Эдди молчал. Все привстали, глядя друг на друга из-за столов. Лицо Таггарта исказил страх. Эдди был поразительно спокоен. Джеймс Таггарт твердо верил в существование Эдди Виллерса; Эдди Виллерс не верил в существование Джеймса Таггарта.
— Думаешь, народу есть дело до твоих или ее желаний? — орал Таггарт. — Она обязана вернуться! Обязана работать! Нам безразлично, хочет она этого или нет! Она нужна нам!
— Неужели, Джим?
Инстинкт самосохранения заставил Таггарта на шаг отступить, когда он услышал тон, которым Эдди произнес эти слова, — очень тихий спокойный тон. Но Эдди не двинулся с места. Он стоял за своим столом, и поза его напоминала о лучших традициях цивилизованных деловых учреждений.
— Ты ее не найдешь. Она не вернется. И я рад этому. Можешь сдохнуть с голоду, можешь закрыть дорогу, упечь меня в тюрьму, пристрелить — какая разница? Я не скажу, где она. Даже если страна развалится, не скажу. Тебе ее не найти. Ты…
Они обернулись на звук открываемой двери. На пороге стояла Дэгни. На ней было платье из плиссированной хлопчатобумажной ткани; ее волосы растрепались от езды на машине. Все уставились на нее. Она осмотрелась, как бы восстанавливая это место в памяти, ее взгляд, не узнавая окружающих, скользнул по комнате, быстро отмечая все вокруг. Ее лицо изменилось; оно выглядело постаревшим, но не из-за морщин, а из-за прямого безжалостного взгляда. Первой реакцией, когда миновал шок, был пронесшийся по комнате вздох облегчения. Облегчение читалось на всех лицах, лишь Эдди Виллерс, который минуту назад был совершенно спокоен, вдруг рухнул на стул и спрятал лицо в ладонях. Он не издавал ни звука, но подергивающиеся плечи выдавали рыдания.
На лице Дэгни ничего не отразилось. Все выглядело так, словно ее присутствие было неизбежно и слова излишни. Она направилась прямо к двери своего кабинета, лишь коротко и бесстрастно, как автомат, бросила, проходя мимо секретаря:
— Попросите Эдди зайти!
Первым, будто боясь упустить Дэгни из виду, опомнился Джеймс Таггарт. Бросившись за ней, он закричал:
— Я ничего не мог поделать! — А потом, ощутив, как жизнь, привычная для него жизнь, возвращается к нему, завопил: — Это твоя вина! Ты это сделала! Ты в этом виновата! Потому что ты ушла!
Он не знал, прокричал ли он все это на самом деле, или это была лишь слуховая галлюцинация. Лицо Дэгни оставалось спокойным, однако она повернулась к нему; казалось, ее достигли только звуки — не слова, не их смысл. В этот момент Таггарт как никогда отчетливо почувствовал, что на самом деле его как будто не существует.
Затем он заметил перемену в лице Дэгни; она почувствовала присутствие людей, но посмотрела сквозь Таггарта, отвернулась и увидела вошедшего в кабинет Эдди Виллерса.
На лице Эдди остались следы слез, но он не пытался их скрыть, будто слезы, смущение или извинение за них были безразличны и ему, и Дэгни. Она сказала:
— Позвони Райену, скажи, что я здесь, и передай мне трубку. — Райен служил главным управляющим центрального отделения дороги.
Эдди ответил не сразу, словно давая ей подготовиться, затем произнес тем же тоном, что и она:
— Райена нет, Дэгни. На прошлой неделе он уволился. Они не замечали Таггарта, будто он был мебелью. Дэгни даже не выставила его из кабинета. Как паралитик, неуверенный, что мускулы подчинятся ему, он собрался с силами и выскользнул сам. Он знал, что прежде всего зайдет к себе и уничтожит прошение об отставке.
Дэгни не заметила его ухода, она смотрела на Эдди:
— А Ноуланд здесь?
— Нет, он уволился.
— А Эндрюс?
— Уволился.
— Мак-Гайр?
— Уволился.
Он продолжал перечислять имена тех, о ком она не могла не спросить, тех, кто был ей сейчас особенно нужен, — кто-то уволился, кто-то просто исчез за последний месяц. Дэгни слушала без удивления, без всяких чувств, так слушают перечень убитых и раненых в течение боя, в котором все обречены, и совершенно безразлично, чье имя будет названо первым.
Когда Эдди закончил перечислять имена самых нужных ей людей, она ничего не сказала, лишь спросила:
— Что сделано с сегодняшнего утра?
— Ничего.
— Как ничего?
— Дэгни, первый попавшийся посыльный мог бы распоряжаться здесь с сегодняшнего утра, и все подчинились бы. Но в наше время даже посыльным известно, что, кто бы ни сделал первый шаг, будет виноват во всем, что случилось или случится, — сейчас все сваливают ответственность друг на друга. Такой человек не спас бы всю дорогу, он потерял бы работу, не успев спасти одно отделение. Ничего не сделано. Все замерло. Движение хаотично, никто на всей дороге не знает, продолжать движение или остановить. Некоторые поезда задержаны на станциях, другие продолжают движение, ожидая остановки, пока они не достигли Колорадо. Все решают диспетчеры на местах. Управляющий терминалом отменил на сегодня все дальние рейсы, включая вечернюю «Комету». Не знаю, что сейчас делает управляющий в Сан-Франциско. Работают только аварийные бригады. В тоннеле. Они все еще не добрались до места катастрофы. И думаю, не доберутся.
— Позвони управляющему терминалом и прикажи немедленно восстановить график движения, это касается и вечерней «Кометы». Потом возвращайся.
Когда Эдди вернулся, Дэгни стояла, склонившись над разостланными на столе картами, пока он делал краткие пометки:
— Направь все поезда, следующие в западном направлении, на юг от Кирби, штат Небраска, по объездному пути через Гастингс, затем по путям «Канзас вестерн» через Лорел, штат Канзас, далее по путям «Атлантик саузерн» в Джаспер, штат Оклахома. Далее на запад по дороге «Атлантик саузерн» в Флагстафф, Аризона, на север — по линии Флагстафф — Хоумдейл в Элджин, штат Юта, на север — в Мидленд, на северо-запад — по линии Уосач — Солт-Лейк-Сити. Железнодорожная ветка Уосач — заброшенная узкоколейка. Ее надо купить. Колею сделать стандартной. Если владельцы побоятся продавать, поскольку продажа дорог сейчас запрещена, заплати им вдвойне. Между Лорелом, Канзас, и Джаспером, Оклахома, — три мили, между Элджином и Мидлендом, Юта, — пять с половиной миль. Рельсов там нет. Их нужно уложить. Пусть строительные бригады немедленно приступают к работе, нанимай местное население, плати в два раза больше, чем разрешает закон, в три раза — сколько запросят, организуй работу в три смены, но все должно быть кончено к утру. Рельсы сними с объездного пути в Уинстоне, Колорадо, в Силвер-Спрингс, Колорадо, в Лидсе, Юта, в Бенсоне, Невада. Если подпевалы Стабилизационного совета попытаются остановить работу, поручи нашим людям на местах — тем, кому доверяешь, — подкупить их. Не проводи эти расходы через бухгалтерию, переведи их на мой счет, я заплачу. Если возникнут препятствия, пусть наши люди скажут этим марионеткам, что указ десять двести восемьдесят девять не предусматривает запрета на местном уровне, подобный запрет должен быть отправлен сюда, в наш отдел, а если они хотят остановить нас, им придется судиться со мной.
— Это правда?
— Откуда мне знать? Да и кто может знать? Но к тому времени, когда они поймут, что к чему, и сообразят, что делать, дорога будет построена.
— Понимаю.
— Я просмотрю списки и назову тебе имена наших людей на местах, которые будут руководить работами, если, конечно, они еще не уволились. К тому времени, когда отправляющаяся сегодня «Комета» достигнет Кирби, штат Небраска, дорога будет восстановлена. График движения трансконтинентальных поездов сдвинется на тридцать шесть часов, но расписание будет сохранено. Достань в архиве карты дороги, на которых еще нет тоннеля, построенного внуком Нэта Таггарта.
— Что? — Эдди не повысил голоса, но судорожный выдох, с которым он произнес эти слова, выдал его чувства.
Лицо Дэгни не изменилось, в ее голосе не слышалось упрека, напротив, понимание и поддержка:
— Карты, на которых нет тоннеля, построенного внуком Нэта Таггарта. Мы возвращаемся в прошлое, Эдди. Будем надеяться, что это удастся. Нет, восстанавливать тоннель мы не будем. Сейчас это невозможно. Но тот старый скат, пересекающий Скалистые горы, существует. Там можно восстановить колею. Только трудно будет найти рельсы и людей, которые бы это сделали. Особенно людей.
Эдди с самого начала знал, что она видела его слезы и не прошла мимо него равнодушно, хотя ее четкий, размеренный голос и неподвижное лицо не выдавали никаких чувств. В ее поведении ощущалось что-то особенное, он это чувствовал, но не мог выразить словами. Он начал понимать, что она ему говорит: «Я все знаю, я понимаю, что чувствовала бы сострадание и благодарность, будь мы живы и свободны в чувствах, но ведь этого нет, правда, Эдди? Мы на мертвой планете, на Луне. Мы должны двигаться, но не имеем права остановиться и глотнуть свежего воздуха, потому что здесь нечем дышать».
— У нас есть еще полтора дня, — сказала она. — Завтра вечером я отправляюсь в Колорадо.
— Если ты хочешь лететь, придется арендовать самолет. Твой все еще в ремонте. Мы никак не можем раздобыть запчасти.
— Нет, я поеду на поезде. Я должна осмотреть дорогу. Поеду завтра на «Комете».
Двумя часами позже, во время короткого перерыва между телефонными переговорами с разными городами, Дэгни неожиданно задала первый вопрос, не связанный с железной дорогой:
— Что они сделали с Хэнком Реардэном?
Эдди поймал себя на том, что хочет отвести взгляд, но заставил себя посмотреть Дэгни в глаза и ответить:
— Он капитулировал. В последний момент подписал дарственный сертификат.
— О… — В ее возгласе не было ни удивления, ни осуждения.
— Поступали какие-нибудь известия от Квентина Дэниэльса?
— Нет.
— Он ничего не оставлял для меня?
— Нет.
Эдди догадался о ее страхах, и это напомнило ему о том, что он еще не все сообщил ей.
— Дэгни, существует еще одна проблема, которая стала непреодолимой с того момента, как ты исчезла. Застывшие поезда по всей сети.
— Это еще что?
— По всей сети есть поезда, брошенные бригадами где-нибудь на дальних разъездах, обычно ночью. Они просто бросают поезд и исчезают — без предупреждения и без видимой причины, это похоже на эпидемию, болезнь внезапно поражает людей, и они пропадают. То же самое происходит и на других железных дорогах. Никто не может этого объяснить. Но думаю, что все понимают: причина в указе. Это форма протеста. Люди стараются работать и жить, как прежде, но наступает момент, когда они больше не могут выносить это. Что делать? — Он пожал плечами. — Кто такой Джон Галт?
Она задумчиво кивнула, на ее лице не было удивления.
Зазвонил телефон, и голос секретаря произнес:
— Мисс Таггарт, на проводе мистер Висли Мауч из Вашингтона.
Ее губы сжались, словно их неожиданно коснулось насекомое.
— Должно быть, это моего брата.
— Нет, мисс Таггарт, вас.
— Хорошо, соедините.
— Мисс Таггарт, — сказал Висли Мауч тоном хозяина вечеринки с коктейлями, — я рад, что вы поправили свое здоровье, и хотел бы поприветствовать вас лично. Я знаю, что для вашего здоровья был необходим длительный отдых, и ценю патриотизм, который убедил вас прервать свой отпуск в связи с чрезвычайной ситуацией. Хотел бы заверить вас, что вы можете рассчитывать на нашу поддержку во всех мероприятиях, которые сочтете необходимыми. Вам гарантированы всестороннее сотрудничество, помощь и поддержка. Если потребуется… несколько выйти за рамки наших правил, то, прошу вас, будьте уверены, это возможно.
Дэгни молчала, хотя он несколько раз останавливался, дожидаясь ее ответа. Когда молчание затянулось, она сказала:
— Буду очень обязана вам, если вы позволите мне поговорить с мистером Уэзерби.
— Конечно, мисс Таггарт, когда угодно… то есть… Вы хотите сказать — сейчас!
— Да. Немедленно.
Он все понял, но ответил:
— Да, мисс Таггарт.
Когда мистер Уэзерби взял трубку, в его голосе слышалось любопытство:
— Чем могу быть полезен?
— Можете передать своему боссу, что, если он не хочет, чтобы я вновь оставила работу, а он знает, что так и было, пусть никогда не звонит мне. Все, что ваша банда захочет мне сказать, будет передаваться через вас. Я буду разговаривать с вами, не с ним. Можете сказать ему, что причина в том, как он поступил с Хэнком Реардэном в то время, когда получал у него жалование. Может, кое-кто и забыл об этом, только не я.
— Содействовать работе железных дорог страны — мой долг, мисс Таггарт. — Голос мистера Уэзерби звучал так, словно он не хотел понимать то, что услышал; потом в его голосе появилась нотка заинтересованности, он задумчиво, сомневаясь в собственной проницательности, спросил: — Мисс Таггарт, если я правильно понимаю, вы желаете моего исключительного посредничества в решении всех официальных вопросов? Могу ли я понимать это как вашу политику?
Она резко, коротко усмехнулась:
— Ну-ну. Можете считать, что обладаете исключительным правом использовать меня в ваших интересах в Вашингтоне. Не знаю, какую выгоду это вам принесет, потому что не собираюсь играть в ваши игры. Я не намерена заискивать, более того, уже сейчас готова преступить ваши законы. Можете арестовать меня, если почувствуете, что можете себе это позволить.
— Думаю, ваши представления о законе несколько старомодны, мисс Таггарт. Зачем говорить о жестких догмах? Современные законы гибки и могут быть истолкованы… исходя из обстоятельств.
— Тогда проявите гибкость сейчас, потому что ни я, ни железнодорожные катастрофы таковыми быть не можем… — Она бросила трубку и сказала Эдди тоном, каким оценивают что-то неодушевленное: — На какое-то время они оставят нас в покое.
Казалось, она не заметила перемен в своем кабинете: отсутствие портрета Нэта Таггарта, появление стеклянного кофейного столика, на котором новый хозяин, мистер Лоуси, устроил выставку самых громкоголосых общественно-политических журналов, выносящих заголовки статей на обложку.
Дэгни слушала отчет Эдди о том, что произошло за месяц с железной дорогой, словно робот, впитывающий все, что ему говорят, но никак не реагирующий. Она выслушала его мнение о предполагаемых причинах катастрофы. Так же отрешенно она смотрела на непрерывную череду людей, которые торопливо входили и выходили из кабинета, жестикулируя более оживленно, чем того требовали обстоятельства. Она подумала, что сделалась невосприимчивой к чему бы то ни было. Она ходила по кабинету, диктуя Эдди список необходимых для укладки рельсов материалов и мест, где их можно купить незаконным путем, и вдруг, неожиданно для самой себя, остановилась и посмотрела на журналы, лежащие на столике. Они пестрели заголовками: «Новое общественное сознание», «Наш долг перед обездоленными», «Нищие против алчных». Резко, по-звериному, чего Эдди никогда за ней не замечал, она смела журналы на пол и продолжала все тем же ровным голосом диктовать цифры, как будто и не было никакой связи между ее холодным разумом и яростью, наполнявшей ее тело.
Ближе к вечеру, улучив момент, когда осталась одна, Дэгни позвонила Реардэну.
Она назвала свое имя секретарю и услышала, как та повторила его. Реардэн схватил трубку:
— Дэгни?
— Привет, Хэнк. Я вернулась.
— Ты где?
— У себя в кабинете.
Она поняла все, что он хотел сказать, но не сказал во время ненадолго воцарившегося молчания. Потом он сказал:
— Пожалуй, мне пора начать раздавать взятки, чтобы получить руду и лить для тебя рельсы.
— Да. И как можно больше. Ничего, если это будет не металл Реардэна. Это может быть… — Краткую паузу было трудно уловить, но в это время Дэгни успела подумать: «Рельсы из металла Реардэна — для того, чтобы вернуться в эпоху до стали? А может, еще дальше, во времена деревянных рельсов, на которые накладывались железные пластинки?» — Это может быть сталь любого качества — все, что ты в состоянии мне дать, — закончила она.
— Хорошо. Дэгни, ты знаешь, что я уступил им свой металл? Я подписал дарственный сертификат.
— Да, я знаю.
— Я капитулировал.
— Кто я такая, чтобы обвинять тебя? Разве я не капитулировала?
Он ничего не ответил, и она продолжила:
— Хэнк, думаю, им безразлично, остался ли на земле хоть один поезд или доменная печь. Нам — небезразлично. Они удерживают нас силой нашей любви, и мы будем им платить, пока есть малейшая возможность не дать остановиться последнему колесику — во имя человеческого разума. Мы будем держать его на плаву, словно тонущего ребенка, и, когда пучина поглотит его, уйдем на дно вместе с последним колесом и последним здравым суждением. Я знаю, за что мы расплачиваемся, но сейчас цена не имеет значения.
— Я знаю.
— Не бойся за меня, Хэнк. Завтра утром я буду в порядке.
— Я не буду за тебя бояться, дорогая. Я приеду к тебе сегодня вечером.
Глава 9. Лицо без боли, без страха и без вины
Дэгни вошла в гостиную. Царящие в квартире тишина и порядок — все застыло в том положении, в котором находилось месяц назад, до ее отъезда, — сразу вселили в нее чувство облегчения и опустошенности. Тишина создавала иллюзию уединения и полной независимости; вещи, усердные хранители времени, напоминали о том мгновении, вернуть которое она уже не в силах, как не в силах и перечеркнуть произошедшее с тех пор.
Окна все еще отбрасывали последние блики дневного света. Не в силах заставить себя сосредоточиться на тех делах, которые можно было отложить до следующего утра, Дэгни ушла с работы раньше запланированного. Прежде такого за ней не водилось, да и само ощущение, что теперь дома ей легче, чем на работе, было для нее непривычно.