Иуда побежал навстречу троице: это были мужчина, женщина и узловатый какт. Солнце садилось за их спинами, они отбрасывали длинные тени, и Каттер не видел ничего, кроме силуэтов. Зато они должны были хорошо видеть Иуду, пока тот бежал к ним, спотыкаясь, вскинув руки над головой, весь омытый, затопленный предзакатным сиянием, словно отлитый из янтаря, с лучиками морщин, разбегающимися по лицу. Он смеялся и кричал.
– Да, да, да, мы говорим на рагамоле! – повторял он. – Да, мы с вами! Сестры! Сестры!
Он повторял это снова и снова и был так очевидно неопасен, пребывал в таком экстазе теплоты и радости, что человеческие стражи поверили и шагнули ему навстречу, раскрыв объятия, чтобы принять его как гостя.
– Сестры! – восклицал он. – Я вернулся, я дома, это я. Слава Железному Совету! О боги, Джаббер, во имя Узмана…
Тут незнакомцы вздрогнули. Иуда обнял всех по очереди, а когда обернулся, то из глаз его текли слезы и все лицо расплылось в такой улыбке, какой Каттер никогда у него не видел.
– Мы пришли, – воскликнул Иуда. – Слава Железному Совету! Мы пришли.
Анамнез Вечный поезд
С каждым шагом вода и корни растений все больше мешают идти. Время повернуло вспять, и молодой Иуда Лёв бредет по болотам.
– Снова, – говорит он.
Больше ничего не надо. Никаких «пожалуйста», и никакой нужды в них. Этот язык проникнут учтивостью до самых своих глубин. Чтобы нагрубить, надо сильно постараться, да еще и применить неправильные склонения.
– Снова, – говорит он, и крошка копьерук показывает ему свою поделку.
Ребенок морщит бровки – это, кажется, означает улыбку, – раскрывает ладонь, и вылепленная из грязи кукла встает на ножки-стебельки. Пальцами ребенок придает ей окончательную форму и, тихонько напевая мелодию без слов, заставляет двигаться. Глиняный человечек умеет только сгибать и разгибать ножки. Сделав так несколько раз, он лопается.
Они стоят на краю обширного пространства, окаймленного кривыми деревьями, прорезанного разбегающимися в разные стороны водными дорогами, паутиной каналов. Ветви склоняются над водой, и под ними есть тайные проходы, а растительность повсюду такая густая и мощная, так пропитана влагой, что кажется, будто это не листья колышутся на ветках, а вязкие капли стекают с них, приняв на мгновение вид и форму зеленого листа.
Болото подражает любому ландшафту – то растекается широкими лугами, то превращается в лес. Есть места, где грязь наслаивается так долго, что вырастают целые холмы. Корни деревьев, нависая над водой, образуют настоящие тоннели, запутанные и жутковатые. Есть и гиблые затоны, где из вонючей жижи торчат побелевшие остовы мертвых деревьев. Мошки и комары тучами слетаются к Иуде и немилосердно жалят.
Атмосфера болот не подавляет Иуду. Здешний воздух для него – как защитная оболочка. За месяцы, прожитые тут, он научился чувствовать ласку болот. Укусы постоянно гноятся, да еще и понос к тому же, – но Иуда любит эти места. Подняв голову, он смотрит на заходящее солнце сквозь светлые, как разбавленное молоко, облака. Сам себе он кажется не столько человеком, сколько элементом пейзажа – позеленевшим, покрытым плесенью, населенным инфузориями.
С грацией, присущей его виду, ребенок опускает в воду руку. Его пальчики расходятся от центра ладошки, словно лучи. Сжимает он их по-особому: заостренные пальцы заходят друг за друга, как лепестки закрывающегося на ночь цветка, а кончики сходятся в одной точке. Ногти сцепляются вместе, и вот – ладонь подобна наконечнику копья.
Молодой копьерук покидает Иуду Лёва, двигаясь на четвереньках. На ходу он поворачивает голову – мышцы напрягаются на жилистой шее – и безмолвно спрашивает, идет его спутник или нет. Иуда шумно шлепает следом, но копьерук относится к его неуклюжести снисходительно, будто перед ним новорожденный.
Сам он шагает, буквально пронзая поверхность воды копьевидными конечностями и так же легко вынимая их. А Иуда словно тащит за собой все болото, оставляя позади широкий след. Счастье, что родственники этого поросенка вообще позволяют Иуде ходить здесь: своим шумом он то и дело привлекает внимание существ, с которыми лучше не встречаться. Черным кайманам и боа-констрикторам наверняка кажется, что это барахтается в грязи какой-нибудь подранок.
Община копьеруков терпит и даже поощряет его присутствие здесь с тех пор, как он спас двух зазевавшихся ребятишек от хищника. Сам Иуда до сих пор убежден в том, что зверь преследовал его, но отвлекся на двух малышей, застывших на месте, когда животное поднялось перед ними на дыбы из болотной жижи и зашипело. Камуфляжные железы копьеруков начали выделять магоны, способные отвести глаза смотрящему, но поздно: хищник подобрался слишком близко, чтобы принять их за два пенька или что-нибудь в этом роде.
Но тут Иуда закричал, схватил дубину и стал колотить ею в металлический горшок из тех, которые изготовляют особи его вида, и поднял неслыханный для тихих болотных заводей шум. Испугать хищника он не мог: помесь морского льва, ягуара и саламандры с легкостью раздробила бы ему череп одним взмахом острого плавника, – но зверь пришел в замешательство и скрылся между корней водных растений.
Спасенные малыши побежали домой и в лирической арии, наспех сочиненной для пущей убедительности, поведали взрослым о происшествии, и с тех пор Иуду стали терпеть.
Копьеруки редко разговаривают. Иногда они молчат целыми днями.
Их община не имеет названия. Спальни с гамаками, приподнятые над камышами и водой, соединены мостиками, а остальные комнаты вырыты в мокрой земле. Насекомые размером с Иудин кулак неспешно пролетают мимо, урча, как большие глупые коты. Копьеруки насаживают их на вертел и едят.
У копьеруков пух покрыт жирной смазкой и не пропускает воду: болотная грязь бусинками скатывается с него. Двигаются они, как птицы, переходящие вброд ручей. Они и похожи на птиц, но в то же время на тощих кошек; лица их неподвижны и почти лишены отличительных черт.
Рыжие самцы поют хвалы богам, а коричневые изготовляют орудия труда, строят хатки и трудятся на мангровых фермах. Самки охотятся – они крадутся, так медленно поднимая ноги, что те успевают обсохнуть, пока из воды не покажутся расправленные когти, и ни одна капля не потревожит водную гладь, когда пальцы снова сложатся в стилет, на миг зависающий над своим отражением. Все это – до появления какой-нибудь толстой рыбины или лягушки: тогда конечность стремглав пронзает воду и тут же выскакивает назад с растопыренными пальцами, а добыча наколота на запястье, словно кровавый браслет.
Между домами копьеруки-малыши развлекаются с големами из грязи так же, как в Нью-Кробюзоне дети играют на улицах в шарики и пристенок. Иуда делает записи и гелиотипы. Но он не ксенолог и не знает, как отличить главное от второстепенного. А потому он хочет изучить все: врожденную способность копьеруков к камуфляжу, их големов, травяные настои, умение отделять от времени мгновения.
Он не знает, как зовут копьеруков, не знает даже, есть ли у них имена, но некоторых он окрестил сам по особым приметам: Красноглазый, Старик и Конь. Одного из них Иуда опрашивает чаще всего; тот говорит, что големы – это игрушки, детские забавы, что-то в этом роде.
– Значит, ты их больше не делаешь? – переспрашивает Иуда, и копьерук, фыркнув, смущенно поднимает глаза к небу.
Иуда больше не краснеет от своих оплошностей. Насколько он может судить, дело тут в условностях, а вовсе не в способностях: взрослому копьеруку не придет в голову забавляться с глиняными фигурками, так же как взрослому ньюкробюзонцу – требовать, чтобы его посадили на горшок.
Иуда сопровождает самок. При свете дня их лоснящийся пух кажется покрытым блестящей глазурью. Они набирают целые охапки водяных пауков – каждый размером больше Иудиной ладони. Потом самки доят их и натягивают паутину между затопленными корнями и ветками, превращая ручеек в ловушку для рыбы.
Иуда замечает что-то необычное. Шустрая рыбка-мускул прорывает сеть, сверкая ярко-синей чешуей. И тут Иуда слышит песню – точнее, два-три наложенных друг на друга ритмических выдоха. «Бу, бу, бу, бу», – произносят в такт несколько самок, и рыбка мгновенно затихает. Она замирает, не закончив движения, точно внезапно вмерзнув в лед, и охотница выбрасывает свою руку-копье, причем пение прекращается и, когда рука уже совсем рядом с ней, рыбка дергается, но поздно. Несколько дней спустя Иуда видит это снова: самки собираются вместе и, едва открывая рты, мурлычут отрывок мелодии. Добыча застывает на месте.
В каналах поглубже живут пресноводные дельфины. Эти уродливые твари, судя по их виду, давно уже не знают притока свежей крови. Напуганные фырканьем гигантского крокодила-саркозуха, они прыскают в разные стороны. Детеныш копьерука пытается научить Иуду делать движущиеся фигурки. Молодняк давно уже считает его своим. Иудины фигурки ужасно неуклюжи, и копьеруки смеются, но по-своему – испуская вздохи.
Когда они поют перед своими статуэтками, Иуда добродушно старается подражать им, но помнит о своей роли клоуна и охотно ее придерживается.
– Шалабалу, – говорит он. – Каллам, каллай, каза!
Разумеется, у Иуды ничего не выходит. Сделанные ребятишками фигурки встают и шагают, а его кукла превращается в липкий комочек и падает.
Наступает конец лета, малярийный воздух становится чище. Раздаются выстрелы. При первых звуках далекой стрельбы копьеруки принимают защитный вид, и на несколько мгновений Иуда остается один среди небольшой группы деревьев. Наступает тишина, и обитатели болот медленно принимают свой обычный облик. Их взгляды устремлены на Иуду.
Появляются трапперы, обвешанные тушками мелких болотных тварей. Они исследуют заболоченные земли, собирая с них свою дань.
К одному из них Иуда приближается на десять ярдов, но он уже сам стал болотным жителем, и человек не видит и не слышит его, а только перехватывает поудобнее винтовку и тупо пялится в сторону, на текущую воду. Другой наблюдательнее – одним ловким движением он нацеливает винтовку прямо в грудь Иуде.
– Разрази меня господь, – говорит он. – Еще чуть-чуть, и мы бы тебя подстрелили.
Человек настороженно вглядывается в одежду и бледную кожу Иуды, потом тычет большим пальцем куда-то на север.
– Они там, милях в трех-четырех отсюда. К закату доберутся, – добавляет он.
Болотные твари притихли. Никто не плещется, не возится и не чирикает. Иуда медлит. Настал поворотный момент, и хотя он один виноват в том, что оказался здесь, ему все же нужно закрыть глаза и подумать обо всем – что есть и что будет. Он не даст этому моменту истечь: он пристанет к нему, как брехливая шавка к прохожему, и будет преследовать его, пока время не отползет, обливаясь кровью. Тогда он вернется назад, опечаленный.
– Ну вот, – говорит Иуда.
Теперь он – незаконное дитя времени. Все вокруг содрогается.
Узкая полоса земли, небольшой причал. На краю обширной трясины расчищен уголок – несколько акров колышущейся торфяной почвы, плоской, заваленной мусором. На прирученном клочке поверхности теснятся палатки, фургоны и землянки с крышами из мха; туда ведет новая тропа. Слышны выстрелы.
Иуда несет в своем мешке подарок и букетик болотных цветов. Он видит группу людей в перемазанных грязью белых рубашках и толстых штанах. Они изучают карты и вглядываются, щурясь, в загадочные инструменты. Они варят еду на кострах, от которых валит черный жирный дым, густой, как след каракатицы. Они небрежно приветствуют Иуду: весь в тине и грязи, он, верно, выглядит духом болот. Переделанные вьючные животные тревожно переступают с ноги на ногу при его приближении.
Встает вождь – старик, крепкий и жилистый, точно пес. Не сводя с вождя глаз, Иуда идет за ним в его брезентовую палатку.
Свет с трудом пробивается сквозь тяжелую ткань. Мебель в палатке простая, из темного дерева, стоит шкаф с выдвижной кроватью – места мало.
Старик нюхает потрепанный букет. Иуда смущен: он совсем забыл городские манеры. Прилично ли дарить пожилому человеку цветы? Но тот нисколько не обижается, а, напротив, с удовольствием нюхает все еще прекрасные цветы и ставит в воду.
Он спокоен. Седые волосы собраны в аккуратную косицу на затылке. У него необычайно живые голубые глаза. Иуда шарит у себя в сумке – телохранители напрягаются и вскидывают оружие – и достает оттуда куклу.
– Это вам, – говорит он. – От копьеруков.
Человек с видимым удовольствием принимает подарок.
– Это божок, – объясняет Иуда. – Резчиков у них нет. Они делают только простые штучки.
В руках у старика – веревочное изображение духа предков. Иуда сделал его сам. Старик глядит в лицо из пеньки.
– Я хочу вас кое о чем спросить, – говорит Иуда. – Я не знал, что вы сами будете здесь…
– Я всегда здесь, когда идет освоение новых территорий. Это священный труд, сынок.
Иуда кивает так, словно ему сообщили нечто драгоценное.
– На болоте живет народ, сэр, – говорит он. – По-моему, я пришел из-за них.
– Думаешь, я не знаю, сынок? Думаешь, я не знаю, зачем ты здесь? Вот потому я и говорю тебе: мы заняты священным трудом. Я пытаюсь уберечь тебя от печали.
– Они совсем не такие, как пишет Шак в своем бестиарии, сэр…
– Сынок, я уважаю «Потенциально мудрых» больше, чем кто-либо другой, и мне ничего не надо объяснять. Давно прошли те времена, когда я считал изложенное в этом труде, скажем так, верным. Теперь все иначе.
– Но, сэр… Мне нужно знать, то есть я хотел бы узнать, как… точнее, где вы собираетесь вести вашу дорогу, потому что эти люди, копьеруки то есть, они, они… я думаю, могут не выдержать того, что вы им принесете.
– Я никому не хочу зла, но, видит Джаббер и все боги, поворачивать поздно. – Голос старика мягок, но от его пламенных слов Иуда холодеет. – Сынок, ты должен понять, что происходит. Мои планы не касаются твоих копьеруков, но если они встанут на моем пути, то будут раздавлены, это так. Знаешь, что перед тобой? Все, кто уже здесь, и все, кто еще прибудет, вплоть до последнего землекопа, до последнего клерка, до последней лагерной шлюхи, повара и охранника, все переделанные, все мы без исключения – миссионеры новой церкви, и в мире нет ничего, что могло бы прекратить наш священный труд. Я не желаю тебе зла. Это все, что ты хотел мне сказать?
Иуда смотрит на него в тоске. Его губы шевелятся в попытке произнести слово.
– Когда? – удается ему вымолвить наконец. – Какие у вас планы?
– Думаю, ты и сам знаешь о моих планах, сынок. – Старик спокоен. – А вот когда?.. Спроси у холмов. А еще спроси у духов и божков своей трясины, сколько тонн чистого песка и гравия способны они проглотить.
Он улыбается, трогает Иуду за колено.
– Ты уверен, что больше ничего не хочешь сказать? Я надеялся услышать от тебя кое-что другое, но если бы ты хотел, то уже сказал бы это. Спасибо тебе за божка, и передай своим копьерукам мое уважение и глубочайшую благодарность. Я скоро увижусь с ними, ты ведь понимаешь, правда?
Он указывает на стену, где висит карта. На ней обозначены земли от Нью-Кробюзона до порта Миршок, включая Строевой лес и болота, и еще пространство внутри континента на несколько сотен миль к западу. Подробности отсутствуют: это неизученная территория. Но центр болота косо заштрихован.
– Я знаю, что с тобой происходит, сынок, – говорит старик, и в голосе его чувствуется неподдельная доброта. – Немало я повидал на своем веку людей, которые отуземились. Но это все надуманное, сынок, хотя сейчас тебе, наверное, кажется иначе. Однако я не собираюсь читать тебе мораль. И обвинять тебя тоже не буду. Скажу тебе лишь одно: это поступь истории, и твоему племени лучше отойти в сторону.
– Но черт побери! – восклицает Иуда. – Это же не пустая земля!
Старик смотрит на него озадаченно.
– Пусть выйдут из болота со своей вековой мудростью и преградят путь истории, которую я несу. Если смогут. Я не против.
Вернувшись в сердце болот, к копьерукам, Иуда не знает, что им сказать. Ветки деревьев смыкаются за его спиной: ненадежное укрытие, он это знает.
Ребятишки снова пытаются обучить его игре в големов. Прежде ему не удавалось ни одно, даже самое маленькое колдовство, и он уже стал считать себя бездарностью. Но вот, когда он пытается заставить глиняную куклу двигаться, взрослый копьерук подходит и кладет руку ему на грудь. Иуда открывает глаза и чувствует, как все внутри переворачивается. Неизвестно отчего – то ли от прикосновения, то ли от болотной влаги, то ли от сырой пищи, которую он ел долгое время, – но он ощущает в себе невиданные ранее способности и с изумлением замечает, что его глиняная модель движется, хотя и совсем чуть-чуть. Маленькие копьеруки одобрительно гудят.
– Сюда идут, – говорит он вечером; копьеруки только смотрят и вежливо слушают. – Сюда придут люди, они засыплют ваше болото. Они разрежут ваши земли пополам, и вам негде будет жить и охотиться.
Иуда вспоминает карту. Третья часть болота аккуратно заштрихована чернилами. Это значит, что пейзаж преобразится, деревьев не станет, миллионы тонн щебня переместятся с места на место.
– Из-за вас они не остановятся. И планов своих не изменят. Уйти придется вам. Идите на юг, подальше отсюда, туда, где охотятся другие кланы.
Долгое время все молчат. Потом негромко раздаются короткие слова:
– Там охотятся другие. Мы им не нужны.
– Но вам необходимо уйти. Если вы останетесь, люди принесут вам разорение. Кланы должны объединиться и укрыться где-нибудь.
– Мы укроемся. Когда придут люди, мы будем деревьями.
– Этого мало. Люди будут осушать ваши земли. Они засыплют вашу деревню.
Копьеруки глядят на него.
– Вам надо уходить.
Они останутся.
Все последующие дни Иуда кусает локти. Он делит с копьеруками трапезы, наблюдает за ними, делает записи, гелиотипирует их жизнь, но страх, день ото дня нарастающий в его душе, подсказывает ему, что он готовит племени посмертный памятник.