– Плохо, что ль? – раздался свойский голос.
Виктор посмотрел вбок, не отлепляя пальцы от лица.
К нему обращался человек в круглых очках, с дряблыми щеками и крючковатым носом.
– Не без того, – сумел торопливо сказать сквозь настойчивый перестук зубов.
– Помираешь? – спросил человек развязно.
– Помираю, – слабо согласился Виктор.
– Ранили?
– Неа!
– А что?
– Сейчас как будто сердце остановится, темнеет перед глазами ужасно, – быстро прожевал жилистую фразу пляшущими зубами.
– Это у тебя паническая атака.
– Атака?
– Атака. Не бойся. Всё нормально.
– Откуда ты знаешь? – повернувшись с надеждой и разжимая пальцы, Виктор обнаружил за круглыми стеклами ореховые пытливые глаза.
– Доктор я, – беспечно объяснил человек. – Снежок ляжет – легче будет.
– Снежок?
– Депрессия у тебя, вот тебе и страшно. Пули напугали?
Не тратя времени на раздумья, Виктор выпалил:
– Дома всё хреново.
– Дома?
– Жена.
– И что она?
– Поругались.
– Бывает. Я сам три раза был женат.
– Я один.
– Довела тебя?
– За… за… затрахала…
– Тебе отвлечься надо. Отдохни. Погуляй. Влюбись в кого-нибудь…
– В кого? – заикаясь от дрожи, спросил Виктор.
– Это уж ты найди.
– Легко сказать: найди, – Виктор оторвал пальцы от лица и, прочно сцепив, с хрустом их заламывал.
– Что, полегчало?
– По-по-чему?
– Да вижу. Отпускает.
– Ни хрена.
– Да ладно, вижу, что лучше! Ты не бойся, главное. И в пекло не лезь. Осенью со многими такое.
– Что ж, я псих, выходит?
– Все мы психи.
Очки доктора были похожи на фары и поигрывали ироничным отсветом.
Потом Виктор ошалело блуждал от Белого дома к мэрии и обратно. Его всё еще немного потряхивало. Не было ни ментов, ни солдат. Люди растекались потоками среди не желавшего тускнеть золотистого дня. Поливалки были отогнаны и сгрудились в оранжевое стадо за мостом. Длинная очередь выстроилась вдоль набережной к дворцу, на верхней ступени которого пышноволосый молодой депутат Шашвиашвили раздавал сувениры – обоюдоострые лезвия колючки. Запомнившийся по сентябрьскому митингу облезлый, рабочего вида мужичок прикладывал к уху транзистор с вытянутой антенной и звал всех ехать на Никольскую, брать “Эхо Москвы”: там, как сообщало о себе радио, слинял милиционер-охранник.
На ступени ниже стоял, в прищуренном раздумье щелкая нагайкой, казачий сотник Морозов. Рядом с ним белобрысая девочка, помладше Тани, важным голоском просвещала женщин:
– Мне из мэрии подарков нанесли!.. Целый мешок! Конфеты! Орехи! Пепси! Заколок всяких надарили! – Она с гордостью показала в свои солнечные пуховые волосы, где сверкало несколько ярких железных стрекоз. – Колготы поменяла! У меня прежние колготы сгнили… За эти дни-то…
– Сколько ты здесь? – спросил Виктор.
– Давно! Еще до блокады. Мы с мамой пришли, она меня на митинге потеряла. – Девочка бойчила, как маленький лектор. – Я в палатке жила, дождь такой шел, я всё время до нитки мокла. Вот и сгнили колготы. Зато я портянки научилась завязывать. В блокаде нормально было. В столовке нас кормили, бутербродами. Еще этот давали… лаваш… Он теплый, вкусный. Все простыли, а я ни разу не чихнула.
– Как обстановочка? – К казаку спустился депутат с обрывком колючки в кровоточившей свежими веселыми порезами руке.
– У Хаса был… – казак напряженно щурился за реку.
– Что говорит?
– Да что… Сидит с трубкой. На столе машинка, грузовичок. Он его катает и поет: “Хазбулат удалой, бедна сакля твоя…”
– Правда-правда, – засмеялась девочка, как будто подыгрывая.
– Э-э, простите… – насколько мог вежливо спросил Виктор. – А где еще такое дают?
– Какое такое? – депутат глянул подозрительно.
– Да вот такое… – Виктор показал на обрывок колючки. – Домой отвезу, жене и дочке. Расскажу, как мы победили!
– Какое домой? – Депутат изучал его неожиданно холодными глазами. – В Останкино езжай!
– В Останкино? – переспросил Виктор и забормотал, словно оправдываясь: – Конечно, поеду! Я давно говорю: даешь Останкино! Телевидение – это сила…
Подошли парни, наряженные в омоновские доспехи, приволокли из неизвестности ящики бадаевского пива и несколько блоков сигарет “Магна” и стали раскладывать на ступенях.
– Будешь? – Румяный человек-гора, похожий на героя былины, протянул бутылку.
Виктор сделал горьковатый глоток. Сдувая пузыристую пену с верхней губы, он увидел, как компания человек в пятьдесят, главным образом подростков, уходит по мосту под многоцветным экзотическим флагом ПОРТОСа с вожатым, державшим автомат наизготовку. “На Тверскую. Телеграф брать”, – горласто объявил кто-то.
– Уберите выпивку! Я буду жаловаться! Не позорьте ряды! – появился узколицый человек с противогазом через плечо.
Прикладываясь к бутылочке, Виктор пошел в сторону Калининского.
Военные грузовики с ревом выезжали туда и уносились на большой скорости, им кричали и махали с тротуаров и принимались уверенно и увлеченно обсуждать, куда те поехали: на Лубянку, в Минобороны, в ТАСС, в Краснопресненское РУВД за автоматами, потрошить оружейный магазин, в Таманскую дивизию за подмогой…
Он провожал их долгим взглядом, и ему казалось: они несутся прямиком к прощальному солнцу.
Глава 26
Лена включила телевизор вовремя. Привычное лицо ведущего было неожиданно новым: растерянным, коричневатым, в темных пятнах, очки словно бы вдавились в глазницы.
– Уважаемые телезрители, – он с трудом разлепил пересохшие губы. – В связи с вооруженной осадой телецентра, – жадно лизнул край рта, – мы вынуждены прервать вещание.
На экране повисла радужная сетка.
Лена пробежалась по каналам – не работали все, кроме РТР, где тоже малоузнаваемая, в малиновых пятнышках – ага, без грима, – взволнованная светловолосая ведущая округляла прозрачные глаза и звонко чеканила, иногда прерываясь, чтобы с немой мольбой проглотить слезный комок:
– Нападающие используют автоматы, гранатометы, тяжелую технику. Напомню, сегодня днем толпа боевиков, прикрываясь женщинами и детьми, напала на сотрудников милиции и прорвалась к зданию бывшего Верховного Совета. По состоянию на пятнадцать часов убито как минимум десять милиционеров. Многие взяты в заложники. По сведениям из Кремля, президент ввел в Москве чрезвычайное положение и комендантский час. В эти минуты бесчинствующая толпа приступила к штурму телецентра Останкино. Напомню, мы работаем из резервной студии.
– Сволочи! Что творят! – Лена подняла голову к мутному потолку, как бы обращаясь на второй этаж, в пустую комнату мужа. – Разве так нормально? – Она повернулась к дочери, которая, сидя за столом, впервые в жизни, сама не понимая зачем, пыталась разгадывать кроссворд. – Ты смотри, что в Москве происходит… Таня!
– А?
– Разуй глаза, а…
– Мам, там папа, да? – сомнамбулически спросила Таня, продолжая глядеть в газету.
– Ой, неужели туда полез? – Лена сделала телевизор громче и тихо добавила: – Кобелина…
…На углу мэрии Виктор обнаружил грузовик с открытым кузовом, набитым мужчинами с трофейными дубинками, некоторые были в касках и при щитах.
– Куда? – заглянул в окно водителя.
– Останкино брать! – оскалился тот под черными усами подковой и показал два пальца, напряженно трепещущих рогаткой V.
Грузовик сорвался с места, сидевшие в кузове разом подскочили, и их умчало.
Рядом люди заполняли красный автобус с выбитыми стеклами. Виктор вошел в автобус, пропустив вперед невысокую женщину с короткой темной стрижкой. Она приткнулась в конец салона и села, сначала внимательно осмотрев сиденье – нет ли там осколков, он, пробравшись следом, встал рядом. У нее была бежевая юбка до колен, челка спадала на лоб.
Автобус заполнился и, непрестанно сигналя, поехал под шумный разговор:
– Победа!
– Сегодня день рождения Есенина!
– Все-таки есть Бог на белом свете!
– Такое раз в жизни бывает!
– Будет о чем рассказать внукам!
– Кстати о птичках – этот щит пулю удержит?
– Не удержит.
– А два щита? Если я два щита подставлю?
– Срут на голову, ответить не дают…
– Я с Алма-Аты, хоть родным привет передам!
– Я поближе, из Калуги. У меня погоняло на баррикаде – Калуга.
– Получим эфир – армию позовем…
– За Ельцина армия точно не пойдет. Военные обещали: крови проливать не будем.
– Если народ правду услышит, сразу миллион на улицу выйдет…
– Народ для них скотина бессловесная…
– Русский человек как ребенок, всему верит, что по телеку.
– Ты сам, что ли, не русский?
– Я-то русский, но я прозрел!
– Надо сделать передачу “Сутки для народа”! Не час – сутки! Ясно? Пускай, кто хочет, выступает!
– Смотрю телевизор и думаю: “Демократ, а, демократ! Дай хоть словечко сказать!”
– Я не смотрю, не выдержал, на помойку отнес.
– Теперь заново покупать придется!
Когда выехали на Садовое, разговоры сменились песней. Сначала оглушительно исполнили гимн Советского Союза, хотя кто-то протестовал, называя себя монархистом, а потом затянули: “Степь да степь кругом…”
Виктор не пел, он навис еще ниже над женщиной с челкой, которая тоже не пела, и тронул ее за плечо, втянув шоколадный запах духов:
– Хорошо едем, с ветерком…
Она посмотрела на него без удивления, смуглая, с длинной шеей, розоватой помадой рта и крупноватым носом-сапожком.
– Для нас перекрыли. Правительственная трасса, – мечтательно засмеялась.
– Народное правительство!
Она засмеялась снова, и в смехе ему послышалось что-то знакомое, как будто радиопозывные, код, позволяющий восстановить ее имя.
– Радио “Парламент”! – сказал Виктор, радостно находя решение. – Вы… Вы Татьяна Иванова?
– Нет, – она покачала головой. – Олеся меня зовут.
– Витя. Олеся, а вы тоже прорывались?
– Я?
– От “Октябрьской”!
– Я у зоопарка живу, всё в окне, вышла и пришла. Выходной сегодня. Так бы я сейчас на работе была. Я в самые первые дни приходила, когда оцепления еще не было.
– За идею, да?
Она вскинула на него недоумевающие яркие агатовые глаза.
– Вы за идею какую-то, правильно? – терпеливо объяснил Виктор.
– А… Я за интерес! Интересно всё самой увидеть! История все-таки… И много тут, конечно, людей хороших… кому не всё равно…
– У вас голос очень знакомый. – Виктор даже причмокнул. – Вы точно ни на каком радио не работаете?
– Да откуда? На бензоколонке я работаю. Объявляю в микрофон кому сколько литров. Вот голос и сделался, как на радио.
“Похожа на Ленку чем-то, – подумал Виктор. – Глазами, что ли?”
Песня оборвалась, автобус поехал медленнее, перестав сигналить, все, толкаясь, припали к окнам, за которыми в сизом дыму ползли бэтээры, плотно усиженные солдатами в черном с серыми пятнами камуфляже – в черных масках-чулках до ноздрей, в касках-сферах, с автоматами и ручными пулеметами. Бэтээров было восемь. В автобусе замолчали, молчали и на броне.
– За кого, ребята? – заливисто крикнул кто-то.
Снова общее молчание.
Высокий парень рядом с Виктором чертыхнулся и, высунувшись по пояс, отчаянно замахал красным полотнищем.
Солдаты на бэтээрах согласно замахали руками.
– Наши! – пролетело по салону.
– Наши! – закричали, высовываясь наружу, размахивая руками и флагами.
Один бэтээр, отделившись от колонны, зашел слева и пополз почти впритирку.
– Охраняют, – предположил стариковский назидательный голос.
Виктор отхлынул к другому краю и увидел в проеме, как солдат на броне, направляя дуло, подбросил вверх средний палец – фак!
В воздухе вдруг пожелтело, позеленело, попрохладнело; еще светило сильное солнце, но стал ближе вечер.
– Ну что, наши? – смешливо спросила Олеся, сидевшая на месте.
Он промолчал, не зная ответа. Колонна бэтээров унеслась вперед, оставив горький хвост дыма, а в автобусе снова запели. Теперь – про белых журавлей.
Виктор стал думать о том, что скажет, когда попадет на телевидение. Он обратится к Лене. Он скажет: “Обращаюсь к своей жене. Лена, ты мне не верила…” Нет, или лучше ее слегка припугнуть: “Леночка, вот видишь, теперь ты знаешь всю правду. Теперь по телевизору говорят то же, что и я. А ты мне хамила”. Нет. На всю страну так нельзя. А как? Надо отрепетировать, выучить заранее речь. Возможно, каждому желающему дадут по одной минуте, и надо суметь уложиться.
Свернули на проспект Мира.
– Мы едем, едем, едем, – зажурчал сладкий голосок бабуси.
– А куда приедем? – вздохнул себе под нос высокий парень, красный флаг лежал накидкой у него на плечах. – Мне еще сына растить…
– Сколько вашему? – спросила Олеся.
– Два, – сказал парень.
– Моему пять.
– Дома один остался? – спросил Виктор.
– У отца по выходным.
– В разводе? – уточнил он.
– Да, – она подняла голову и, разглядывая его любопытными глазами, почему-то добавила: – Что, тоже?
– Ага, – вырвалось у него, и сразу подумал: “Зачем я наврал?”
– Дети есть?
– Дочка.
Автобус прильнул к тротуару и остановился.
– Народ! Пить охота! А мне еще обратно! – заорал от руля потный толстяк.
Он открыл все двери, вывалился из кабины и опрометью побежал к магазину-стекляшке.
– Взять что-нибудь? – спросил Виктор.
– Чего, шампанского? – спросила со смешком Олеся.
Виктор вошел в стекляшку, где человек десять столпились у прилавка, за которым улыбался зубасто-щетинистый кавказец и говорил с таким акцентом, как будто слова застревали в его зубах:
– Угощайтесь… Берите, берите… За Советский Союз выпить надо…
– Спасибо, товарищ! – Водитель, зайдя за прилавок, открыл холодильник и вытащил бутылку боржоми. – Верну тебе долг после победы!
– На здоровье! – продавец сиял улыбкой, словно боясь погасить ее хоть на секунду. – Я сам, сам! – удержал он жестом норовивших зайти за прилавок следом.
– Вон, “Распутина” давай! Подмигивает! – попросил мужчина в зеленом прорезиненном плаще.
Продавец достал бутыль, но, уже передавая, потянул на себя и шлепнул пятерней по прилавку, всматриваясь куда-то поверх голов, в то время как улыбка его начала становиться неласковой и злорадной.
– Э! Э! – Он прижал бутыль к груди, продолжая глядеть куда-то. – Цену для кого пишут? Цену смотри, плати!
Виктор обернулся. Позади автобуса остановился милицейский уазик со сверкающей голубой мигалкой.
– Э! – повторил продавец уже удивленно, и бутылка стукнула о прилавок.
Из машины выбрался казак с окладистой бородой, в папахе, поводя по сторонам охотничьим ружьем.
Продавец спрятал улыбку и исчез в подсобке.
Народ, зайдя за прилавок, принялся разбирать с полок и из холодильника что нужно. Виктор взялся за шампанское, но, передумав, – жажда, по примеру водителя вынул две минералки.
Когда вернулись к автобусу, на проспекте показалась демонстрация, густо валившая с Садового. “По-бе-да!” – донеслось звонкое, как будто тысячи первоклашек читали по складам. Он протиснулся к Олесе, поехали дальше.
– Попей, штука полезная, – протянул бутылку, перечислив наизусть: – Калий, кальций, кремний, магний, натрий, сера, хлор…
– А ты, наверно, человек ученый? – приложилась, на горлышке зарозовел ободок.
– Был… Был когда-то. Откуда знаешь?
– Взгляд у тебя больно серьезный!
Виктор отпил и задержал колючую воду во рту.
…Лена пританцовывала у телевизора, то и дело сжимая кулак перед экраном.
– Подлец! – вскрикнула она, когда показали стоп-кадр с перекошенным Руцким, и Таня в который раз вздрогнула, понимая, что это не про него одного. – Тварюга!
– Белодомовцы в оскорбительной форме прервали переговоры с представителями президента, проходившие в Даниловом монастыре, и пообещали, цитата: “К утру вас всех повесим”. – Ведущая проглотила комок, который сразу отразился в ее глазах, ставших еще стекляннее. – Есть информация, что уже начались расстрелы арестованных милиционеров, захвачено несколько экипажей скорой помощи. Врачи, взятые в заложники, успели передать просьбу о спасении. В настоящий момент в Останкино продолжают стягиваться толпы погромщиков во главе с так называемыми полевыми командирами. По последним сведениям, полученным с места событий, генерал Макашов пообещал убить всех находящихся в здании журналистов.
Лена закружилась по гостиной, смахнула со шкафчика пустую голубую вазу, которая при падении издала равнодушный звяк.
– Цела, – сказала Лена, быстро поднимая вазу с пола; и тут же выпало донце и немедленно разбилось на несколько мелких осколков.
– Мам, я уберу, – Таня присела над стекляшками и принялась осторожно перекладывать их на ладонь.
– В эти минуты в Москве на Тверской улице возле Моссовета собираются граждане, готовые защитить демократию и избранного народом президента Ельцина. – Голос ведущей стал строже, по экрану побежала паническая рябь, как будто в студию попал снаряд. – Все, кому дорога Россия и будущее наших детей, идут на Тверскую. Не отдадим фашистам страну.
– И я поеду! – Лена замерла, исполняясь решимости. – Точно, поеду! Прямо сейчас на поезде поеду…
Таня сдула осколки с ладони на шкафчик рядом с вазой-инвалидом и подскочила к матери:
– Зачем?
– Затем!
– Мама!
– Что?
– Не бросай меня!
– Одному папаше можно? Я тут сиди, а он вон что воротит…
– Это не он, мам.
– Как не он? Он! Он с такими же… Доидиотничались! Войну устроили…
– Мам, я с тобой тогда!
– Сиди тут!
– Почему? Мам!
– Мала еще. У меня всё равно завтра работа утром. От Моссовета до аварийки – десять минут.
Лена переоделась, подкрасилась, спрыснулась духами, всё заняло две минуты, и прощально заглянула в гостиную уже в куртке и сапогах. Дочь сидела на стуле и неотрывно смотрела в телевизор глазами, подслеповатыми от навернувшихся слез.