напуганный человек, который страшится уронить свое достоинство, и в то же время, незаметно заискивая, старается установить контакт со своими тюремщиками, расположить их к себе, ибо уже признал, что сила в их руках, и не на что надеяться, кроме их расположения.
Похоже, все так постепенно и принимали. Багнюк задумчиво повертел в руке фотоаппарат:
– Подумать только, ни с пленкой ни мучаться, ни с растворами, бачками, кюветками, фотоувеличителем...
Голдсмит кивнул с видом полного превосходства:
– Даже у вас в Москве уже продаются. Тут еще можно сразу просматривать в окошечке, как получилось, а если не понравиться – стереть на... овощ... как его, ага, хрен. И снова снимать по чистому. А пленку если испортишь, то испортишь. Это все называется апгрэйдом!
Багнюк посмотрел на него искоса, вздохнул:
– Страна голодает, а вы апгрейды делаете...
Глава 43
Голдсмит переговорил вполголоса по мобильному, сделал знак десантникам, все ушли, в помещении остался только один из этих чудовищно квадратных и налитых мышцами здоровяков, да еще Голдсмит с Багнюком и Васильевым.
Но штатовский полковник не сказал, подумал я напряженно, что самолет Кречета сбили. Он только постарался, чтобы у меня создалось такое впечатление. Либо здесь еще не получили сообщения, либо, что вернее, самолет еще не приблизился к точке перехвата.
Но штатовский полковник не сказал, подумал я напряженно, что самолет Кречета сбили. Он только постарался, чтобы у меня создалось такое впечатление. Либо здесь еще не получили сообщения, либо, что вернее, самолет еще не приблизился к точке перехвата.
Но даже если Кречет уцелеет, что он может? Здесь его арестуют тут же. Укрыться в другой стране? Щупальца Темной Стороны уже оплели почти всю планету. Остались только быстро слабеющая Куба да несгибаемые пока что исламские страны. Но оттуда власть не вернешь. И все реформы псу под хвост.
Наконец Багнюк обратил внимание на пистолет. С пренебрежительным любопытством взвесил на ладони:
– Легковат... Что за тип, не пойму.
– Зажигалка, – объяснил я.
Он покачал головой, глаза были подозрительными:
– Я такие басни слышал. Велика для зажигалки.
Я кивнул, ничуть не обидевшись:
– Это ж не импортная штучка, а наши умельцы пытаются конкурировать с Западом. Как могут. Оставьте ее себе.
Он поглядел со всех сторон, направил в стену, нажал курок. Из дула выметнулось беззвучный огонек, затрепетал. Багнюк оглядел с любопытством, задул, снова долго вертел, наконец, осведомился с раздражением:
– А где переключатель?
Я не понял, вскинул брови:
– Какой переключатель?
– Ну, чтобы стрелять. На одном режиме это зажигалка, на другом – боевой пистолет.
Я засмеялся, но с горькой ноткой за нашу отечественную промышленность:
– Я ж говорю, каждый зарабатывает как может. А вид у нее таков, что сойдет и за настоящий. Могут покупать подростки, которым настоящее оружие все-таки не продадут... Как это мерзко, как это мерзко!
Он подумал, кивнул:
– Сволочи. Если с такой вот штукой вечером встретят мою жену, то она тут же отдаст и сумку, и туфли снимет! Да и любой ларек ограбить раз плюнуть. Я бы этих проклятых кооператоров под суд за такие изделия народных умельцев!..
Второй офицер, который Васильев, поинтересовался лениво:
– На каком основании?
– За развращение народа, – рявкнул он люто. – За подстрекательство к грабежам!.. Черт, да видно же на чем они зарабатывают! И не как зажигалку продают, это так, для отвода глаз, а для сопляков, чтобы чувствовали себя крутыми! Чтобы народ пугали да торгующих старушек грабили!
Он злился, глаза сверкали, в раздражении заходил взад-вперед. Васильев взял пистолет, в задумчивости пощелкал, огонек то появлялся, то исчезал, тоже безуспешно попробовал отыскать скрытый предохранитель, но весь пистолет выглядел отлитым из цельного куска металла.
– Еще им можно по рылу, – определил он знающе. – Смотри, на рукояти какой выступ? У меня в детстве такой кастет был.
Глаза Багнюка с отвращением скользнули по игрушке, что выглядела все опаснее:
– Верно. Но не придерешься при наших гребаных законах! Я помню, когда вошли в моду нунчаки, мы с ними гордо расхаживали по Киеву, заткнув за пояс! Менты видели, но сделать ничего не могли. Перочинный нож в кармане – уже статья, в нунчака – всего лишь инструмент для развития гибкости кисти. Лет десять прошло, сколько голов мы разбили этими нунчаками, пока наше законодательство начало шевелиться...
– Да, по-моему, так эти статьи и не приняли.
Багнюк отмахнулся:
– Не знаю. Я к тому времени уже вышел из возраста нунчак. Да, мерзкая штука.
– Оставьте себе, – предложил я снова в жалкой попытке как-то подольститься. – А то таскать тяжело, и отказаться неловко: все-таки подарок. Не взять, вроде бы отечественную промышленность не уважаю.
Он буркнул:
– Нет уж, оставьте себе. Надо быть патриотом. Да и мой шеф скажет, что я отнял. Вы ж не подтвердите, что подарили?
Я признался:
– Не подтвердю. Иначе я себя поставлю в очень неловкое положение.
– Ну вот...
Стелла присела за комп, длинные красивые пальцы запорхали по клавишам. Экран ламповый, даже под таким углом я видел четко как проявилась заставка с двухглавым орлом, курсор пополз по скринам, а когда там появились песочные часики, американец покровительственно улыбнулся, явно сравнивая скорость их модемов с нашими, плюс наши ленинские линии...
Багнюк переговорил с кем-то по мобильному, кивнул, будто его могли увидеть, и еще не спрятав телефон, повернулся ко мне:
– Говорите быстро. Собирался ли Кречет что-то подписать еще, кроме согласования цен на нефть?
Я ответил с достоинством испуганного человека:
– Я не президент. Я знаю о некоторых решениях, к разработке которых сам в некоторой мере причастен, некоторые, так сказать, с моей подачи...
Он перекосился в гневе, рыкнул, я тут же съежился от гнева этого большого человека в военной форме и с блестящими погонами.
– У нас нет времени! Быстро! Говорите!..
У меня крупно тряслись руки, прыгали губы, я пролепетал в панике, все еще пытаясь удержать остатки достоинства:
– Вы не смеете...
– Смеем, – заверил он. – Смеем!
Он явно с трудом удержался от жажды ударить кулаком о стол, вгоняя в еще больший страх кабинетного червяка, но я мог вовсе плюхнуться в обморок, или оцепенеть, ничего не соображая, не воспринимая, подобно жукам, что цепенеют при виде опасности.
Голдсмит сказал с отвращением, но голос старался держать сочувствующим:
– Может быть, вам водички?
– Д-да... – пролепетал я. – Да. Или сигаретку...
Багнюк кивнул десантнику на дверь, тот мигом вскочил и выскочил, а сам вытащил пачку «Мальборо», бросил одну в рот, нехотя протянул Голдсмиту, тот выудил, и, только тогда с некоторым колебанием, протянул мне:
– Я послал за водой. Но если хотите сигарету...
– Не мешало бы, – ответил я с нотками благодарности в голосе. – Это как чашечка горячего кофе...
Они видели, что я, уже смирившись с положением, начинаю понемногу заискивать, поддерживая разговор, стараясь не уронить чересчур сильно свое достоинство ученого с мировым именем и советника президента.
Когда он протянул мне пачку, я выудил сигарету дрожащей рукой, вздохнул с облегчением, как наркоман, который в начале ломки вкатил себе двойную дозу, протянул руку к пистолету. Их глаза сразу стали профессионально настороженными. Голдсмит даже положил ладонь на торчащую рукоять своего стреляющего железа, острые зрачки не отрывались от моего лица.
Я неумело взял пистолет, четыре пары глаз цепко следили за моими профессорскими пальцами. Я понимал, что если я сделаю хоть одно подозрительное движение, которое можно расценить как будто я снимаю с тайного предохранителя или переключаю с безобидной зажигалки на смертоносные пули, то, как бы они ни расслабились, как бы ни поверили в мою трусость и беспомощность ученого мирового класса, меня настигнет пуля раньше, чем сдвину ствол в нужную сторону.
Глаза княжны расширились, рот округлился. Она в ужасе смотрела в мое лицо, щеки побледнели, ее аристократическая красота стала утонченнее, а голубые жилки на висках напоминали, что там течет голубая кровь.
Мою руку тряхнуло, уши заложило от грохота, я тут же перевел пистолет на Багнюка, дважды нажал курок. Кисть болезненно выворачивало при каждом выстреле. В плече заныло, а когда голова Багнюка тоже окрасилась красным, я, двигаясь как можно быстрее, перевел пистолет на десантника, но тот уже в длинном прыжке оказался за столом. Я успел увидеть исчезающие ноги, повел стволом в то место, где должны быть голова и верхняя часть туловища, трижды нажал курок.
После грохота выстрелов наступила оглушающая тишина. Стелла сидела, замерев, ее огромные глаза не оставляли моего лица. Не думаю, что оно было страшным, все-таки я ученый мирового класса, но явно не осталось таким, как минуту тому.
Голдсмит лежал на полу, под его головой растекалась красная лужа, а Багнюк остался в кресле. Во лбу чернела дыра, которую закупоривало темным угольком, похожим на шлак от антрацита.
Я держал пистолет перед собой, есть еще четыре патрона. То, что десантник захрипел, и даже то, что я наверняка всадил в него через обивку тонкого стола все три пули, еще не значит, что он мертв. Это в кино гад падает мертвым, едва выстрелят в его сторону, но на самом деле даже с простреленным сердцем человек может выжить и, хуже того, может не только драться, но и удавить голыми руками, если вот такой бык, а противник... не бык, скажем так.
Сперва показались ноги в тяжелых ботинках, я удержался от соблазна выстрелить в коленную чашечку: если прикидывается, то дернется, сделал еще шажок, и быстро сунул пистолет в карман, ибо его голова была разбита пулей совсем не так аккуратно, как у Голдсмита. Впрочем, пистолет-пулемет достать уже успел, палец застыл на курке!
Все это длилось считанные секунды. Хоть и звуконепроницаемый подвал, но вот-вот вернется четвертый, что ходил за стаканом воды. Я скользнул взглядом по красной луже в кресле под Багнюком, быстро подхватил его автомат. Тяжелый какой! Бегом вернулся к Голдсмиту и десантнику, подобрал их автоматические пистолеты, если эти чудовища можно назвать пистолетами, подмигнул княжне и бросился к двери.