В подъезде было тихо и темно, пахло лишь известкой и немного окурками. Лариса осторожно, нащупывая ногой ступени, поднялась к первой лестничной площадке и зачем-то проверила почтовый ящик. Это в понедельник-то, когда газеты не выходят. А писем Вафиным давно никто не писал, только открытки на праздники. Дожить бы еще до праздников.
Однако в ящике что-то было – почти светилось сквозь аккуратные отверстия. Лариса с трудом нашла в сумке ключи, отыскала самый мелкий. Мужики обходились без ключа, просто оттягивая и чуть выгибая дверцу, но Ларисе для этого пришлось бы слишком сильно напрячься, да и ногтей жалко. Не говоря уж о том, что все надо делать как следует и чем положено.
В ящике лежала не газета, не квитанция, не письмо и даже не записка от знакомых – просто белый листок писчей бумаги, сложенной пополам. Внутри крупные темные буквы. Лариса, подозревая неладное, поспешно заперла ящик, шагнула к лестнице, ближе к свету, и в единый миг увидела слово «Афганистан» на листке – и услышала шорох в дальнем черном углу.
Она хотела вскрикнуть: «Кто здесь?!» – хотела бросить листок, хотела рвануть вверх по лестнице – но ни руки, ни ноги, ни язык не слушались, их просто раздавило сердце, с грохотом заметавшееся внутри Ларисы.
Из темноты донесся голос – мужской, но высокий и несмелый:
– Простите, что напугал, я сам… Я ухожу уже, извините…
Человек завозился и двинулся из угла мимо Ларисы в сторону выхода, подшаркивая подошвой, – видимо, нащупывал препятствия, как и она пару минут назад. Лариса пялилась на него и не могла разглядеть, как слепая, – мутное пятно вместо лица, еще пятно ниже – видимо, бумаги держит, листовки, надо же, а я думала, таких антисоветчиков и не бывает на самом деле, и ведь вроде не старый, но и не молодой, не высокий и не низкий, повода бояться – нет!
Дверь грохнула, мужчина ахнул, Лариса вскрикнула и вновь оглохла от сердечных залпов, а в глазах стоял выжженный темный силуэт, на мгновение мелькнувший в светлом проеме двери.
– Кто здесь? – громко и уверенно спросили от двери.
И почти сразу возник огонек, неровно продавивший тьму. Лариса обнаружила, что так и застыла, не дыша, в нелепой позе с задранными к голове руками, вздохнула со всхлипом и попыталась осмотреться.
– Женщина, вы как? Этот на вас напал, что ли? – спросил парень от двери – явно парень, молодой, сильный и уверенный в себе. Спросил и сразу, чуть не загасив огонек зажигалки, метнулся к человеку из угла.
Глухо стукнуло, и человек заверещал, кажется, в полном ужасе:
– Нет-нет, я просто письма!..
Лариса всполошенно воскликнула:
– Нет, он не напал, я просто сама испугалась, когда листовку!..
Она резко выкрутила громкость, но было поздно. Зажигалка затухла, и несколько секунд в паре метров от Ларисы кипела совершенно неразборчивая активность: что-то хлопало, шуршало, охало и говорило: «Сюда дал, я сказал, смирно стой!» – а гулявшее в закутке у почтовых ящиков эхо обращало звук в шарикоподшипниковую кашу. Потом зажигалка два раза щелкнула, выбросив красивый снопик мелких искр, а на третий зажглась, почти уткнувшись в скомканную стопу листовок, которую сжимал в кулаке парень. Отсвет обвел золотой каймой твердую скулу, короткую бесцветную стрижку и швы джинсового костюма, а лицо человека из угла как будто превратил в огарок свечи, залитый чернилами, – пятна теней сжались между сально-белыми выпуклостями, не позволяя различить ни черт, ни примет, один только плаксивый ужас меж глубоких складок. И чем дольше парень вглядывался в выбеленный огоньком текст, тем сильнее был ужас на складчатом лице. Потом оно совсем исказилось в дикой усмешке и деловито пробормотало:
– Я, с вашего разрешения, пойду.
Человек из темного угла качнулся и тут же вернулся к стенке – с глухим шлепком и растерянным ойканьем. Парень, не поднимая головы, тихо сказал:
– Прекратить бесчеловечную бойню в Афганистане, да? Интервенция, да? Расстрелы мирного населения, да? А ты это мирное, сука!..
Он сказал что-то еще и, кажется, сделал, и Лариса завизжала. На последнем потрохе, не помня себя от кошмара и ненужности всего происходящего. Когда она пришла в себя то ли через десять секунд, то ли через десять часов, потная, зареванная, осипшая и с цельнооловянной головой, все уже кончилось. Лариса стояла у почтовых ящиков одна, это было видно в слабом свете, долетевшем вдруг со второго или третьего этажа, только скомканные листовки засыпали пол вокруг нее. Лариса поспешно переступила через бумажки, отдергивая ноги, как от кипятка, и чуть не наткнулась на парня, стоявшего спиной к ней и лицом к выходу. Парень был удивительно крупный, даже несмотря на обмякшую какую-то осанку.
– Он… ушел? – шепотом спросила Лариса.
Вместо ответа парень цвыркнул слюной сквозь зубы.
Это почему-то придало Ларисе смелости – очевидно, вместе с возмущением. Она сказала негромко, но повелительно:
– Вы тоже идите.
Парень кивнул, сгорбившись, прошел к двери, открыл ее и посторонился, пропуская кого-то.
– Вадик! – крикнула Лариса шепотом.
– О! – сказал Вадик очень оживленно. – Это встреча, я понимаю. Героя дня встречают еще до порога, ага – а ковровая дорожка, а, вот, из бумаги, тоже нормально.
– Вадик, – сказала Лариса, пытаясь не разреветься. – У меня сегодня такое было, ты просто…
– И ты тоже, – радостно заявил Вадик. – Сегодня, ты не поверишь, товарищ Вафин просто имел удовольствие… Что такое?
Крупный парень, так и стоявший у выхода, качнувшись, развернулся и зашагал к ним. Лариса напряглась, готовясь закричать. Парень сказал:
– Вазых Насихович, я Соловьев. Вас ведь Федоров предупреждал? Мне велели к вам подойти, чтобы завтра вместе на совещание…
– О! – сказал Вадик с удовольствием. – Так это ж просто здорово! Ты коньяк пьешь? Пье-ешь. Сегодня пить будешь. У меня день рождения сегодня.
Лариса заморгала, но решила не спрашивать. Не ее это дело – спрашивать. Для этого более достойные, опытные или уместные люди найдутся, всегда. Вот как сейчас:
– Лорик, у нас пельмени остались?
А наша задача – отвечать и улыбаться.
– Поищем, – сказала Лариса и постаралась улыбнуться.
6. Пальцы-яйцы в соль не макать
Песок вернулся, когда Чуча, налюбовавшись шапкой, решил, что точно оставит ее себе. Песок вошел неслышно и некоторое время стоял неподвижно в дверях, будто робот, – ждал, пока глаза привыкнут к яркому свету из незашторенного окна.
– О, – сказал Чуча. – Какие люди! С возвращением, братан.
Сунул шапку подмышку и полез обниматься.
Песок быстренько освободился, зашипев, прошагал к окну и оттуда уже, осмотриваясь, спросил:
– Как жили тут без меня?
– Да нормально все, – сказал Чуча, со скрипом садясь обратно на кровать. – Тихо, спокойно. Мужики на работе постоянно, я в ЖЭК устроился, сутки через двое, удобно. С утречка вон по третьему комплексу пробежался, там в одном подъезде чуваки себе подсобочку в коридоре отгородили, я замок отжал, а там лыжи, барахло всякое, и во, гляди какая шапка. Лиса, мех толстый, прям греет, а?
Он водрузил шапку на голову и гордо уставился на Песка. Песок вяло кивнул. Выглядел он получше, чем пару недель назад, фингалы сошли, и белки глаз снова были белыми, но вид остался нездоровым. Ну да в больничке у всех такой.
– То есть ты теперь шнырём по подъездам? – спросил Песок.
– А что остается, – сказал Чуча. – Тебя нет, Амбал ссыт, да с ним на серьезное дело и не пойдешь. Я вон «Союзпечать» подломить хотел, его на шухер поставил, а он смылся. И мне пришлось. Мусоров, грит, усек. Какая, на хрен, комиссионка с таким.
– А она работает?
– Да вообще сладкая. Там японских магнитофонов парочка постоянно, дубленки, сапоги женские итальянские, мягкие, рябчиков за двести только так уйдут. Ну и всякое. Но туда с Амбалом, сам понимаешь… Да и если с тобой, просто голыми руками…
– Пики есть. Ты третью забрал?
– Забрал, забрал. Но пики несерьезно. Ствол нужен, обрез хотя бы. Ты же говорил, у тебя дедок знакомый ружье торгует.
– Ну говорил. Только дедок в деревне, бляха, а я в больнице, – напомнил Песок раздраженно.
– Кстати, а чего ты лег-то? Вроде нормально все было, и так заживал потихоньку.
– Нормально, бля. Кровью ссу, башка кружится – нормально. Врачи сказали, сдохнуть мог, если бы не пришел, там воспаление какое-то началось уже.
– Ни фига себе. А сейчас?
– Сейчас получше. Только яйца эта гнида мне помяла все-таки. Теперь по утрам даже не стоит.
– Везет, хоть поссать нормально можешь, – сказал Чуча с гоготком и тут же посерьезнел. – А что сказали, пройдет?
– Сказали пальцы-яйцы в соль не макать.
– Правильно, чё. Слышь, а ты так и не вспомнил, кто это?
Песок помолчал и сказал с тоской:
– Да не помню ни хера. Он мне, падла, не только яйца отшиб, в башке не держится…
– Ну смотри, – рассудительно начал Чуча, – мы прикинули, тут на самом деле вариантов три всего. Либо залетные из той общаги, конкретно там трое с восьмого этажа, они в тот день фестивалили. Либо Герка с нашего третьего – он, правда, в магазине в это время был, грит, но мало ли что он грит. Либо эта баба сладкая с шестого и этот ее парашютист. Ты вообще ничего не помнишь, может, из-за бабы все-таки?..
– Везет, хоть поссать нормально можешь, – сказал Чуча с гоготком и тут же посерьезнел. – А что сказали, пройдет?
– Сказали пальцы-яйцы в соль не макать.
– Правильно, чё. Слышь, а ты так и не вспомнил, кто это?
Песок помолчал и сказал с тоской:
– Да не помню ни хера. Он мне, падла, не только яйца отшиб, в башке не держится…
– Ну смотри, – рассудительно начал Чуча, – мы прикинули, тут на самом деле вариантов три всего. Либо залетные из той общаги, конкретно там трое с восьмого этажа, они в тот день фестивалили. Либо Герка с нашего третьего – он, правда, в магазине в это время был, грит, но мало ли что он грит. Либо эта баба сладкая с шестого и этот ее парашютист. Ты вообще ничего не помнишь, может, из-за бабы все-таки?..
– Не помню, сказал же! – отрезал Песок и отвернулся к окну. Поморгал, прищурился и сказал: – Парашютист этот, что ли?
Чуча пошел к окну, покачивая головой. Тяжесть шапки делала покачивание забавным, будто из головы вырос дубок, неторопливо кивавший ветру.
– Вроде он. А чего тащит, телик что ли, нехило поднялся чувак?
– Унитаз вроде.
– О, точно. Блин, прикол.
– Что прикол-то?
Чуча хихикнул и охотно пояснил:
– Да Харис рассказал, у них там на этаже кипеж был, унитаз разбился, вода течет, ссать-срать некуда, вонь на всю общагу, а комендант менять не хочет, грит, нехер было разбивать, а у меня, грит, запасных все равно нету и денег на покупку нет. И один, грит, там сердитый совсем попался, на коменданта наехал, чуть, грит, не в торец зарядить лезет, я, грит, тебя, тварь, щас самого в говне утоплю. Еле оттащили. По ходу, это наш парашютист и был. А теперь, значит, сам купил или стырил где.
– Его самого, падлу, в говне утопить, – процедил Песок.
Чуча внимательно посмотрел на него и спросил:
– Вспомнил, значит?
Песок пожал плечами, не отрывая прищура от парня, который удивительно легко, с учетом весомой ноши, обогнул криво вросший в землю бетонный блок и скрылся в дверях соседней общаги.
– Давай последим… – начал Чуча.
Песок оборвал:
– Я теперь сам послежу, ты не волнуйся.
Чуча хотел сказать, что, вообще-то, совсем не волнуется, но вдруг сообразил:
– Слышь, а может, он сам при делах? Козлы про него постоянно спрашивали – участковый сперва, потом еще один приходил, в ботиночках такой, все вынюхивал, сюсюсю, сюсюсю, а не замечал ли кто, чтобы сюда пацаны ходили или там чтобы они подпольные тренировки проводили.
– Какие тренировки?
– А хер знает. Я у козлов выспрашивать не обязанный. Нищава не знаю, технищком работаю, девяносто рублей денех зарплатам полущаю, идите в жопу. Но по ходу, они этого орла не очень любят и копают. До сих пор причем, тот мусорок на днях буквально тут шарахался.
– Ну и ладно, нам-то не одна малина?
Чуча ругнулся и вернулся на кровать, но все-таки пояснил:
– Не одна. Если орел впрямь при делах, может, его попробовать пристегнуть, вместо Амбала например?
– Да какое, в жопу, при делах, ты ж сам говорил, комсомолец-активист-парашютист, блин. Такие при делах не бывают.
– Помнишь все-таки кое-что, – отметил Чуча. – Это хорошо. Он, кстати, воевал там.
– Где?
– Ну, с басмачами, то есть с этими, с душманами.
Песок покивал и сказал:
– Я ему не басмач, я с криком «а-а!» падать не буду, он у меня сам…
Чуча ухмыльнулся: Песок имел в виду задолбавшие всех узбекские фильмы про гражданскую войну, в которых с затухающим криком падал в пропасть хотя бы один подстреленный басмач. Боевой опыт парашютиста Песок явно не хотел ни обсуждать, ни использовать. Ладно, ему видней.
– Но ты не помнишь?
– Вспомню. Вот попасу его немножко, все равно больничный пока не закрыт, заниматься нечем.
– Хули нечем, говорю же, комиссионка сладкая. Если без этого и без Амбала, то, может, кого-то со стороны подтянем? Ты говорил, у тебя выход есть на серьезных людей.
– Нахер серьезных. Серьезные комиссионку подломят – себе все и заберут. Потом, серьезных все знают, мусора сразу за ними и придут, а потом за нами. А несерьезных поди найди. Так что, Чуч, задача быть несерьезными. Я вот только с этим закончу…
Песок кивнул на окно.
– Ну смотри, – сказал Чуча. – Только не затягивай.
– Пара дней, не больше, – заверил Песок. – Все равно, говорю, надо в себя прийти после уколов этих, капельниц. Вспомню, может…
Он замолчал, поводил пальцами у брови, сморщился и спросил:
– Кирянуть есть чего?
– Наконец-то, – сказал Чуча. – А то я уж испугался. Найдем.
Часть четвертая Октябрь. Какой комплекс
1. Из одного металла льют
Жизнь похожа на игру в палки (она же в банки), но не всегда. Иногда достаточно метко кидать палку, быстро бегать и вовремя орать «За костыли не отвечаю», и тогда быстренько пройдешь от солдата до генерала, если дубинкой по башке не прилетит. Иногда этого недостаточно – надо доказать, что ты свой, а не чужой, что ты пацан, а не чухан. Доказывать приходится по-разному: словом, делом, внешним видом или просто тем, что в книжках называется осведомленностью, а в жизни позволяет отвечать на разные вопросы, от «что слушаешь?» до «кого знаешь?».
Внешний вид мне пофиг. Я никогда не смотрел, как одеты другие пацаны, в фирму или в телягу, главное, чтобы не как кресты, по позавчерашней моде, – клеши там, расписные рубашки и так далее. Над ними я ржал, как и все. А над инкубаторскими не ржал, потому что каждая школа и каждый комплекс определяли их по-своему: в одних инкубаторскими обзывали слишком аккуратных пацанов, в других – тех, кто носил пионерские галстуки, в третьих – очкариков, в четвертых – тех, кто не отпорол с рукава школьной куртки дерматиновый шеврон с книжкой и солнышком. Хотя октябрятскую звездочку или пионерский галстук все носят, а комсомольский значок – почти все, это ничего не значит. Шеврон – значит. Но не пойми что именно: то ли ты инкубаторский, который всего боится, то ли, наоборот, самый борзый, который пытается доказать, что не боится ничего, тем более подколок. Я, например, шеврон долго не отрывал. Это был как бы дополнительный тайный карманчик для шпаргалок или там лишних денег, если бы вдруг такие завелись. Потом пришлось спороть, конечно. Не из-за приколов. Я там пытался бритвенное лезвие прятать: вспомнил рассказ Дамира, как революционеры и зэчары всякие могли покесать батальон врагов одной бритвой. Ну и на случай, если придется срочно «пару» из дневника выскребывать, лезвие пригодится. А бритва распорола нижний шовчик шеврона и чуть рукав не прорезала. Я вынул лезвие и от греха подальше спорол шеврон. На его месте остался примятый силуэт щитка с подлохмаченным, как вельвет, пятном на сукне.
С очкариками вообще непонятно. Зрение сейчас, считай, у половины школьников испорчено, хотя многие очки не носят – Серый, который Максимов, например, вместо очков таскает с собой сиреневую половинку корпуса шариковой ручки. У нее в торце дырочка, чтобы чернильная паста дышала, видимо, – в этой дырочке обычно мутный мир становится для Максика сказочно четким, с раздельными предметами и разборчивыми буквами. Правда, в дырочку помещается лишь маленький кусочек мира, но его хватает, чтобы прочитать условие задачи на доске или разглядеть номер подходящего автобуса. Это если не поможет испытанный метод оттягивания века за уголок. А Дамир, допустим, очки носит – но назвать его очкариком куда труднее, чем амбалом или там конкретным пацаном.
Зато все понятно с тем, «кого знаешь?» и «что слушаешь?».
Правильный пацан должен знать основных из своего комплекса и до кучи из нескольких дружественных. Причем так знать, чтобы и они его знали, а то можно и по зубу за каждого необоснованно упомянутого отдать.
Второй вопрос вообще ритуальный, как из детства. В детстве при знакомстве спрашивали: «Ты что копишь?» – и ответов, если не выпендриваться, было три: марки, значки или спичечные этикетки. Если выпендриваться, то сколько угодно, от пластмассовых индейцев и клеящихся моделей самолетов до лимонадных этикеток и сигаретных пачек, цифры внутри которых, говорят, были лотерейкой, позволяющей выиграть металлические модельки машинок – если знать, конечно, место получения выигрыша. Никто не знал, правда.
Теперь спрашивали: «Что слушаешь?» – и тут уже без вариантов. Любой нормальный пацан знает, что эстрада говно, нормальная музыка – это рок, а правильная – хард-рок и хеви-метал. И совсем не потому, что родаки на литейке или в кузнечном работают.
А дальше как в игре в палки: сержант помнит наизусть полтора десятка названий групп, играющих тяжелую музыку, лейтенант умеет рисовать названия этих групп хищными буквами и без ошибок и бережно хранит стопочку мелких, с пол-ладошки, фоток с размалеванными «Киссами» или просто с конвертами от дисков «Аксепта» и «Эйси-Диси». Фоточки очень черно-белые и не очень четкие из-за бесконечного копирования, но годятся и для иллюстраций к рассказам о зыкинскости металла, и для того, чтобы умелые пацаны создавали по мотивам фоточек здоровенные плакаты – гуашью на ватманских листах. Капитан должен заслушать зыкинские записи хотя бы по разу, причем не «Пинк Флойд» с «Дип Паплом», которых все знают, и уж тем более не полуэстраду вроде «Ультравокса», а серьезный музон вроде Дио с «Юрай Хипом». Майору полагается иметь записи в личной собственности. Не пластинки, конечно, – они совсем для диких копильщиков и встречаются, говорят, только в Москве-Ленинграде да в портовых городах, стоят диких денег, к тому же легко царапаются и разбиваются. По-нормальному музон собирается на кассетах, прочных и удобных, хоть и тоже, зараза, дорогих, четыре с полтиной, а если японская, то вообще девять рублей, завтраки за два месяца, между прочим.