– Бывает.
– Будет! Я еще шипучку купил и хавчика дэцел. После разберем…
Таня хотела сказать, чтобы он поворачивал назад и что, если он выпьет, она отказывается с ним ехать и знаться, но безволие не дало сказать ничего, да и было стыдно показать себя мелкой трусихой, а главное – он нравился ей.
У воды людей было мало, компания полуголых мужиков разлеглась на глинистом крутом берегу. Ниже на песке отчаянно и празднично вопили два абсолютно голых малыша, мальчик и девочка, топоча туда-сюда ножками, пытаясь взбежать по травянистому склону и срываясь к воде. Два голыша, никого больше. Таня подумала: чьи они, голыши? Где за ними пригляд? Неужели они как-то связаны с верхней компанией?
Егор взял ее за руку и рванул за собой.
– Давай двигай попой!
– Куда мы?
– Места надо знать… Ща народ набежит. Есть тут одно местечко, я с детства присмотрел. С тех времен проход совсем зарос. Спуск херовый, а потом благодать. Никто не засечет, пей, загорай, живи…
Они заскользили, хватаясь за ветки ив, и наконец спрыгнули на песок. Это был полукруглый узкий пляж, отсеченный зарослями по бокам.
– Ну, крошка! Зацени! Дядя фуфло не предложит, – Егор закурил, хвастливо выпуская дым высоко вверх.
– А мы отсюда вылезем?
– Забей. Дядя не бросит.
– Какой ты дядя? Тебе ведь двадцать? Двадцать, правильно?
– Для тебя дядя. Многое повидал. Повидай с мое, сразу тетей станешь. Га-га-га. Вербочка!
Таня расстелила полотенце и деловито вытащила из пакета бутылку водки, банку пива, банку спрайта, упаковку колбасной нарезки и батон. Егор затушил окурок шлепанцем, вдавил в песок, снял шорты и тельняшку, оставшись в черных плавках и при золотой цепочке, и с наслаждением потянулся.
– У моего папы тоже матроска есть. Папа моряком служил, – сказала она, чтобы что-то сказать.
Егор как подкошенный рухнул на кулаки и стал стремительно отжиматься. Он касался грудью песка, а спину держал прямой. Спина была влажная, блестели бугорки прыщей. Он фыркнул, поднялся, стряхивая песчинки с рук:
– Бля, припекает! Я не моряк ваще-то, а танкист.
Таня стянула платье и осталась в купальнике.
– Сплаваем? – спросил он.
Она не умела плавать. Ялтинская история породила в ней страх.
Егор подошел к воде, нагнулся, зачерпнул двумя ладонями и смочил бритую голову.
– Тань… Таня тебя зовут?
– Нет, блин, Рита, – обиделась она.
– Танюш, наливай!
Она стала неловко крутить на бутылке железную крышечку, водку открывала впервые.
– Кто ж так делает, мать твою!
Он забрал бутылку, откупорил и вскинул подбородок на полминуты. Кадык его извивался змейкой. Решительный подбородок был раздвоен и щетинист. Оторвался от бутылки с гримасой, звучно пошлепал себя по щекам и негромко произнес:
– Купатеньки!
Он рванул Таню за руку и потащил к воде. Всё случилось в секунду. Поднимая брызги, они ворвались в воду. Таня упиралась, пытаясь выудить руку:
– Пусти! Я плавать не умею!
Он волок ее на всё большую глубину Вдалеке, поднимая пену, наискось прошла ревущая моторная лодка.
Таня закрыла глаза, волна щекотно лизнула подбородок, запрыгнула в ноздри двумя кузнечиками.
– Я хочу на берег, – то ли вслух, то ли внутри себя сказала она.
– Какой берег, тетя? Ты чо, ку-ку? Ты сваришься там, ёптыть! – Егор неожиданно оживленно вступил в спор. – Сама думай, тетя. Хочешь – парься, тебе жить.
Он отпустил Таню, весь напрягся, его корпус и ноги показали твердый рельеф мышц, он сделал два широких прыжка, выбросил вперед руки, пригнул голову и разорвавшейся бомбой исчез под водой.
Таня сидела на песке, который действительно обжигал, и время от времени входила в воду и обливала себя. Ее охватило странное ощущение, как будто с ней всё это уже было, она уже сидела на берегу, на маленьком бережке, может быть, вот на этом самом песчаном полукруге, отсеченном зарослями, смотрела на воду и ждала нырнувшего мужчину.
Вода закипела от крепких ударов пловца, бритая голова приближалась. Егор вскочил на одну ногу и достиг берега в несколько нелепых прыжков, придерживая другую ногу руками. Сел рядом на полотенце, отплевываясь, мокрые волоски на голове торчали иголками. Он поместил на колено правой ноги ступню левой – из косого пореза сочилась розовая кровь, делаясь всё краснее и обильнее.
– Херня, заживет. Сосуд вытечет, – сказал он с бодрым ожесточением. – Мудаки бутылки кидают. Найти бы их и накормить этим стеклом. Дай курнуть.
Таня послушно достала из его шорт пачку, извлекла сигарету, сунула ему в рот, схвативший ее по-рыбьи.
– Зажигалку! – промычал он.
Она суетливо нашла, щелкнула, подпалила.
– Водица обалдеть, – он затянулся, капли бежали наперегонки по коже. – Зря ты не пошла.
Она отгоняла от него слепней, хлопая в ладоши. Кровь на ступне розовела и постепенно иссякала, застывая тонкой коричневатой коркой.
Скоро он уже позабыл о своей ране и расхаживал в шлепанцах от Тани до воды и обратно, подставляясь солнцу с разных боков, чтобы быстрее обсохнуть.
– Чо не пьешь ничего, вербочка? – взял водку. – Нагрелась, сука. Теплая, как бы не блевануть…
Присосался. Сплюнул густо и тягуче. Порвал упаковку, набил рот колбасой:
– Тоже теплая…
Отломил большой кусок батона и отправил в рот. Схватил банку пива и отдернулся:
– Кипяток! Надо было в воду сунуть… – осторожно потрогал банку спрайта. – Бля, тоже кипяток. А ты о чем думала? – Он поднял обе жестянки, донес, кривясь, до воды и бросил. – Водку будешь? – выжидательно ухмыльнулся.
Таня не пробовала водку и пробовать не хотела, но, удивляясь сама себе, буднично кивнула.
– А тебе крышняк не снесет, а? – он задержал бутылку в кулаке. – Тебе еще в куклы играть, какая водка?
– Зачем тогда предложил?
– На!
Она приняла у него бутылку, дрожащей рукой поднесла ко рту, влила, как лекарство. Поганая мразь обожгла рот, скользнула в горло и рванула обратно. Таня задохнулась, подавилась, закашлялась. Сжимая зубы, она удерживала в себе проклятую тварь, боролась с ней, рвущейся наружу.
– Зажуй! – Егор подоспел с батоном, заехав ей по носу обкромсанной частью. – Занюхай!
Она сунула в рот кусок хлеба, моментально гнусно намокший водкой, сглотнула и выдохнула:
– Отвали.
– Ты чо сказала? – Он отступил на шаг. – Ты щас кому это сказала?
– Не тебе, водке, – просипела Таня, отвлекшись от жгущей горечи и различив в его тоне угрозу.
Через несколько минут она повеселела. У нее пробудился аппетит, она торопливо отщипывала от батона, съела всю колбасу без остатка и стала насвистывать. “Деньги просвистишь”, – мрачно обронил Егор, но она маслянистыми губами продолжала свистеть, ощущая себя капризной и своенравной. Он принес остуженное пиво, взломал жестянку и то отпивал из нее, то прикладывался к бутылке.
– Еще?
– Гадость, не могу.
– С шипучкой попробуй.
Принес жестянку спрайта, и Таня, следуя инструкциям, сделала короткий глоток водки и заглушила его длинным глотком запивки. В этот раз водка прошла легче. Егор по-свойски повесил руку ей на плечо – она не возражала, как бы даже не замечая.
– Батя мой – гнида последняя, – рассказывал Егор. – Потише, говорит, жить надо. Мамку до петли довел, а теперь тишины захотел. Он с детства меня мудохал. Человека ножом пырнул по пьяни, восемь лет отмотал, вышел, и понеслась… Чуть выпьет – звереет. Ремнем или просто чем попало, руками, вещами… однажды матрешкой, матрешка стояла, ее об голову мне расколол… мать меня загораживала, и ей досталось. Я как подрос – в бокс пошел, сопляк еще был, но тут он смекнул, что к чему, и трогать меня перестал. И к матери докапываться при мне боялся. Я сказал: “Тронешь ее – изувечу”. И ей сказал: “Не боись, мать, тронет – скажи. Просто скажи”. Он, значит, как выжрать захочет, уходил из дома, с местными бодался и дома не показывался, пока не проспится. Я в армию пошел – мать мне пишет: “Как ты? Не обижают тебя?” Пишу: “Пытались обидеть, я стул взял и полроты перееб”. Так и было. Вон чо с армии принес. – Он ткнул себя в щеку, безошибочно попадая в борозду шрама. – И дурак я, не догадался спросить: “Как ты сама, мама?” Я потом уже понял, куда всё вышло. Батя чует: спроса нет, руки развязаны, и давай ее поколачивать. Меня не было, вот он ее в гроб и вогнал! Кто в наше время от воспаления легких помирает? Значит, довел он ее, замучил. Я вернулся и говорю: “Ну, здравствуй, хозяин!” Ласково так. Он трезвый сидит, жмется. “Ждал меня, – говорю, – скучал? Это хорошо и правильно. Сейчас-то твое счастье начнется” – и херак ему в лобешник. Я ему устроил жизнь сладкую. Он у меня, как дух. Шестерит, слова лишнего ни-ни. Если чо, пусть милицию зовет. Или уматывает, на улице живет. Мне менты сказали: ты сам с ним разбирайся, нам, короче, всё по… – Егор сжал Танино плечо сильнее и взвыл, задрав лицо к синему густому небу с поспешными обрывками облачков: – Гнида! Мамку мою угробил! Думает, я ему прощу? Три дня назад я капусты срубил – одна херня выгорела – пришел бухой, говорю ему: “Сапоги с меня снимай” – он чо-то заныл, я как дал ему с ноги… Он уполз. Утром нет. Я знаю, где он.
У Степана. Это пьянь такая же, на Льва Толстого живет, ну, ты знать должна… Степан! Ну, этот… Зяблицев! У Степана он… Ладно… Посмотрим, долго тебя твой Степан терпеть будет… Три дня уже домой не идет… – Егор отхлебнул из бутылки, протянул Тане.
Она сделала глоточек и, чтобы не успеть распробовать, быстро протолкнула глотком шипучки. Еще глоточек, еще шипучка…
– Всё, хорэ! Чо-то ты разбухалась, – заметил Егор неладное и отнял бутылку. – Смотри, напьешься, родители тебя по головке не погладят.
– Да им насрать на меня! – сказала Таня уверенно.
– Чего это?
– Не знаю, – она дурашливо хихикнула.
– Не гони волну. Нормальные они у тебя. Живые, здоровые, не квасят. Работящие.
– Денег мало зарабатывают, – она опять глупо хихикнула и зачем-то присвистнула.
– А кто много? У нас на Сорок третьем ты таких видела? Разве этот паразит, как его… Янсюкевич, Янс…
– Почему вы его все не любите? – сказала Таня. – Он же ювелир. Он честно деньги зарабатывает.
– К стенке бы этого честного. Не ювелир он, а паук… Или слепень, бля! Да, он как слепень, вот! У него свое кафе в Правде, с бильярдной, и еще делишки есть. Он просто языком не треплет, не отсвечивает. А мне серьезные люди всё как есть сказали. Ну и чо он, этот слепень? Богатеет, богатеет, а, думаешь, поможет? Я вот бабок получил, гуляю, всё разбросаю, выпью, и опять без копья… Скоро еще получу. Машину купил три дня назад. Думаешь, откуда капуста? Секрет! Жалко, магнитолы нет, без музыки пока. Ничо, это мы исправим. Таня, ты мелкая еще, запоминай, что старший говорит: паразит – он и есть паразит. У меня трудная ситуация была, до армии. Девчонке одной подарок хотел подарить на Восьмое марта, она потом из наших мест насовсем уехала. Я деньги зарабатывал, мы тачки мыли в Пушкине. Но в тот момент голяк был. Иду по дороге, а навстречу Янс с бульдогом. Я ему такой: “Мое почтение. Вопросик есть. А могли бы вы… На недельку. Всё верну”. Он не смотрит даже. Он не на меня смотрит, а на собаку и говорит по-бабьи, как не мужик, по-бабьи так: “Тебя что, мать послала попрошайничать?” Бляха-муха, какой я тебе попрошайка? Я с двенадцати на стройке помогал. Я в пятнадцать, считай, был мужик. А тут мне шестнадцать уже было. А он стоит, на собаку смотрит и мать мою приплел.
В бутылке оставалось меньше половины. Таня насвистывала, переставала, вдруг обнаруживала, что опять свистит; ей хотелось беситься, прыгать и танцевать, даже броситься в воду и поплыть. У нее бы сейчас получилось плыть, она знала. Одновременно ее клонило к Егору, подняться было тяжело, да и он сжимал всё тверже, пятерней проводил по шее, небрежно, размашисто, но одновременно заботливо, так что вспоминался отец, перебирающий струны гитары.
– Ты меня любишь? – спросила она.
Рука Егора сползла ниже и сквозь ткань поиграла ее правой грудью.
Таня с девичьей инстинктивной пугливостью вскочила, – он не стал удерживать, – кинулась к воде, помедлила и побежала вперед, поднимая шум и плеск, молотя по воде кулачками и высоко закидывая пятки. Когда вода дошла ей до шеи, она, развернувшись, с тихим смехом побежала обратно. Егор смотрел на нее осоловелым, немигающим взглядом. Слепень темнел у него промеж глаз.
Она крутанулась и стала танцевать, как будто на дискотеке: ножка влево, ножка вправо, влево-вправо, влево-вправо, подкидывая вверх-вниз сжатые кулачки. Свобода без конца и без края раздирала грудь и звала двигаться смелее. Ее уже не занимал вопрос, когда они поедут обратно…
– Ну чо ты скачешь, рогатками своими светишь?
Ритмично извиваясь, Таня протанцевала к нему, выхватила бутылку, подняла жестянку и, продолжая плясать, в два счета запила водку остатками спрайта.
Из зарослей на склоне раздался хруст, залаяла басом собака.
– Рекс, ко мне! – крикнул гневный мужской голос, и в сознании у Тани мелькнул отсвет какого-то давнего древнего воспоминания.
Она внезапно почувствовала усталость. Села рядом с Егором, заглянула ему в лицо, где за прошедшее время, казалось, удлинилась темная щетина, нежно пальцем провела по шраму.
– Ну чо ты? – Егор мутно посмотрел ей в глаза. – Ты ж еще целка!
– А откуда шрам? – спросила она.
– Я ж тебе сказал. Чем ты слушала? В армии засандалили. Слышь, а ты целовалась уже, а? Честно… Небось не целовалась даже, а? Слушай сюда, вербочка: ты на большее, чем поцелуй, не рассчитывай. – Он доцедил пиво, сплющил жестянку. Уставился на бутылку, словно бы обращаясь к ней. – Мелкая… Хотя все вы сейчас всё знаете, всё умеете… А чо бы и не? – Он говорил несвязно, булькая и мыча, и кривился половиной рта. – А чо бы и не, соседка? Если по согласию… Ваще-то какая кому разница… Если сама захотела… Хочет. Ну и чо?
Его слюнявый крупный рот шевелился и барахтался близко, чуть воспаленный по краям, на верхней губе рыжела прилипшая крошка табака. Этот рот притягивал Таню, как хищное экзотическое растение.
– И куда родаки твои смотрят? – донеслось изо рта.
– Они меня не любят, – сказала Таня с негромкой тоской. – Они себя любят.
– Меня? – ослышался Егор.
– Да, тебя, тебя… Они тебя любят! – Она засмеялась, сделала легкое движение навстречу и поцеловала первая.
Поцелуй получился короткий, как всхлип.
Губы Егора были солоновато-горькими, он оторвался от нее, впился в бутылку, передал:
– Пей!
Таня опрокинула в себя мерзость, вкус поцелуя позволил водке проскочить. Она закрутила головой, ища, чем бы запить или закусить. Егор нахлынул своим ртом, и их следующий поцелуй вышел бесконечно долгим.
Она провалилась в этот поцелуй, совсем дурея. Язык Егора мотался по ее зубам, полируя и пересчитывая, его губы мяли и высасывали ее губы, даже раздвоенный подбородок похотливо толкал в ее подбородочек двумя половинами и колол щетиной. Когда Егор отлепился наконец, Таня ничего не соображала. Свет, только свет, один только свет видела и вдыхала. Свет был ослепительно-белый, она закрывала глаза, ныряла в черные глубины, но острый луч доставал и оттуда: ее снова, встряхивая, тащили наверх, к яркому свету.
Она очнулась от собственного стона и от того, что ее трясут; было больно, ей хотелось выдавить из себя эту боль, хотя бы так, стоном.
Подбородок Егора нависал и, увиденный перевернутым, был смешон, как мордочка гнома.
– Не-не… Не… – протянула Таня.
– Сама… ты… Сама напросилась! – Он запечатал ее стон широкой ладонью, и от его ладони, сырой, как тесто, она снова отключилась.
…Она разлепила глаза, и первое, что увидела, – изумрудный купальник, валявшийся поодаль и смотанный в тряпку.
Она плохо понимала, что произошло. Спина и плечи чесались от укусов. Инстинктивно провела рукой под животом, там, где было больно, пальцы испачкались; вытерла их о полотенце и перевернулась на другой бок.
– Оклемалась? – Егор сидел и курил, глядя вдаль.
Таня оперлась на локти, встала, шатаясь, не задумываясь о том, что голая. Подбежала к воде, нагнулась, и ее вырвало.
– Поблюй давай от души! Вот так! Во-во-во! Можешь попить. Здесь водица нормальная, ручьи проточные. Как же тебя угораздило так нарезаться, а? Зато хвалю, красава: целуешься клево. Не, ты – красава, правда! – Он говорил развязно, но слышно было: виновато, с затаенным беспокойством. – Иди сюда, собираться надо…
Он смотрел на нее, трезвея: сзади, на отдалении было заметно, что у нее детская, слегка мальчишеская фигура с проступающими лопатками.
Таня прополоскала рот, неспешно пошла вперед. Она ступала, раздвигая воду плавными круговыми движениями, тошнота медленно отпускала, боль внизу слабела.
Она зашла по горло, испытывая заторможенное блаженство, готовая раствориться вместе с каплями крови. Присела, скрылась с головой, встала, моргая и улыбаясь сквозь отекающую воду Пряди налипли на лицо, лезли в глаза и рот, а между ними сочился золотистый свет.
Спокойный, славный, такой дружелюбный свет… Свет августовского дня, свет издыхающего детства, свет женственности, полупьяный свет… Откуда-то с небес отрывисто лаяла собака.
– Пора уже! – позвал Егор.
Таня сомнамбулически повернулась на зов, улыбаясь.
– Иди сюда!
Она пошла, всё так же раздвигая воду плавательными движениями.
– Ты чо, упоротая?
А?
– Пора нам! Ты знаешь, скоко дрыхла?
– Что ты кричишь?
Егор от раздражения звучал всё четче:
– Бегом, кому говорят… Меня слепни затрахали!
Он злился: ему было не по себе перед этой девочкой, перед ее наготой, от случившегося. Он трезвел и ощущал некоторую зависимость от нее, от ее медлительности, от того, что ей в голову взбредет, когда она полностью протрезвеет.
Она вышла на берег, глядя куда-то поверх него.
Он ухватил одним порывистым взглядом ее груди, маленькие и круглые, курчавый светло-рыжий завиток, поморщился, – опять шевельнулась похоть, – сердито приказал:
– Одевайся! – и сам надел мигом матроску и шорты.
Таня, пошатываясь, держала купальник в руках, похоже, не соображая, как им распорядиться.