— О, я сразу же скажу вам, — быстро перебил он ее. — Непременно. Но увы, боюсь, что… А теперь — за работу, за работу! — И он снова улыбнулся, подчеркнуто засуетившись, и открыл дверь кухни. Слава богу, она застегнула джемпер, который начала было так угрожающе расстегивать. Она сняла ребенка со стула и приготовилась следовать за Фентоном.
— Я всегда мечтала посмотреть, как работает настоящий художник, — сказала она, — и — о чудо! — мне повезло. Джонни оценит это, когда станет старше. Как и куда мне пристроить его, мистер Симс? Поставить или посадить? Какая поза будет лучше?
Нет, это уж слишком! Из огня да в полымя. Фентон дошел до белого каления. Эта женщина просто хочет его извести! Боже упаси, чтобы она тут околачивалась. Уж если придется возиться с этим противным мальчишкой, нужно по крайней мере отделаться от его матери.
— Поза не имеет никакого значения, — сказал он запальчиво. — Я не фотограф. И уж чего я совсем не выношу, так это когда смотрят, как я работаю. Посадите Джонни сюда, на стул. Надеюсь, он будет сидеть смирно?
— Я привяжу его, — сказала она, и, пока она ходила на кухню за ремешком, он задумчиво смотрел на холст на мольберте. С ним нужно что-то сделать, это ясно. Опасно оставлять холст чистым, она не поймет и заподозрит, что тут что-то неладно. Может быть, даже повторит свое ужасное предложение, сделанное пять минут назад…
Он взял один-два тюбика и выдавил немного краски на палитру. Сиена натуральная… Неаполитанская желтая… Хорошие названия им дают. Они с Эдной были в Сиене,[11] когда только поженились. Он вспомнил кирпичные стены розовато-ржавого цвета и площадь — как же называлась эта площадь? — где устраивались знаменитые скачки. Неаполитанская желтая. Они никогда не бывали в Неаполе. Увидеть Неаполь и умереть.[12] Жаль, что они не так уж много путешествовали. Ездили они всегда в одно и то же место, в Шотландию, ведь Эдна не любит жару. Лазурь… Вызывает ли она мысли о темно-синем или светло-голубом? Лагуны в Южных морях и летучие рыбы. Как празднично выглядят пятнышки красок на палитре…
— Вот так… будь умницей, Джонни. — Фентон поднял глаза. Женщина привязала ребенка к стулу и потрепала по головке. — Если вам что-нибудь понадобится, только позовите, мистер Симс.
— Благодарю вас, мадам Кауфман.
Она на цыпочках вышла из комнаты, осторожно прикрыв дверь. Художнику нельзя мешать, художника надо оставить наедине с его произведением.
— Па, — сказал вдруг Джонни.
— Сиди смирно, — резко приказал Фентон. Он разламывал пополам кусок угля, так как читал где-то, что художники сначала рисуют голову углем. Держа отломанный кусок между пальцами и поджав губы, он нарисовал на холсте круг, похожий на полную луну. Затем он отступил назад и полуприкрыл глаза. Странно, этот круг похож на лицо без черт… Джонни следил за ним, широко раскрыв глаза. Фентон понял, что нужен гораздо больший холст, так как на том, что стоит на мольберте, поместится только голова ребенка. Вышло бы гораздо эффектнее, если бы на холсте была голова и плечи, потому что в этом случае он мог бы использовать берлинскую лазурь, чтобы написать синий свитер ребенка.
Он заменил первый холст другим, побольше. Да, этот размер гораздо лучше. Теперь снова контур лица… глаза… две маленькие точки — нос, небольшая щель — рот… две черточки — шея, и еще две линии, изогнутые почти под прямым углом, как вешалка, — плечи. Самое настоящее лицо, человеческое лицо — правда, пока еще не совсем лицо Джонни, но дайте срок. Теперь важно нанести на холст краски. Он лихорадочно выбрал кисть, окунул ее в скипидар и масло и затем, осторожно касаясь лазури и белил, чтобы смешать их, нанес смесь на холст. Яркий цвет, мерцающий и искрящийся от избытка масла, казалось, пристально глядит на него с холста, требуя добавки. Правда, этот синий отличается от цвета свитера Джонни, ну и что? Осмелев, он добавил еще краски и размазал ее, и теперь, когда синий был нанесен отчетливыми мазками на всю нижнюю часть холста, он как-то странно волновал. Синий цвет подчеркивал белизну лица, нарисованного углем, и оно выглядело теперь как настоящее. Оказывается, кусок стены за головой ребенка, который был всего лишь обычной стеной, когда Фентон впервые вошел в комнату, определенно имеет свой цвет — розовато-зеленый. Он хватал тюбик за тюбиком и выдавливал краски. Так как не хотелось портить кисть с синей краской, он выбрал другую… черт возьми, эта жженая сиена похожа вовсе не на ту Сиену, в которой он был, а скорее на грязь. Надо ее стереть, нужны тряпки — что-нибудь, что не испортит… Он быстро подошел к двери.
— Мадам Кауфман, — позвал он. — Мадам Кауфман! Не могли бы вы найти мне какие-нибудь тряпки?
Она явилась немедленно, разрывая на ходу какое-то нижнее белье на тряпки, и он выхватил их и стал счищать противную жженую сиену с кисти. Обернувшись, он увидел, что она украдкой смотрит на холст.
— Не надо! — закричал он. — Никогда нельзя смотреть на работу художника, когда он ее только начал, — ведь это черновой набросок!
Получив резкий отпор, она отступила.
— Простите, — сказала она и затем неуверенно добавила: — Это очень современно, не так ли?
Он пристально посмотрел на нее, потом перевел взгляд на холст, с холста — на Джонни.
— Современно? — переспросил он. — Конечно, современно. А как вы себе это представляли? Вот так? — Он указал кистью на жеманно улыбающуюся мадонну над камином. — Я иду в ногу со временем. Так я вижу. А теперь позвольте мне продолжать.
На одной палитре уже не хватало места для всех красок. Слава богу, он купил две. Он начал выдавливать краски из остальных тюбиков на вторую палитру и смешивать их, и теперь это было самое настоящее буйство красок — закаты, каких никогда не бывало и которых никогда не видали. Венецианская красная — не Дворец дожей, а маленькие капли крови, которые горят в мозгу и не должны пролиться, цинковые белила — чистота, а не смерть, желтая охра… желтая охра — это жизнь во всем изобилии, это обновление, это весна, это апрель в каком-то ином времени, в каком-то ином месте…
Неважно, что стемнело и пришлось включить свет. Ребенок уснул, но Фентон продолжал писать. Женщина вошла и сказала ему, что уже восемь часов. Не хочет ли он поужинать?
— Мне совсем нетрудно, мистер Симс, — сказала она.
Неожиданно Фентон осознал, где находится. Сейчас восемь часов, а они всегда обедают без четверти восемь. Эдна ждет и гадает, что с ним случилось. Он положил палитру и кисти. Руки в краске, пиджак тоже…
— Боже мой, что же делать? — воскликнул он в панике.
Женщина поняла. Она схватила скипидар и тряпку и принялась чистить ему пиджак. Он прошел за ней на кухню и начал лихорадочно отмывать руки над раковиной.
— В дальнейшем, — сказал он, — мне всегда надо будет уходить до семи часов.
— Да, — сказала она, — я запомню позвать вас. Вы вернетесь завтра?
— Конечно, — нетерпеливо ответил он, — конечно. Не трогайте ничего из моих вещей.
— Да, мистер Симс.
Он поспешил из подвала вверх по лестнице и, выйдя из дома, побежал по улице. На ходу он начал сочинять историю, которую расскажет Эдне. Он зашел в клуб, и там несколько знакомых уговорили его сыграть в бридж. Не хотелось прерывать игру, и он забыл о времени. Сойдет. И завтра снова сойдет. Эдна должна привыкнуть, что из конторы он заходит в клуб. В голову не приходит ничего лучше, чтобы она не догадалась о его восхитительной двойной жизни.
3
Поразительно, как мелькают дни, которые раньше тянулись и казались бесконечными. Правда, пришлось кое-что изменить. Он вынужден был лгать не только Эдне, но и в конторе. Для них он придумал неотложные дела, требовавшие его присутствия во второй половине дня — новые деловые контакты, семейная фирма. Пока что, сказал Фентон, он сможет работать в конторе только неполный день. Разумеется, он понимает, что нужно уладить некоторые финансовые вопросы. Однако, если старший партнер сочтет… Поразительно, но они проглотили и это. Да и Эдна ничего не заподозрила насчет клуба. Правда, не всегда это был клуб — иногда дополнительная работа где-то в другом месте в Сити.[13] Он таинственно намекал на успешное осуществление какой-то крупной сделки, причем этот вопрос был слишком щекотливым и запутанным, чтобы его обсуждать. Казалось, Эдна довольна своей жизнью. Ее жизнь текла как обычно — только для одного Фентона изменилось абсолютно все. Теперь ежедневно примерно в половине четвертого он проходил в ворота дома № 8 и, взглянув на кухонное окно подвала, видел лицо мадам Кауфман, выглядывающей из-за мандариновых занавесок. Затем она проскальзывала через садик и впускала его с черного хода — так им казалось безопаснее. Они решили не пользоваться парадной дверью, поскольку черный ход меньше обращает на себя внимание.
— Добрый день, мистер Симс.
— Добрый день, мадам Кауфман.
Совершенно ни к чему называть ее Анной, а то еще подумает… еще вообразит… Что за вздор! Обращение «мадам» поддерживает должную дистанцию между ними. Она действительно ему очень полезна: убирает мастерскую — так они всегда называют его комнату, — моет кисти, каждый день готовит новые тряпки и, как только он появляется, наливает чашку крепкого горячего чая (этот чай не имеет ничего общего с тем пойлом, которое заваривают у них в конторе). А мальчик… мальчик теперь очень трогательный. Фентон стал относиться к нему терпимее, как только закончил его первый портрет. Казалось, что ребенок как бы заново существует благодаря ему, что это его творение.
Была середина лета, и Фентон уже написал много его портретов. Ребенок продолжал звать его «па». Но ему позировал не только мальчик — писал он также и мать, и это приносило еще большее удовлетворение. Изображая женщину на холсте, Фентон испытывал необыкновенное ощущение силы. Причем дело было не в ее глазах, ее чертах, ее цвете — видит бог, она достаточно бесцветна! — нет, дело в ее очертаниях. Главное — то, что он может перенести на холст плоть живого человека, женщины. И неважно, если то, что он рисует и пишет, не имеет никакого сходства с женщиной из Австрии по имени Анна Кауфман — не в этом суть. Естественно, когда эта глупышка позировала ему в первый раз, она ожидала увидеть нечто вроде картинки с коробки шоколадных конфет, однако он вскоре заставил ее замолчать.
— Вы действительно так меня видите? — спросила она грустно.
— А в чем дело?
— Ну… просто… вы делаете мне рот, как у большой рыбы, готовой что-то проглотить, мистер Симс.
— Рыбы? Что за несусветная чушь! — Вероятно, ей бы хотелось, чтобы он нарисовал рот «сердечком»! — Беда в том, что вы никогда не бываете довольны. Все женщины одинаковы.
Он сердито принялся смешивать краски. Она не имеет права критиковать его работу.
— Нехорошо с вашей стороны так говорить, мистер Симс, — сказала она через минуту-другую. — Я очень довольна пятью фунтами, которые вы мне даете каждую неделю.
— Я говорил не о деньгах, — ответил он и, снова повернувшись к холсту, тронул розовым руку. — О чем я говорил? — спросил он. — Понятия не имею. О женщинах, не так ли? Я в самом деле не помню. Я же просил вас не мешать.
— Простите, мистер Симс.
Вот так, подумал он. Замри. Знай свое место. Чего он не выносит, так это женщину, которая спорит, женщину, которая вечно ворчит, женщину, которая отстаивает свои права, — не для того они созданы. Создатель задумал их уступчивыми, покладистыми, мягкими и кроткими. Беда в том, что они очень редко такими бывают. Нет, только женщина, рисуемая фантазией, или промелькнувшая на улице на ходу, перегнувшаяся через перила балкона за границей, или на миг показавшаяся в окне, глядящая из рамы картины или с холста — как та, что перед ним сейчас (он сменил одну кисть на другую, теперь он проделывал это очень ловко), — только такая женщина подлинна и реальна. Подумать только — взять и сказать, что он сделал ей рот, как у рыбы…
— Когда я был моложе, — произнес он вслух, — у меня была мечта.
— Стать великим художником? — спросила она.
— Да нет… не совсем так, — ответил он, — просто стать великим. Прославиться. Добиться чего-то выдающегося.
— Еще есть время, мистер Симс, — сказала она.
— Возможно… возможно…
Не следует делать кожу розовой, она должна быть оливковой, теплого оливкового тона. Отец Эдны с его манерой вечно критиковать их образ жизни был настоящим бедствием. С того самого момента, как Фентон обручился с Эдной, он ни разу ничего не сделал правильно. Старик вечно брюзжал, вечно придирался. «Уехать жить за границу? — воскликнул он. — За границей нельзя прилично заработать на жизнь. Да и Эдна не сможет там жить, вдали от друзей и от всего, к чему привыкла. Никогда не слышал ничего подобного».
Ну, он умер, и тем лучше. Он с самого начала стоял между ними. Маркус Симс… Художник Маркус Симс — совсем другое дело. Сюрреалист. Модернист. Старик в гробу переворачивается.
— Без четверти семь, — прошептала женщина.
— Черт… — вздохнул он и отступил от мольберта. — Терпеть не могу вот так прерываться, сейчас совсем светло по вечерам, — сказал он. — Я вполне мог бы поработать еще часок-другой.
— А почему бы вам не поработать еще?
— Увы — домашние узы, — сказал он. — У моей бедной мамы это вызвало бы припадок. — За истекшие недели он выдумал старую мать, прикованную к постели. Он обещал быть дома каждый вечер без четверти восемь. Если он не придет вовремя, врачи не ручаются за последствия. Он очень хороший сын.
— А что, если вам привезти ее сюда жить? — сказала его натурщица. — Так одиноко по вечерам, когда вы уходите. Вы знаете, ходят слухи, что этот дом могут и не снести. Если это правда, вы бы могли занять квартиру на первом этаже. Вашей маме тут будет хорошо.
— Нет, она теперь никуда не переедет, — сказал Фентон. — Ей за восемьдесят. Очень постоянна в своих привычках. — Он улыбнулся, представив себе лицо Эдны, если он скажет ей, что им бы лучше продать дом, в котором они прожили почти двадцать лет, и поселиться в доме № 8 на Боултинг-стрит. Можно себе представить это великое переселение! И Альхузонов, явившихся на воскресный обед!
— Кроме того, — сказал он, думая вслух, — исчез бы весь смысл.
— Какой смысл, мистер Симс?
Он перевел взгляд с изображения, нанесенного на холст красками и так много значащего для него, на женщину с прямыми волосами и бессмысленным взглядом, которая сидит здесь, позируя, и попытался вспомнить, что заставило его несколько месяцев назад подняться по ступенькам грязноватой желто-коричневой виллы и спросить комнату. Конечно, что-то просто вызвало у него мимолетный приступ раздражения — бедная Эдна, ветреный пасмурный день на набережной Виктории, мысль о визите Альхузонов. Но он успел уже забыть, о чем думал в то давнее воскресенье, и знал только, что его жизнь изменилась с тех пор и что эта маленькая узкая комната в подвале — его утешение, а женщина Анна Кауфман и ребенок Джонни каким-то образом символизируют его уход от себя и покой. Она всего-навсего готовит ему чай и моет кисти. Она фон, как кошка, которая мурлычет и приседает на подоконнике при его приближении, хотя он до сих пор не дал ей ни единой крошки.
— Ничего, мадам Кауфман, скоро мы устроим выставку, и о вашем лице и о лице Джонни заговорит весь город, — сказал он.
— В этом году… в следующем году… когда-нибудь… никогда. Как это у вас приговаривают, сажая вишневые косточки? — сказала она.
— Вы не верите, — ответил он. — Ну что ж, я докажу, вот подождите — и увидите.
Она начала еще раз рассказывать длинную нудную историю о человеке, от которого сбежала в Австрии, и о муже, который покинул ее в Лондоне, — теперь он знал всю эту историю так хорошо, что мог бы подсказывать ей, — но это не докучало ему. Ее рассказ тоже фон, помогающий уйти от себя к благословенной безымянности. Пусть болтает, говорил он себе, так она сидит смирно, а он может сосредоточиться на изображении апельсина, который она сосет, давая дольки Джонни, сидящему у нее на коленях. Этот апельсин больше, чем настоящий, ярче, чем настоящий, крупнее и круглее.
Когда он шел по набережной Виктории по вечерам — теперь эта прогулка уже не вызывала воспоминаний о том воскресенье, она входила в его новую жизнь — он выбрасывал в реку эскизы и наброски углем, переведенные в цвете на холст и потому уже ненужные. Вместе с ними выкидывались использованные тюбики с красками, тряпки, кисти, выпачканные маслом. Он бросал их с моста Альберта и наблюдал, как они какое-то мгновение плывут, или тонут, или их уносит вдаль и они становятся приманкой для какой-нибудь взъерошенной, почерневшей от копоти чайки. И все его горести уплывали вместе с ненужным хламом. Вся его боль.
4
Он условился с Эдной отложить отпуск до середины сентября — тогда он сможет закончить работу над автопортретом, который завершит серию. Отпуск в Шотландии будет приятным, приятным впервые за все эти годы — ведь теперь у него есть причина ждать возвращения в Лондон.
Короткое утро, которое он проводил в конторе, теперь не шло в счет. Он с грехом пополам справлялся с текущими делами и никогда не возвращался после ленча. Коллегам он говорил, что его другие обязательства становятся всё настоятельнее с каждым днем: фактически он решил порвать с этой фирмой в течение осени.
— Если бы вы не предупредили нас, мы бы предупредили вас, — сухо сказал ему старший партнер.
Фентон пожал плечами. Ну что же, если им угодно ссориться, то чем раньше он уйдет, тем лучше. Он вообще мог бы написать им из Шотландии, тогда всю осень и зиму он посвятил бы живописи. Можно снять настоящую мастерскую: в конце концов № 8 — лишь временное пристанище. А в большой мастерской с хорошим освещением и кухонькой при ней — как раз такие строятся всего через несколько улиц — было бы хорошо и зимой. Там бы он смог по-настоящему работать, действительно чего-то добиться и не чувствовать себя всего-навсего любителем, работающим урывками.