Дэгни, раздраженно делая пометки на полях, думала, что должна немедленно прекратить это безумие.
Зазвонил телефон.
— Да? — Она рывком подняла трубку. — Это вагоностроительный завод Мак-Нила?
— Нет, — ответила секретарь. — Это сеньор Франциско Д'Анкония.
Дэгни в замешательстве смотрела на микрофон:
— Хорошо. Соедините.
Она услышала голос Франциско:
— А ты все равно у себя в кабинете. — Голос звучал насмешливо, строго и напряженно.
— А где я, по-твоему, должна быть?
— И как тебе новый мораторий?
— Новый?..
— Мораторий на разум.
— О чем ты говоришь?
— Ты что, сегодняшних газет не читала?
— Нет.
Последовало молчание, потом он медленно, серьезным тоном сказал:
— Почитай, Дэгни.
— Хорошо.
— Я перезвоню.
После разговора с Франциско она попросила секретаря:
— Принесите мне газету.
— Хорошо, мисс Таггарт, — мрачно ответила секретарь.
Эдди Виллерс вошел в кабинет и положил газету на ее стол. Выражение его лица означало то же, что и слова Франциско: известие о приближении невообразимой катастрофы.
— Никто не хотел первым сообщать тебе об этом, — чуть слышно сказал он и вышел.
Несколько мгновений спустя, когда она поднялась из-за стола, у нее возникло чувство, что она полностью владеет своим телом и в то же время совершенно его не ощущает. Ей казалось, будто кто-то поднял ее на ноги и она стоит не касаясь земли. Каждый предмет в ее кабинете обрел неестественную четкость очертаний, но она ничего вокруг не видела, хотя знала, что, если понадобится, увидела бы нить паутины и прошла бы по краю пропасти с уверенностью лунатика. Она не знала, что смотрит прямо перед собой глазами человека, который утратил способность сомневаться, забыл, что такое сомнение. Осталась лишь простота единственного чувства и единственной цели. Дэгни не осознавала, что то, что бурлило в ней и в то же время ощущалось как необычное внутреннее спокойствие, было чувством абсолютной уверенности. А гнев, который сотрясал ее тело, гнев, благодаря которому она почувствовала готовность убивать и умирать с одинаковой страстной безучастностью, был любовью и стремлением к чистоте, любовью, которой она посвятила всю свою жизнь.
Держа газету в руке, она вышла из своего кабинета. Лица ее сотрудников повернулись к ней, когда она пересекала приемную, но эти лица казались ей воспоминанием из далекого прошлого.
Она шла быстрым шагом, но не прилагала к этому особых усилий, находясь во власти того же чувства, — возможно, она и касалась пола, но не ощущала его под ногами. Она не знала, сколько коридоров ей пришлось пересечь, чтобы добраться до кабинета Джима, и встретился ли ей кто-нибудь на пути; она знала, какой дорогой идти и какую дверь толкнуть, чтобы без доклада войти в кабинет и приблизиться к столу.
К тому времени, когда Дэгни предстала перед Джимом, газета была свернута трубочкой. Она бросила газету ему в лицо. Газета ударила его по щеке и упала на ковер.
— Считай это заявлением об отставке, Джим! — бросила она. — Я не буду ни рабом, ни надсмотрщиком.
Она не услышала, как он вскрикнул от неожиданности, — звук закрывшейся за ней двери заглушил его негромкий возглас.
Она вернулась к себе в приемную и, направляясь в кабинет, сделала Эдди знак следовать за ней.
Четко и спокойно она сказала:
— Я подала в отставку.
Он молча кивнул.
— Пока не знаю, что буду делать. Я уезжаю, хочу все обдумать и принять решение. Если решишь последовать за мной, я буду в Вудстоке.
Там находился старый охотничий домик в Беркширских горах, который она унаследовала от отца и который много лет не посещала.
— Я хотел бы последовать за тобой, — сказал он шепотом, — я хочу бросить все и… не могу. Я не могу заставить себя сделать это.
— Не мог бы ты оказать мне услугу? — Конечно.
— Не говори ни слова о железной дороге. Я не хочу об этом слышать. Никому не говори, где я, кроме Хэнка Реардэна. Если он спросит, расскажи ему об этом доме и как туда добраться. Больше никому. Я никого не хочу видеть.
— Хорошо.
— Обещаешь?
— Конечно.
— Когда решу, что делать дальше, дам тебе знать.
— Буду ждать.
— Это все, Эдди.
Он знал, что она тщательно взвесила каждое слово и что в этот момент к сказанному нечего добавить. Склонив голову, Эдди таким образом сказал остальное и вышел из кабинета.
Дэгни увидела отчет главного инженера, раскрытый на столе, и подумала, что должна приказать незамедлительно возобновить работу на перегоне Уинстон, но вспомнила, что это теперь не имеет смысла. Она не чувствовала боли. Она знала, что боль придет позднее и будет подобна агонии, что бесчувствие этого мгновения было передышкой, которую она получила перед агонией, чтобы быть в силах перенести ее. Но это не имело значения. «Если так надо, я стерплю», — подумала Дэгни.
Она села за стол и позвонила Реардэну на завод в Пенсильванию.
— Здравствуй, дорогая. — Он сказал это очень просто, потому что это было реальным и правильным, а ему было необходимо придерживаться понятий реальности и правильности.
— Хэнк, я ушла в отставку.
— Понимаю. — Его голос прозвучал так, будто он предвидел это.
— Никто не пришел за мной, может быть, никакого разрушителя и вовсе нет. Не знаю, что буду делать дальше, я должна уехать, чтобы какое-то время не видеть никого из них. Потом я приму решение. Я знаю, что ты не можешь уехать со мной сейчас.
— Нет. У меня есть две недели, они ожидают, что за это время я подпишу дарственный сертификат. Я хочу быть здесь, когда этот срок истечет.
— Я понадоблюсь тебе в течение этих двух недель?
— Нет. Для тебя это еще тяжелее, чем для меня. У тебя нет способа борьбы с ними. А у меня есть. Пожалуй, я рад, что они сделали это. Все ясно и бесповоротно. Не беспокойся обо мне. Отдыхай. Главное, отдыхай от всего этого.
— Да.
— Куда ты едешь?
— За город. У меня есть охотничий домик. В Беркширских горах. Если захочешь увидеть меня, Эдди Виллерс расскажет, как туда добраться. Я вернусь через две недели.
— Окажешь мне услугу?
— Да.
— Не возвращайся, пока я не приеду за тобой.
— Но я хочу быть здесь, когда это произойдет.
— Предоставь это мне.
— Что бы они ни сделали с тобой, я хочу, чтобы они сделали со мной то же.
— Предоставь это мне. Милая, неужели ты не понимаешь? Думаю, сейчас я больше всего хочу того же, что и ты: не видеть их. Но мне нужно побыть здесь еще некоторое время. И мне будет намного легче, если я буду знать, что по крайней мере ты для них недосягаема. Я хочу сохранить в душе хоть что-то светлое, какую-то опору. Пройдет совсем немного времени, и я приеду за тобой. Понимаешь?
— Да, милый. До свидания.
Она легко, не чувствуя собственного веса, вышла из кабинета и пошла по длинным коридорам здания «Таггарт трансконтинентал». Она шла, глядя прямо перед собой. Она шагала четко, размеренно, исполненная бесповоротной решимости. Она шла, подняв голову, на ее лице читались удивление, внутреннее спокойствие и умиротворенность.
Проходя по вестибюлю терминала, она взглянула на памятник Натаниэлю Таггарту. Дэгни не увидела в этой каменной фигуре ни боли, ни упрека, только ощутила, как растет ее любовь к этому человеку, как крепнет в ней уверенность, что она все больше приближается к нему, к его пониманию смысла жизни.
Первым из компании «Реардэн стал» ушел Том Колби, мастер прокатного цеха и руководитель профсоюза работников «Реардэн стал». Десять лет он слышал, как его жестоко критиковали по всей стране за то, что он создал «ручной профсоюз» и ни разу не вступил с администрацией в серьезный конфликт. Это было верно, потому что необходимости в конфликте не возникало, — Реардэн платил намного выше самых высоких профсоюзных ставок, за что он требовал — и получал — самых квалифицированных рабочих.
Когда Том Колби сообщил о своем решении покинуть компанию, Реардэн кивнул без комментариев и вопросов.
— Я не могу работать в таких условиях, — добавил Колби спокойным голосом, — и не хочу заставлять людей продолжать работу. Они доверяют мне. Я не хочу стать той подлой овцой, которая ведет все стадо на убой.
— Чем ты собираешься зарабатывать на жизнь? — спросил его Реардэн.
— Я отложил достаточную сумму, чтобы протянуть год.
— А потом?
Колби пожал плечами.
Реардэн подумал о парне со злыми глазами, который, подобно преступнику, добывал по ночам уголь. Он думал о темных дорогах, переулках, подворотнях, где лучшие люди страны строили свои деловые отношения по законам джунглей, выполняя случайную работу и заключая сделки, гарантом которых является только слово. Он думал о том, что это должно закончиться.
Казалось, Тому Колби было известно, о чем он думает.
— Вы закончите свой путь так же, как я, мистер Реардэн, — сказал он. — Неужели вы хотите отписать им свой разум?
— Нет.
— А что дальше?
Реардэн пожал плечами.
Колби некоторое время изучал его своими светлыми проницательными глазами, выделявшимися на прокопченном жаром печи лице, испещренном сетью черных морщинок.
— Годами они уверяли меня, что вы мой враг, мистер Реардэн. Но это не так. Орен Бойл и Фред Киннен наши враги — ваши и мои.
— Я знаю.
Наш Нянь никогда не переступал порога кабинета Реардэна, словно чувствовал, что это место, куда он не имеет права входить. Он всегда поджидал снаружи, чтобы краешком глаза посмотреть на Реардэна. Указом ему предписывалось наблюдать за пере- или недопроизводством. Несколькими днями позже он остановил Реардэна в проходе между рядами открытых печей. На лице молодого человека застыло непривычное выражение яростной решимости.
— Мистер Реардэн, — сказал он, — я хочу сказать, что, если вам нужно изготовить в десять раз больше стали, или металла Реардэна, или там чугуна, чем допускает квота, и нелегально продать за любую цену… Я хочу сказать, что вы можете действовать. Я все устрою. Я подправлю бухгалтерские книги, напишу липовые отчеты, найду подставных лиц, достану фальшивые письменные показания для суда, я буду лжесвидетельствовать — не беспокойтесь, у вас не будет неприятностей!
— А зачем тебе это? — улыбаясь, спросил Реардэн, но его улыбка исчезла, когда он услышал серьезный ответ молодого человека:
Потому что именно сейчас я хочу совершить нравственный поступок.
— Но нравственные поступки так не совершаются… — начал было Реардэн, но не стал договаривать, поняв, что только так они и совершаются, и других способов уже не осталось. И еще он осознал, чего стоило этому молодому человеку прийти к этому важному для себя выводу.
— Наверное, это неподходящие слова, — с виноватым видом сказал молодой человек. — Я знаю, что это старомодно и затаскано. Я хотел сказать другое. Я имел в виду… — Его слова выплеснулись неожиданным для Реардэна и для него самого отчаянным криком: — Мистер Реардэн, они не имеют права сделать это!
— Что?
— Отобрать у вас ваш металл.
Реардэн улыбнулся и в порыве безграничной злости сказал:
— Забудь это, святая ты простота. Прав больше не существует.
— Я знаю. Но все же… Я хочу сказать, что они не могут этого сделать.
— Почему? — Он не мог скрыть улыбки.
— Мистер Реардэн, не подписывайте дарственный сертификат! Не подписывайте из принципа.
— Я и не подпишу. Хотя принципов больше не существует.
— Я знаю. — Он выговаривал слова с полной серьезностью, с честностью добросовестного ученика. — Я знаю, что все относительно и что никто ничего не знает, знаю, что разум — это иллюзия и что реальности не существует. Но я говорю сейчас о металле Реардэна. Не подписывайте, мистер Реардэн. Есть мораль или нет, существуют принципы или не существуют, не подписывайте эту бумагу, потому что это неправильно!
Остальные не говорили об указе в присутствии Реардэна. На заводе воцарилось непривычное молчание. Рабочие не заговаривали с ним, когда он приходил в цеха; он заметил, что они не разговаривали и между собой. В отделе кадров не появлялось официальных уведомлений об уходе с работы. Но каждое утро недосчитывались двоих или троих, и от них не поступало никаких известий. Расспросы заканчивались выяснением, что дома этих людей брошены, а сами они уехали. Отдел кадров не сообщал об этих случаях, хотя указ требовал этого, но Реардэн стал замечать незнакомые лица, вытянутые, измученные лица людей, которые долго не могли найти работу, и слышал, как к ним обращались по именам тех, кто оставил завод. Он не задавал никаких вопросов.
По всей стране воцарилось молчание. Реардэн не знал, сколько промышленников отошли от дел и исчезли первого и второго мая, оставив свои заводы на растерзание. Среди своих клиентов он насчитал десятерых, включая Мак-Нила, владельца вагоностроительного завода в Чикаго. Он ничего не знал о других; в газетах ничего не сообщалось. Первые полосы газет внезапно заполонили репортажи о весенних паводках, дорожных происшествиях, школьных пикниках и семейных юбилеях.
В его собственном доме царила тишина. Лилиан уехала во Флориду отдыхать — это в середине-то апреля. Реардэна удивил ее необъяснимый каприз: впервые за годы их брака она уехала без него. Филипп шарахался от него. Мать смотрела укоризненно-смущенно; она молчала, но каждый раз, увидев его, начинала рыдать, всем своим поведением показывая, что в той катастрофе, приближение которой она ощущала, ничто по своей значимости не сравнится с ее слезами.
Утром пятнадцатого мая Реардэн сидел за столом в своем кабинете; из окон был виден весь завод, и он следил, как разноцветный дым поднимается в чистое голубое небо. Струйки нагретого дыма, поднимавшиеся к небу тепловым потоком, остались бы незаметными, если бы в них не шатались очертания строений. Полоски красного дыма, медленно поднимающиеся клубы желтого дыма, легкие расплывающиеся спирали и плотные, тугие, быстро расходящиеся кольца синего походили на переливы перламутрово-розовой атласной ткани.
На столе зазвенел телефон, и голос мисс Айвз сообщил:
— Здесь доктор Феррис, он хочет видеть вас, хотя и не записан на прием. — Несмотря на холодную официальность, в ее голосе прозвучал вопрос: «Выставить его вон?»
На лице Реардэна появилось легкое удивление, он не ожидал, что пришлют именно Ферриса. Он ответил ровным голосом:
— Пригласите его.
Доктор Феррис без улыбки подошел к столу Реардэна. Всем своим видом он давал понять, что имеет полное право улыбаться, но воздерживается от столь явной демонстрации своей победы.
Он сел у стола, не дожидаясь приглашения, при нем имелся портфель, который он положил на колени. Он действовал так, будто слова излишни, поскольку его возвращение в этот кабинет все прояснило без всяких слов.
Реардэн хранил молчание.
— Поскольку срок подписания дарственных сертификатов истекает сегодня в полночь, — начал доктор Феррис тоном продавца, оказывающего покупателю особую услугу, — я пришел получить вашу подпись, мистер Реардэн. — Он держал паузу, всем своим видом показывая, что ждет ответа.
— Продолжайте, — попросил Реардэн. — Я слушаю.
— Я полагаю, мне следовало бы объяснить вам, почему ваша подпись нужна как можно скорее: мы хотим сообщить об этом всей стране в вечерней сводке новостей. Хотя дарственная кампания прошла без особых трудностей, некоторые твердолобые индивидуалисты еще не подписали сертификаты, — мелкота, знаете ли, и их патенты не так уж ценны, но мы не можем позволить им остаться в стороне, это, понимаете ли, дело принципа. Мы считаем, что они ждут, как поступите вы, чтобы последовать вашему примеру. У вас очень много сторонников, мистер Реардэн, гораздо больше, чем вы подозреваете. Сообщение, что вы поставили свою подпись под этим документом, устранит всякие попытки сопротивления, и к полуночи мы получим последние подписи и, таким образом, завершим кампанию в срок.
Реардэн знал, что доктор Феррис ни за что не произнес бы подобной речи, имей он хоть малейшее сомнение в капитуляции Реардэна.
— Продолжайте, — невозмутимо сказал Реардэн. — Вы не закончили.
— Вам известно, и вы доказали это в суде, как важно, а главное, жизненно необходимо добровольное согласие жертв. — Доктор Феррис открыл свой портфель. — Это дарственный сертификат, мистер Реардэн. Мы заполнили его. Вам остается только поставить на нем подпись.
Лист бумаги, который он положил перед Реардэном, был похож на диплом скромного колледжа, напечатанный старомодным шрифтом с машинописными вставками. Этим документом устанавливалось, что он, Генри Реардэн, с момента подписания передал народу все права на металл, известный как металл Реардэна, который может производиться всеми без ограничений и будет отныне называться чудесным металлом, такое имя выбрали для него представители народа. Взглянув на бумагу, Реардэн заинтересовался, является ли то, что текст напечатан на едва различимом изображении Статуи Свободы, намеренным издевательством, или это говорит о том, насколько низко оценивали составители документа интеллект своих жертв.
Он медленно поднял глаза на доктора Ферриса:
— Вы бы не явились сюда, если бы у вас не было очень сильного козыря против меня. Итак?
— Конечно, — ответил доктор Феррис. — Я знал, что вы все поймете. Поэтому долгие объяснения ни к чему. — Он открыл портфель. — Я принес кое-что, на что вам интересно будет взглянуть.
Искусным жестом карточного шулера он разложил перед Реардэном ряд отливающих глянцем снимков. Это были фотокопии записей в регистрационных книгах гостиниц и мотелей, сделанных рукой Реардэна, в которых он называл себя и свою спутницу мистером и миссис Смит.