– Им волю дай, они нас всех здесь прикончат. На посольстве ихнем снайпера видали.
– Это, наверное, был журналист с камерой, – Румянцев улыбнулся быстрой дежурной улыбкой. – Давайте все-таки думать, что до снайперов дело не дойдет, да? Я считаю, задача простая… – Улыбку смял мокрый напор слов, и он снова зачастил: – Ельцин отменяет свой одиозный указ, дальше одновременные перевыборы президента и парламента и референдум, на который будут вынесены несколько вариантов Конституции. Согласны, да?
– Да! Да! – дернулось несколько неуверенных голосов; громче других поддакивала, энергично кивая, женщина в костюме.
– Не согласен! – выкрикнул кто-то, и тотчас остальные загудели:
– Какие выборы, если телевизор врет?
– Судить беспалого надо! И потом повесить!
– Кремль надо брать!
– Кремль успеем! Останкино!
– Останкино даешь! – выдохнул Виктор, вдохновенно, но некрепко ударив пятерней по сутулому плечу перед собой.
Потом двинул правее. В окружении публики стоял депутат Бабурин, благообразный, с аккуратной испанской бородкой, внимательными лукавыми глазами и седой прядью в шевелюре. В нем был столичный артистизм, речь круглилась сибирским говорком:
– Они сами себя загнали в угол. Ночью нам отключили все телефоны. Утром сюда, в Дом Советов, пришли наши режиссеры Михалков и Говорухин. Депутаты едут со всей страны, их задерживают, снимают с поездов и самолетов, но кворум мы соберем.
– Сергей, Сергей, – настойчиво позвала девушка в платье, голубевшем из-под брезентовой штормовки, с увесистой русой косой, стекавшей на грудь. – Вас бы вместо Хасбулатова!
Люди зашумели, перебивая друг друга, выплескивая заветное:
– Дело говорит!
– Сереженька! Возглавьте съезд!
– Давно пора!
– Уберите Хаса! Сразу победим!
Депутат зарозовел, сделал шажок назад, прислонился к стене, его бородка, казалось, чуть посинела:
– Это на усмотрение корпуса…
Виктор взял еще правее и уткнулся в толпу под знаменами: митинг продолжался, речь с балкона держал легендарный Анпилов. Тут было красным-красно от знамен. Все замерли, высоко запрокинув лица, как будто кровь пошла носом. Виктор тоже поднял голову, и красная материя накрыла ему лицо.
– Товарищи! – Виктор мотнул головой, отгоняя знамя, и увидел на балконе приземистого человека в боксерской стойке. – Да здравствует вооруженное восстание, товарищи! И я говорю Руцкому: Александр Владимирыч, не томи ты народ, раздай оружие! – Оратор тянул звуки натужно и исступленно, точно бы что-то наматывая на свой кулак, крутившийся бесперебойно. – Товарищи! Но и пока не теряем время! Готовьте коктейли Молотова! Ничего и никого не бойтесь! С нами шахтеры, чернобыльцы, моряки! С нами Ленин, с нами Сталин, с нами Молотов, Пушкин и Маяковский!
Вокруг захлопали, заревели.
– Ав-то-мат! Ав-то-мат! – кричал и подпрыгивал, словно надеясь взлететь, мужичок в застиранной хэбухе и ржавой каске, похоже, времен Великой Отечественной.
Виктор выпутался из объятий знамен и начал обходить толпу. Он пробирался по опушке митинга, где ему вручали листовки, быстро наполнившие все карманы, а заросший волк из “Ну, погоди!”, пахнущий каким-то сладким алкоголем, отдал за горсть монет брошюру-летопись “Откуда есть пошла русская земля”, которую пришлось сложить вдвое.
Он вышел в конец площади к длинному зданию типа спортивного комплекса с белым первым этажом и шоколадно-коричневым вторым. Под крышей гнездились узкие окошки, вдоль фасада чем-то черным и острым, будто углем, были ровной прописью начертаны заклинания. Виктор прочитал справа налево, медленно проходя: “Душа не в США”, “Мэр – вор!”, “Ерин, кому ты верен?”…
Угол дворца уходил ввысь, в космос, массивный и фантастический, как опора древнего величественного храма, и закружилась голова, когда глазами пополз по мрамору к небу. Вырываясь из головокружения, заставил себя сделать несколько сильных глубоких вдохов наперекор потерянности и недосмотренным снам.
Его захватило церковное пение, такое простое, что он с облегчением начал подпевать. Это из-за угла вытек поющий крестный ход: бордовая хоругвь, батюшка со смоляной бородой в черном подряснике, никлые женщины… Может быть, от усталости, перенапряжения, перенасыщения красками, но Виктор вдруг выпал из времени и пространства. Он затесался в крестный ход и побрел, неумело крестясь, спотыкаясь. Ему выдали глянцевитую бумажную икону, золотисто закрывшую всю грудь. “Это царь Николай, держи”. Вцепился – и не столько видел, сколько ощущал, что перед ними расступаются – недоуменно, насмешливо, одобрительно, суеверно – и ему было хорошо, он отдыхал и пел вместе со всеми одно и то же:
Они обходили бесконечное здание, иногда останавливались, и тогда Виктор озирался, распознавая местность словно со стороны и словно всё происходило не с ним. Парадный вход во дворец, жидкая баррикада из камней, горстка людей с помятым черно-желто-белым флагом, большая пустая лестница, солнечные равнодушные буквы “Верховный Совет”… Гранит реки, кусок осеннего серого тела реки, мост… Стеклянная книжка мэрии, бывшего СЭВа, книжкой называют, похоже на книжку открытую, красно-белый рекламный щит: “Sanyo. Сделано в Японии”… Бибикают машины, ползет троллейбус с прилипшим изнутри белым пятном лица Валентины Алексеевны…
Снова запели, снова потекли, слава Богу! По опавшим листьям… И опять остановка. Под ногами – брусчатка, темный памятник героям Пресни с каменным флагом, низкий горбатый мостик… Воняет дым, ржавая бочка гудит возле мостика, над бочкой жирные языки огня – что-то не то бросили (пластмассу, резину?), поэтому такой дым.
Священник, прикрыв глаза, произнес молитву, сосредоточенно, сердобольно, нараспев, глянул красноватым голубиным глазком и стал давать крупный крест, который сжимал твердо в маленькой руке. Виктор подступил последним. Даже не подглядывая за остальными, догадался, что делать, – впился с сиротливым всхлипом, стылая медь встречно запечатала губы. “Христос воскресе!” – окликнул командирский голос из вьющейся бороды, Виктор увидел бороду подробно, с тонкой сединой понизу, словно опущенную в соль, и светлые линии на темной ткани, мгновенно – нюхом и взглядом – распознанные как соляные следы въевшегося походного пота. “Христос воскрес”, – пробормотал невпопад, подумав: “А вроде не Пасха”.
Отошел, пошатываясь. Сел на брусчатку рядом с бочкой.
– Чего с тобой? Плохо? – спросил круглый гололицый мужчина.
– Устал просто.
– Накурился, дядя? – пацан с зеленым гребнем пристально и бесцеремонно разглядывал его.
– Да не, он с этим попом мотался. Фанатик, наверно, – раздалось нагловатое, ребячливое.
– Махно Нестор Иваныч попов не трогал, – сообщил круглый. – Главное, чтобы поп за нас был, – звонко цыкнул зубом.
– Прохожий, а ты чьих по взглядам будешь? – спросил басом мглистый мужчина, одновременно закопченный, грязноватый и загорелый, напомнивший Виктору дружка времен его флотской юности Амана. – Ты за кого вообще?
– Ну что вы прицепились, дайте ему отдохнуть! – вступился другой.
– Эй, слышь, ты как к анархии относишься? – настаивал бас.
Виктор сказал (чувствуя: нагреваются ступни):
– У нас и так анархия в стране. Бардак… Чо-то горло пересохло. Водички не будет?
– Заслужить надо такое счастье, чтобы при анархии жить! – басистый передал ему термос.
Вдохнув ароматный пар, он втянул в себя терпкую горячую жидкость, мгновенно оросившую нутро грубой лаской. Сделал еще один глубокий жадный глоток, заливая травяной настой прямо в сердце.
Вернул термос владельцу, который повторил:
– Так ты за кого?
– Я ни за кого. За Россию.
– Здесь все за Россию, – резко перебил пацан с зеленым гребешком; вспыхнуло в памяти слово “ирокез”.
– За Россию. Вот. Я народ наш жалею. У меня жена… – Все замолчали и ловили его негромкие слова. – Она за Ельцина. А я всё понял. Я для себя целый мир открыл. Про политику всё-всё читаю. Я был электронщик высшего класса, космические приборы делал. И кто я теперь? Под землей с трубами. Червяк… Я всегда за правду был. Вот. Я всех хитростей не знаю, я на митинге первый раз в жизни. Но за наших я болею.
– А кто наши? – иронично спросил круглый.
– Руцкой нормальный – летчик, Хасбулатов тоже неплохой – образованный, профессор, клевещут на них много. Депутаты есть хорошие. Еще Анпилов толково говорит – чистит всех этих… Как цены взвинтили! Ничего не купишь. Зимой, говорят, новое подорожание на все продукты. Не слыхали?
– А мы здесь сами за себя! – бодро заявил юнец с гребнем; остальные участки его головы были выбриты и розовели под невесомым пухом. – Тут каждой твари по паре. Летом у музея Ленина мы с баркашовцами подрались: одному фашику бутылкой череп проломили. С тех пор они поквитаться хотят. Нашего воробья вчера зажали, – было непонятно, кого он назвал воробьем, – к стене поставили и давай кошмарить: уходи отсюда, иначе прикончим.
– Вам надо вместе… всем… всем… – забормотал Виктор. – Иначе глупо будет. Вы вместе, а у вас война. Это так у меня с женой. Вроде вместе, а вроде воюем.
– Разведись, – посоветовал бас.
– Дочь у меня.
– Дочь у него, – проблеял некто лохматый, в вельветовом пиджаке.
– И люблю я ее, – добавил Виктор так, что было понятно: о жене. – Люблю, прощаю. Со стороны если поглядеть – завидная пара.
В бочке что-то лопнуло с живым икотным звуком, дым заклубился выше и стал растекаться, темный и едкий, кусая за ноздри и царапая глаза.
– А ты ее убедить не пробовал? – Круглый встал: узкая сухая доска наперевес, криво торчащий ржавый коготь гвоздя.
Виктор не ответил. Он заметил, что вокруг лежали еще доски, вероятно, выломанные из какого-то забора, в облупившейся серой краске.
Круглый ловко сунул доску в бочку и отпрянул.
– Государство, церковь, семья, – откликнулся кто-то с другой стороны бочки.
– Как? – переспросил Виктор.
– Не нужна твоя семья, – объяснил бас.
– Моя? – Виктор сделал обеими руками хватательное движение, словно пытаясь вырвать по булыжнику.
– Вопрос, между прочим, дискуссионный, – встряхнулся лохматый.
– И моя не нужна, хоть я женат, и твоя, – поспешил с ответом круглый, усаживаясь рядом. – Миллионы семей отомрут. Всё государство – лишнее. Без власти проще будет. Собственность – это зло.
– Свобода тебе нужна и жене твоей, – бас наступал.
– Хороший левак укрепляет брак, – гоготнул пацан с гребнем. Его ирокез, кажется, был крашен зеленкой.
Круглый, хихикая, качнул воздушным шаром головы вбок и вверх, указывая куда-то. Виктор взглядом проплыл над брусчаткой и уткнулся в деревья сквера, желтевшие листьями. Между тополей стоял одинокий клен с более крупной и более густой листвой.
– Как это? – его пронзила догадка. – Все со всеми будут спать? – Он шлепнул ладонью по булыжнику. Шлепнул еще. Шлепки звучали нежно. – Может, вы и так, но меня не переделать. Ну вот, допустим, сейчас до женитьбы все кувыркаются. И никто слова не скажет. Мол, так и надо. А пятнадцать лет назад? Да всё по-другому было. Я считал, и не я один: если замуж выходишь – честной выходи…
Над бочкой вспорхнуло гневное пламя, и ворох искр прилетел ему на колени.
Виктор вскрикнул, вскочил, затанцевал, стряхивая жгучие алые земляничины и суетливо охлопывая себя по ногам. Постоял, изучая брюки. Усталость развеялась вместе с легким дымком, который шел от его коленей, как от грибов “дедушкин табак”.
– Так, ладно, не писай в рюмку, – пробормотал он девиз из детства, обращаясь к себе, отвесил общий щедрый поклон анархистам, бочке, памятнику героям 1905 года и пошел от них, не оборачиваясь.
На ходу он услышал многоголосое восклицание. Повернувшись, увидел, что в глубине сквера выстроилась какая-то шеренга. Он приблизился: это был небольшой строй человек из тридцати в черных куртках с красно-белыми нашивками и повязками на рукавах. В сторонке кучковались женщины, которые тревожно жужжали между собой:
– Молоденький, скажи, Мила?
– Они его Петрович называют.
– Воевал…
– Где, где?
– В Сербии!
– Баркашов?
– Баркашов!
Коренастый мужчина расхаживал перед строем с коротким автоматом.
– Мы здесь, братцы, не за депутатов, их кресла и “Волги”. – У него был немного расслабленный, как бы талый голос. – Мы сюда пришли за русских. Если победят демократы, умрут миллионы русских, а на наше место приедут миллионы нерусских.
Он был в темной кожанке, с русыми усами, серыми холодными глазами. От виска по скуле винными каплями тянулись родимые пятна.
– Россия без русских – это не Россия! – Он перехватил автомат левой рукой и небрежно выбросил перед собой правую: – Слава России!
– Слава России! – ухнули голоса, руки взметнулись и замерли, точно бы провода под током.
Виктор вернулся на площадь.
Одиночки и пары слонялись от костров и палаток к стеклянным стенам и обратно. Толкучка сохранялась у подъездов возле нескольких депутатов и стола с записью в добровольцы.
Он подошел к центру площади, где собралась внушительная группа слушателей. Немного раздвинув ветхих старичка и старушку, словно шторы, он заглянул внутрь круга. На гладком, очищенном от коры бревне сидел мужчина в белой рубахе и красной безрукавке и держал руки над вялым костерком. У него был мясистый рот с блестящей нижней губой, синели глаза, на лоб спадала желтоватая челка. Он о чем-то хрипло говорил, обаятельно гримасничая, пальцы его подрагивали над огнем, на правой руке странно кривые. “Переломали. Похищение”, – вспомнил Виктор, вновь признавая Анпилова. Асфальт был содран, здесь же торчала туристская палатка цвета хаки.
– Мы за советскую власть, но повторяю: эти господа депутаты нам не союзники, а попутчики. Это они посадили нам на хребтину Ельцина и должность президента ввели, это они придумали поганую независимость России и праздник поганый, это они одобрили сговор в Беловежье. Помните, мы сами их разогнать хотели? Поход на Белый дом. Декабрь девяносто второго. – Он повел глазами, вытягивая шею.
– Помним, помним… – раздались голоса.
– Как не помнить, Виктор Иванович, – наклонилась пожилая сухощавая женщина в защитных пилотке и гимнастерке, зазвенели ее ордена. – Виктор Иванович!
– Аюшки!
– Ты бы одевался капитальнее. Простудишься, куда мы без тебя?
– Виктор Иванович, нате поешьте… Теплая, не горячая, – мелодично известила девица, протягивая на ладони разломленную картофелину. Виктор сразу вспомнил ее темные косицы, которые видел у музея Ленина после поминок. – На соседнем костре испекли вместе с Пичушкиным. Уже соленая!
– Что, и Пичушкина запекли? – Анпилов широко улыбнулся.
– Нет, Пичушкин мне помогал просто, – девица искренне смешалась.
Анпилов взял клубень, похожий на камень, задержав руку девицы в своей, и Виктор увидел черный маникюр ноготков.
– Виктор Иванович, не надо тебе соль, вредно же! – подала ревнивый голос нарумяненная и красногубая старуха с сиреневыми кудрями.
Анпилов повернулся к ней, не гася улыбки:
– Не могу я без соли! Ну хоть убей! Товарищи родненькие, давайте лучше споем! Санек, ты где?
На край бревна резво присел, сжимая гитару, юноша с золотистыми космами и решительным вздернутым носом.
– Команданте Че Гевара… – подмигнул Анпилов синим, еще ярче заискрившим глазом. – Не выучил еще? – И хрипловато раздельно напел:
Юноша смущенно зачесал нос.
– А “Куба рядом” знаешь?
– Кубарем?
– Ну молодежь пошла… “Куба далека, Куба рядом…” Что, никто слов не знает? – Анпилов улыбался победной улыбкой космонавта, обводя всех веселым взглядом; остановился на Викторе – смотрел проницательно, словно бы подначивая.
– Я знаю, – не выдержал Виктор.
– Привет, Чубайс! – Анпилов выдавил в рот рассыпчатую картошку из пепельного мундира.
У кого-то жалобно замычала гармонь, предлагая себя вместо гитары.
– Я не Чубайс, – сказал Виктор с горечью.
– А что такой рыжий? Прости меня, товарищ! – Анпилов засмеялся с набитым ртом. – Петь умеешь?
– Вроде того, – сказал Виктор хмуро.
– А играл?
– Бывало.
– Да ты у нас бывалый! Ну-ка иди сюда. Как звать тебя?
– Тезки…
Виктор занял место паренька, который со вздохом передал ему гитару. Он перебрал разболтанные струны и, ощущая, что медлить нельзя, а кровь прилила к лицу, запел смело:
Гитара была в многочисленных алых и желтых наклейках, надписи и изображения расплывались – Виктора всего захватила песня. Он пел залихватски, опасаясь показаться смешным, но слышал: получается.
Он гордился своей памятью: Варадеро. Он даже знал, что это такое – курортный город на севере Кубы.
Упали капли дождя, липкие и одинокие, как капли пота.
– Здорово поет, чертяка! – Анпилов щурился затуманенными глазами. – Арина, дай ему картошки!
Девица с красной звездой на футболке качнула наливными грудями:
– Приходите к нашему костру, сегодня ночью еще испечем.
Капли продолжали падать, одна уверенно пробежала за шиворотом по спине, Виктор запрокинулся, и новая капля попала ему в лоб, крупная, как троеперстие. В небе расплывалась густая туча. Люди незаметно разбредались.
– Выручайте! – К костру подскочил изможденный мужчина, он был в изношенной куртке, напомнившей Виктору картофельный мундир. – На набережной полный провал! Там баррикада курам на смех. Стали нормальную строить, рук не хватает! Там тяжести таскать надо. Виктор Иванович, прикажи!