Как будто мы успели бы – да и успели, что сделали бы против ножа-то, подумал Стас, но ничего говорить не стал. Он только теперь вдруг представил себе это явственно – дерзкий пацан, которого они упустили, оказался бы не боксером или просто не таким быстрым и получил бы перо под ребра, а потом Гетман с пером вышел бы навстречу их троице – и решил бы, что неплохо избавиться от свидетелей. Стаса аж передернуло, но вроде никто не заметил. Начальство спорило.
Еременко все гнул свою линию: «А вы говорите, толку нет от комендантского часа», а чубатый справедливо указывал, что Гильманова, вообще-то, задержали сильно засветло, и вдруг подтянул к дискуссии Стаса:
– Ну хорошо, а по вечерам у нас как? Нет-нет, пускай молодой человек скажет как непосредственный, так сказать, и постоянный свидетель и участник.
Стаса это пожелание застало врасплох, поэтому он решил не пытаться и здесь заработать очки особо острым проникновением в тему – последствия могли быть неожиданными, – а отделался уверенным:
– В целом спокойнее стало, практически без эксцессов.
Чубатый кивнул и сказал:
– То есть версия первая – зря ужесточение режима ввели, раз и без того все спокойно, версия вторая – именно из-за введения ужесточенного режима и спокойно все. Вы, Аркадий Григорьевич, конечно, второй версии придерживаетесь – и будете настаивать на продлении особого режима, я правильно понял?
Еременко пожал плечами, будто этим и собираясь ограничиться, но вдруг вспылил:
– Я прошу прощения, товарищ полковник, но у вас на руках подчиненный умирал? Вот так умирал, что из лифта и с первого этажа кровь потом тряпками выгоняли, две недели подошвы липли? Непосредственно в лифте вашего дома, где ваша жена и дети живут, буквально в паре метров от них? И чтобы вы понимали, что, может, на самом деле к ним с ножами и шли, а капитан подвернулся? Вот с этими!
Он ткнул рукой в сторону стола, на котором, оказывается, лежала завернутая в полиэтиленовый пакет финка – та самая, отобранная у Гильманова. Никто, кроме Стаса, на стол не покосился, все смотрели и слушали Еременко, который продолжал не так горячо, но напористо:
– И я любое ужесточение введу, раз так, и драться за него буду, чтобы свою жену и детей защитить. И любой брежневец, не сомневаюсь, меня поддержит, потому что у всех жены, дети, мужья, родители и так далее. Правильно я понимаю, товарищи?
Товарищи, потупившись, отмолчались, хотя кивнули почти все. Чубатый, разглядевший это не хуже Стаса, утомленно спросил:
– А как выявлять ключевые фигуры, если все пришипились? И главное – теперь нам что, круглый год всех мальчишек города под замком держать? У нас, в конце концов, не, это самое, не Сальвадор какой-нибудь. Тем более что взяли, как вы считаете, предполагаемого, можно и к нормальной работе вернуться.
– Его взяли, – согласился Еременко, – дружки-то гуляют. А он, зараза, молчит. Упертый. Новая такая порода или старая, скорее, как у «законников» упертых самых. Щенки где этого нахватались, ума не приложу, у нас-то этих воров в принципе нет.
– У нас зато… – сказал чубатый, и Стас понял, что не ошибался, считая, что дяденька из Казани, республиканского министерства, а то и КГБ. – Ладно, напомните вкратце, что там доказывает вину Гильманова, если он в молчанке.
Еременко махнул бакенбардистому капитану и предложил:
– Ильдар Сайфетдинович, коротко по возможности.
Тот, встав, в самом деле коротко и внятно доложил, что главной уликой является, конечно, нож. Подтверждение биоматериалами пока не получено, следов крови и других тканей на лезвии не обнаружено вообще, соответственно, нет железных доказательств, что это орудие убийства. Но и доказательством обратного это не является – все-таки два месяца прошло, что угодно отмыть за это время можно. Мы, конечно, не сдаемся, смывы отправим в Казань, а надо, так в Москву, хорошая лаборатория, возможно, найдет что-нибудь. Но форма ранений позволяет экспертам с большой долей уверенности утверждать, что капитан Хамадишин был убит этим или точно таким ножом.
– Ну, это, прямо скажем, не очень сильное доказательство, – сказал чубатый. – Средний умелец на зоне или в цеху двадцать таких финок за месяц выточит, и одну от другой только лаборатория и отличит.
Бакенбардистый Ильдар невозмутимо доложил об оперативно-следственных мероприятиях, показавших, что на вечер убийства у Гильманова нет алиби, зато есть мотив – Хамадишин вел оба дела, по которым Гильманов едва не сел. Причем одно из дел в ноябре еще не было закрыто. Косвенные доказательства указывают на связь Гильманова с группой, налаживающей поставку в Брежнев оружия, в том числе огнестрельного, из южных регионов, а также, возможно, с неудачной попыткой ограбления комиссионного магазина в шесть-ноль один. Этими делами также занимался Хамадишин.
Чубатый повеселел и сказал:
– Вот это уже весомей. Только не забывайте, что царица доказательств – признание. Мало ли что упертый. Пусть отпертым будет. Мне вас учить, что ли? Давайте так…
Он поднял голову, перевел взгляд со Стаса на Еременко и сказал:
– Аркадий Григорьевич, может, поблагодарим уже молодого человека?
– Да, – спохватился Еременко. – Спасибо, э-э, Станислав, вы нам очень помогли. Будем на связи, хорошо?
– Так точно, – сказал Стас, пытаясь не показать ликования, попрощался и вышел в приемную.
За столом восседал отчаянно боровшийся с зевком сержант. Он так и вскочил, чуть не сломав лицо. Разглядев, что это Стас, а не начальство, сержант пошептал себе под нос с облегчением, внимательно проследил, чтобы Стас взял с вешалки свой полушубок, а не висевшие рядом элегантное пальто или шинель с полковничьими погонами, и велел идти на выход самостоятельно.
Дежурный на выходе устало отругивался от какого-то пацана удивительно интеллигентного вида, даже в очках и дубленочке. Пацан нудно повторял, что имеет право знать хотя бы телефон, а дежурный повторял: «Вот пусть из училища сами и звонят, только завтра и в приемную, так и скажи директору, да, а я ничего не знаю и тебя не пущу, все, я сказал». Он явно обрадовался возможности отвлечься на Стаса, потребовал пропуск, а пацану велел немедленно отойти к двери, а лучше выйти. Пацан неохотно отступил на полшага. Стас солидно сказал:
– Я с совещания по поводу этого, Гильманова.
Дежурный, к его досаде, не понял.
– Ну, у Аркадия Григорьевича, – понизив голос, пояснил Стас. – Я из БКД, вы мне пропуск не выписывали, Ильин провел.
– А, – сказал дежурный. – Проходите.
На пороге Стас с наслаждением вдохнул чистый морозный воздух, курнул и лишь после этого отправился домой. Мысли пели и плясали. Стас попробовал выстроить их по росту и значимости, особо не преуспел, но утвердился в том, что говорил умно, показал себя с наилучшей стороны, а обещание Еременко быть на связи – не дань вежливости, которую начальник УВД не признавал. Туманные карьерные вершины и тропинки к ним стали проясняться, приобретая чарующие очертания. Надо было успокоить фантазию, пока она совсем башку не растопырила. Ну и сердечко трясущееся успокоить. И Стас пошел в гастроном.
Пить он не очень любил. Стасу нравилось ощущение горячей свободы и всеобщей любви, но не очень нравилось, как это ощущение и его самого при этом воспринимали окружающие, – и особенно не нравились их рассказы по итогам. Если верить рассказам, пьяный Стас был глупый болтун и жалкий болван. Стас не верил, долго, но пара контрольных экспериментов, подтвержденных независимой перекрестной проверкой, подтвердила, что алкоголь превращает приятного толстячка, безобидного, но надежного, в мудоватого слюнтяя, который лезет ко всем с горячими признаниями, а не найдя понимания, срывается в истерику. Поэтому пить в компаниях Стас почти перестал, но, конечно, тщательно это скрывал радостной суетой, подниманием тостов и довольным кряканьем после опустошения рюмки с водичкой. На непьющих смотрели косо. Непьющий был или стукачом, или сифилитиком.
Соседи по общаге сегодня были в ночном дежурстве и в отъезде, правда, Паша мог уже вернуться. Если так, Стас намеревался споить большую часть бутылки ему, Паша такие вещи понимал и принимал с благодарностью. Если же повезет, можно запереться в пустой комнате и выкушать портвейн в одно рыло, не спеша, смакуя и закусывая макаронами с маслом, как босс мафии или комиссар в фильме про очередное признание комиссара полиции прокурору республики. Талоны на масло лежали дома, осталось надеяться, что и масла за окном хоть чуть-чуть, но осталось, и сосредоточиться на выборе выпивки. Портвейн номер восемь, конечно, не какое-нибудь кьянти или бургундское, но и не водяра, которая совсем не годится для игры в красивую жизнь, стартующую уже сегодня.
И готовую тут же финишировать, оказывается. Стас слишком много времени потратил у винного отдела гастронома и слишком сосредоточился на богатом внутреннем мире, забыв о внешнем. И вспомнил о нем, когда было уже поздно.
И готовую тут же финишировать, оказывается. Стас слишком много времени потратил у винного отдела гастронома и слишком сосредоточился на богатом внутреннем мире, забыв о внешнем. И вспомнил о нем, когда было уже поздно.
Стас решил срезать через расчищенный вчера проход за гаражами УРЭИКа. Там ему и преградили дорогу – трое. Сзади, пронзительно скрипя подошвами, догоняла еще парочка. Именно ему преградили и именно его догоняли, потому что за спинами преградивших мелькнул четвертый, мелкий, в очках и дубленочке. Стас мгновенно понял, что это значит, но мог бы и не понимать: его нагнали, сильно ударили в плечо, бросив спиной на загудевшую железную стенку гаража, так что осыпался зацепившийся за ржавчину остаток сугроба, и сказали высоким, оттого совсем жутким голосом:
– Молись, сука, ответишь ща за Гетмана.
Щеку Стаса обожгла полоска холода. Юный, но крепко сбитый парень со сросшимися бровями тут же убрал нож и повел лезвием перед глазами Стаса.
Насколько можно было разобрать в полумраке, нож был таким же, как у Гетмана.
В груди и животе оборвалось и упало ниже паха, в освободившееся место хлынул мороз, скомкавший ледяной рукой горло, желудок и сердце так, что не разберешь, где что. Мозг, кажется, ухнул туда же, но в последний миг будто растопырился, аж больно стало, удержался и начал бешено, как кубик Рубика в натренированных руках, крутиться в поисках спасения. Прежде чем он накрутил какой-нибудь вариант, кроме истошного визга: «Спасите, убивают!» – а визг был бы бесполезным: в гаражах по вечернему времени явно никого не было, а до ближайшего дома крик отсюда не долетал, – бровастого, пропыхтев: «Дай-ка», отодвинул мордастый пацан с бульдожьим прикусом, который молча ударил Стаса в лицо, дважды, второй раз уже вскользь: Стас упал. Вернее, стремительно сел в сугроб, теряя шапку. То ли от удара, то ли от холода извилины перестали вертеться – и Стас понял, что у него есть только один шанс выйти из-за гаражей целым. Он повел руками по бокам, сморщился, подобрал шапку, отряхнул и сказал, нахлобучивая ее поплотнее:
– Молодец, блин. Чирик есть у тебя?
– Че? – возмущенно протянули в унисон бульдожек и бровастый, который только что негодующе шипел на мордастого.
– Ну, можно и не платить. Тогда через старшаков придется, и не чирик, а четвертак. Гетман не сказал, что ли?
– Э, ты что лепишь? – спросил бульдожек малость растерянно и оглянулся на очкарика в дубленке.
– Блин, мелкотня, – пробурчал Стас со вздохом и осторожно начал подниматься. – Вам даже примитивных вещей не говорят, значит не доросли, а туда же, мстить лезете. Даньки-Яшки и Ксанки, бляха.
– Слышь, – решительно сказал бровастый. – Ты, короче, это…
– Я, короче, это, объясняю, – сказал Стас нарочито медленно и спокойно, чему способствовало как общее прибалдение на окруживших его лицах, так и тот факт, что нападавшие опустили руки, а ножом уже не пугали – его вообще не было видно. – Чирик – это за ущерб. Три сорок за материальный, остальное моральный.
Он аккуратно выудил из кармана верх, потом низ расколовшейся от удара бутылки, с сожалением слил черные пахучие остатки в сугроб и уронил туда же тяжелое стекло – прямо под руку, чтобы, если край, присесть, выхватить за горлышко и бить под челюсть. Бок был мокрым, и вся правая штанина тоже, но с этим можно было жить – если не дурить и дотерпеть. Я справлюсь, пообещал себе Стас и сказал так же неторопливо:
– Гетман велел же не дергаться, а решать с сорок пятым. Вам не сказали, что ли? Бли-ин.
– Ты чего гонишь? – спросил густобровый, оглядевшись. – Кто нам должен был сказать?
– Я знаю кто? Кадет, Гиммлер, Клосс – все в курсе, Гетман сказал. А я под это не подписывался.
– Это самое, – сказал густобровый и посмотрел на бульдожка.
Тот, сверля Стаса злым взглядом, процедил:
– Пиздит этот лекарь как дышит, какой нахер Кадет, Клосс, они уехали на все каникулы.
– Вот именно, – сказал Стас многозначительно.
– Что вот именно? – спросил бульдожек. – Ты, сука, бэкадэшник, да? Ты Гетмана схватил и ментам сдал, да? И что ты нам горбатого лепишь, сука, а?
– Я сдал? – возмутился Стас, от старательности загораясь почти настоящим негодованием. – Я его отмазать до последнего пытался, второй раз уже, между прочим, – он не рассказывал, что ли? Вот красавцы. Я его сдал. Его сорок пятые сдали, с которыми он махаться полез, и сам он – кто дурака просил на горку с пером идти, а? Да еще с тем самым, которым мента пописали? Вы ебанулись, что ли? Как я теперь его вытащу, а? Менты за своего пасть любому…
– Тихо, – скомандовал густобровый. – Кто пописал, какое перо? При чем тут Гетман вообще?
– Да такое же, как у тебя в руках, блин. Мента в ноябре таким замочили, и теперь все косяки на Гетмана.
– Да как таким, этих финок по Брежневу мильен штук, их Левый за пол-литру… – выступил один из пацанов, лицо которого заливала густая тень, и тут же заткнулся, охнув, – очевидно, получил локтем от соседа.
Так, подумал Стас, и уверенно сказал:
– Вот потому Гетман и сказал вам, бараны, блин: самим ножи не светить, а сделать так, чтобы у других они засветились, чтобы с него косяки ушли, что непонятного? А вы что…
– У кого у других, у сорок пятого, что ли? – спросил бульдожек недоуменно.
– Да хотя бы! – воскликнул Стас и поспешно добавил: – Да мне и похер у кого, это ваши дела, я в них не вписывался и вписываться не буду – вам же от этого пользы больше, на будущее, невнятно поняли, что ли?
– Да им, сукам, не ножик, их мочить надо, – задумчиво сказал густобровый. – А с другой стороны…
– Вы без самодеятельности только, – строго сказал Стас. – И это самое – чирик на родину.
Густобровый посмотрел на бульдожка. Тот, дернувшись, сказал Стасу:
– Да я тебя уебу лучше ногой два раза за чирик-то.
Стас смотрел ему в глаза. Густобровый смотрел на него сбоку. Бульдожек запыхтел и плаксиво сообщил:
– Откуда у меня чирик? Я, блядь, с червонцем на моталки выхожу, что ли?
– Сколько есть? – спросил густобровый.
Полчаса спустя запершийся в комнате Стас нагишом сидел на кровати, накинув все соседские одеяла, и все равно трясся, хихикал, вытирая слезы, раз за разом перебирал мятые рубли, счетом семь, и думал, писать ли в рапорте про то, что еще трешку пацаны обещали поднести завтра к входу в соседнюю общагу, которую Стас на всякий случай назвал своей, – и стоит ли вообще писать рапорт про эту встречу, про то, во что она может вылиться, и про то, что Гетман, судя по всему, никого не убивал.
Есть макароны Стас сел ближе к полуночи – совсем насухую. Масла дома не оказалось.
6. Сколько хочешь варенья
Артур второй день был шелковый и непривычно готовый к труду и обороне, будто нормы пересдавал в домашних условиях. Вазых, решив проявить благородство и сочувствие, нестандартным состоянием сына не злоупотреблял. Для парня последние месяцы тоже были непростыми: переезд, другая школа, другой двор, на тренировке помяли, куртку сняли, а ведь здоровый парень, в плечах Вазыха уже догнал. Теперь еще из-за матери переживает наверняка, хоть виду старается не подавать. Ну и с девочками наверняка что-нибудь трагическое, как положено. Переходный возраст, что поделаешь. Вазых, правда, не помнил, что там у него самого было с переходным возрастом, и не был особенно уверен, что вообще переживал этот замысловатый период. Но нынешние подростки только переходностью и занимались, Лора этим все уши прожужжала и вечно просила быть помягче. Особо просить и не требовалось. Турик не капризный, лишнего не просит, учится нормально, по поведению неудов не приносит, особо не врет и не хамит. Конечно, огрызается иногда, а иногда взрывается, но в пределах нормы. В любом случае стыдится срывов и пытается загладить вину. Иногда довольно трогательно. Коньяк спер, не допил, обратно принес, пустой почти, и аккуратненько в бар поставил. Пора, видимо, с ним про вред алкоголя поговорить – и, кстати, проверить, не приворовывает ли сигареты. Потом как-нибудь. Сейчас-то отпрыск демонстрирует шелковистость и готовность. Посуду даже помыл два раза. Еще бы готовил сам.
Готовил, конечно, Вазых. Хорошо готовил, добротно: утром яичница с колбасой, днем рисовый суп, вечером жареная картошка. Артур, правда, завтракать не стал, ходил зеленый и все время бегал то в туалет, то в ванную. Прискорбность самочувствия усугубляла духота: форточку-то открывать нельзя, пока обои подклеены. На улице отдышится, решил Вазых, после завтрака не без опаски заставив отпрыска сворачивать ковры и пылесосить. Сработало: супчик Артур похлебал, а картошку уже закидывал в себя с размахом и беспощадностью главного конвейера, Вазыху аж страшно стало. Слопал полную сковороду, а потом еще минут десять соскребал вилкой и грыз «кытыр-кытыр» – приставший ко дну подгоревший слой картошки. Мамки-то нет, чтобы пугать гастритом и сетовать на некультурность.