Очень давно созданы принципы китайской живописи. Сущность китайского портрета – изображение в зеркале вашего духа, а не вашей плоти. Эти правила китайского портрета остались неизменными до сих пор. Никогда китайцы не смогли научиться писать как в Европе.
Когда китайцы изображают человека с учетом возраста, то часто это бывает портрет старца. Здесь они обязательно учитывают несколько моментов, и важнейший из них – ракурс профильных фаз. Каждый ракурс имеет свои обозначения. Есть возрасты, которые в профиль вообще никогда не пишутся, а только в полный фас. Все линии, указанные френологами на лице, обязательно пишут на старце – не для того, чтобы показать, что он в морщинах от старости, а для того, чтобы показать, что жизнь свою он прожил и свою френологию полностью конкретизировал. А младенцев они пишут всех одинаково, как кроликов. Там не разберешь, кто перед тобой. Маленькие – они все очаровательные. Так же они пишут девушек – как цветы.
Эти основы портрета настолько от нас далеки, что сопоставлять их с европейскими портретами невозможно. Это искусство развивается по совершенно особым законам, а европейское искусство развивается по своим законам. Сравнивать эти вещи нельзя, применять методы анализа европейского искусства к дальневосточному искусству нельзя. По определению китайцев, существует вообще не четыре, а пять сторон света: четыре нам известны, а пятая – Китай.
Обратимся опять к постановке вопроса о методах рассмотрения европейского портрета. Стадиальную фазу опустим, перейдем сразу к постановке проблемы.
Все портреты можно разделить на три совершенно различные группы: портрет как маска, портрет как характер, портрет как духовная сущность. При таком подходе становится чуть-чуть проще ориентироваться в огромном художественном пространстве, не только изобразительном, но и литературном, философском, так как культура едина в своем развитии, в своем движении. Культура имеет какие-то общие проблемы и в стадиальном состоянии тоже.
Прежде всего, несколько слов о Пикассо. Вот два портрета человека, очень известного в истории культуры. Он был продавцом картин, философом, искусствоведом. Это Амбруаз Воллар. Первый портрет в стиле Энгра, второй – знаменитый кубистический портрет из Музея изобразительных искусств. Как можно сказать, где он похож на себя, а где нет, где о нем правда, а где нет? Эти портреты контрастны разительно. Но нельзя сказать, что их отделяет друг от друга значительное время.
Вот портрет женщины – мадемуазель Вальтер, он ее писал очень часто. Какова эта модель здесь? Женщина изображена очень нежно, в античном стиле, как будто с вазы. Художник рисует ее голубым цветом, а голубой цвет по цветовой семантике является духовным цветом, цветом духа, неба, воздуха. Она как цветок, сама нежность. А второй ее портрет дает прямо противоположный образ. Она изображена как сфинкс, в египетском стиле, она абсолютно духовно неподвижная, очень жесткая. Шея как жестяная жесткая конструкция, и голова, неэмоциональные, холодные огромные голубые глаза. Где правда о ней – сказать очень трудно. Человек сложен бесконечно: и то о ней правда, и это. Ситуативно она такая, а ситуативно – другая.
Восьмидесятилетний Луис Бунюэль, очень крупный испанский художник и кинематографист, снял свой последний фильм, который называется «Этот смутный объект желания». Восьмидесятилетний человек, один из самых социальных, программно-социальных художников XX века посвящает свой последний фильм теме любви. Почему это происходит? Этот человек обладал очень большой мудростью. Одну героиню играют две различных актрисы, никак друг на друга не похожих. Не исключено, что ему эту идею подсказывает Пикассо, потому что эта идея прямо напрашивается. Одна героиня холодная, жесткая, абсолютно обездвиженная, а вторая – просто цветок.
Эти изображения в искусстве являются портретами, хотя если мы с вами возьмем классическое определение портрета, то по нему получится, что Пикассо и рисовать-то не умеет. А на самом деле это очень точный портрет, глубоко берущий сущность. Сколько существует изображений, столько существует различных ракурсов или поворотов данного человека.
Одно изображение в искусстве описания модели дать нельзя никогда. Может быть, именно с этой точки зрения китайский портрет, который отталкивается от френологических черт человека, является более объемным, чем европейский портрет. Европейский портрет дает только один знак, только одно изображение данной личности.
Мало того, что портретом является любое изображение человека, в искусстве психологического портрета нет вообще. Наш анализ портрета сводится всегда к одному и тому же утверждению. Валентин ли Серов, Юрий ли Пименов, художник ли Корин, товарищ ли Рембрандт, римский ли безызвестный автор – все равно. Если это портрет, то мы воспроизводим всегда одну и ту же фразу. Во-первых, мы пишем слово «реалистический», подразумевая «похожий». Во-вторых, пишем фразу «глубоко психологический».
Рокотов глубоко психологический, и Левицкий тоже глубоко психологический, и Рембрандт. И все портреты оказываются реалистическими и психологическими.
Так вот, реалистических портретов нет, и психологических портретов тоже нет. Потому что психология – это прежде всего рассмотрение очень сложных пространственных систем: это и внутреннее пространство, и внешнее пространство, и поведенческие системы, это взаимосвязь. Но известно, что психология – это не только пространственная система, но и временная система. А искусство не располагает временным измерением.
Когда появляется временная система, когда появляется психология в литературе? Она появляется с Шекспиром, с Сервантесом. Разве античная трагедия является психологической, когда она целиком построена на мифологической основе? Ее важнейшая черта – предопределенность. Психология появляется тогда, когда в литературе становится возможно проследить линии поведения в пространстве и времени. До этого ее нет. А поведение личности в пространстве и времени становится в литературе предметом внимания с XVII века. Сервантес рассматривает поведение в пространстве и времени и изменение личности в этих измерениях.
Шекспир делает другую вещь – создает систему ловушек, или систему провокаций, тем самым обнаруживая личность героя. Шекспир не прослеживает поведение личности в пространстве и времени. Ричард как появился жабой из воды, так и ушел. Офелия как появилась ничего не понимающей, так и ушла. Но цепь подставок, которые дает Шекспир, обнаруживает личность.
А вот у Сервантеса в литературе мы уже можем видеть изменения. Разве Дон Кихот начинает свой жизненный путь таким же, каким он его кончает? Он приходит к противоположному полюсу, и Санчо Панса приходит к противоположному полюсу. Они меняются местами.
Именно в XVII веке возникают первые попытки создать психологический портрет. Это Веласкес, это Рембрандт, Тициан, Франс Халс. Но на них эти попытки и завершились. Если литература идет дальше по пути разработки именно проблемы психологии, поведения личности в пространственно-временной ситуации, то искусство, наоборот, имеет единственную точку подхода к модели через попытку рассматривать внутренний мир человека. Это делают Веласкес и Рембрандт, но на этом попытки кончаются. Мы можем сказать, что портрет психологическим не бывает. В нем присутствуют какие-то совсем другие качества, которые могут отсутствовать в литературе. В кинематографе можно назвать некоторые моменты психологическими, особенно когда мы видим их на крупном плане в монтажно-временной сцене. В фильме можно одновременно включить монтаж воспоминаний о данном человеке или монтаж воспоминаний данного человека о самом себе. То есть когда появляется этот монтаж как дополнительная единица, тогда можно говорить о методах психологического исследования. В живописи мы этой возможности не имеем.
Вернемся к трем группам портретов, о которых шла речь выше. В этом жанре искусства едва ли не главное место занимает портрет-маска, или портрет маски.
Сначала договоримся о терминологии. На портрете может быть буквально изображена маска, но этот термин имеет и другой смысл. Портрет-маска существует очень длительное время. Портрет-маска – это синкретический портрет и это синтетический портрет. С одной стороны – портрет физический, с другой стороны – портрет трансцендентный.
Маска – вещь сложная, вещь ритуальная. Когда человек в маске, он обретает дополнительные, совершенно невероятные мощности. У Шекспира в «Буре» Просперо – очаровательный человек, миланский герцог. Как только он снимает свой плащ, он становится кабинетным ученым, которого любой негодяй вокруг пальца обведет. Он ни к чему не приспособлен. А как только он надевает на себя этот плащ, он становится повелителем духов. Он вызывает грозу, поднимает бурю на море, приобретает необычайную силу.
Когда человек в результате очень долгих тренировок и испытаний получает право надеть на себя маску, он становится покорителем Вселенной, он обладает необыкновенной силой – благодаря этой маске. Маска дает ему возможность общаться с некими невидимыми, незримыми силами и придает ему огромную мощь. Его лица уже нет, оно растворяется, оно скрывается, становится анонимным. Именно поэтому актер называется лицедеем. Пока он просто Петя Иванов, милый человек, а когда он выходит на сцену и надевает маску Вершинина, он становится покорителем зала, начинает действовать от имени кого-то. Его собственное лицо исчезает. Поэтому первый театр возникает из маски. Вообще любой театр – это есть маска, а восточный театр – только маска, потому что между действиями жреца, мага, и действиями актера большой разницы нет.
Взглянем на фрагмент египетского портрета. Это внутренняя сущность человека или та маска, которую он представляет? Безусловно, маска. Почему? Портрет ритуальный, делается только для гробниц и имеет название – «ка». Это футляр. Для них все было футлярами. Мумия ведь тоже футляр для сохранения тела. А маска – футляр для вечно возвращающегося духа. Каждый очередной портрет является пристанищем для воплощения. Мы не знаем, кто такой был этот египтянин, но что он был похож – это факт. Смотря как рассматривать сходство – как физическое или как духовное. Потому Рембрандт и писал себя много раз: он знал, что оболочка ничего не стоит. А египтяне считали, что оболочка и есть самое главное.
Вот еще один известный портрет – психологический, реалистический? Или это маска? Разумеется, маска. Героиня в маскарадном костюме, в виде пастушки или еще кого-то. Она что, так ходит, так двигается в жизни? Нет, она стала в пасторальную, очень точную позу. И Левицкий ее написал. Да, он был большим специалистом, но он был специалистом маски. Это его способность, талант, мастерство. Он делал маску XVIII века.
А этот портрет Репина – «Портрет баронессы Икскуль». Это психологический, реалистический портрет или маска? Иногда еще пишут, что это социальный портрет. Но если сказать, кто была эта баронесса, у того, кто слушает, уши завянут. Может, потому она так стремится к этой маске, чтоб мы забыли, кем она была за пять лет до этого.
Можно привести множество таких примеров. Дело в том, что прежде всего надо отказаться от традиционных подходов к портрету: если изображение человека – это портрет, а если коллектива, то не портрет. Где есть изображение человека, там есть портрет. И еще надо отказаться от единообразного подхода.
Портрет, созданный Рокотовым, современником Левицкого, написан несколько по-другому. Можем ли мы уже этот портрет назвать маской? Если бы эта картина была маской, то вряд ли бы такой поэт, как Заболоцкий, написал известные стихи:
Особое место занимает «Джоконда»: на примере одной этой картины можно рассказать всю историю портрета, начиная от Египта и до будущего века. И возникает множество вопросов. Во-первых, портрет это или нет? Во-вторых, чей это вообще портрет? Да, конечно, это портрет. Японцы заставили «Джоконду» немного поговорить, и она заговорила голосом Леонардо да Винчи. Она заговорила хорошим добротным баритональным басом. Это прекрасный голос. Дело в том, что существует наука под названием «криминалистика». Она устанавливает, что лицо Джоконды очень схоже с лицом самого Леонардо. Проверить добросовестность криминалистов мы не можем, но такого рода слухи есть. Если снять с нее парик и все остальное, то можно сказать, что они похожи.
Что это такое вообще? Это уже портрет со средой. Когда мы смотрим на портрет Левицкого, то нам легко и просто. У него тоже портреты со средой, но у него среда театральная – декорации, маски. А здесь тоже есть среда, благодаря которой портрет носит очень сложный характер по своей задумке, по тому объему мира, который он берет.
Приведем несколько примеров по типу задач, которые ставят перед собой художники. Вернемся опять к Древнему Египту. Вот знаменитое парное изображение – царевич Рахотеп и принцесса Нефрет. Это пример какого типа портрета? Ведь их можно разъединить, если мы захотим. Это типичная маска. Они сидят совершенно неподвижно, футлярно. В Египте был очень любопытный принцип изображения на портрете. Тела мужчин и женщин делались совершенно индифферентно по отношению к портрету. Это абсолютно идеальные футляры. А лица делались из смазок, потому что глаза – это «врата души», как говорили египтяне. Даже у египтян в сборниках о главных болезнях было написано: «Когда у тебя заболели глаза, загляни в свою душу».
Они вообще считали, что глазные болезни – это болезни нервного порядка, а не телесного аппарата. Они считали, что это всякие психические функциональные отклонения. И для них глаз имеет очень большое значение: это ворота «ка». А тело – это вообще футляр, чисто ритуальный, магический портрет. Между маской классической, о которой шла речь выше, и этим портретом «ка» разницы нет. И то и другое есть маска. Чистая, магическая маска, которая является моментом трансцендентной связи между временем и вечностью, между данностью и бесконечностью пространства, моментом узла в аркане.
Вот портрет Эль Греко. Какого типа этот портрет? Что здесь художника больше всего здесь интересует? Интересует его футлярность или то, что вообще за пределами материи? Он предельно истончает сам по себе физический слой этого человека. Когда смотришь на эту картину в музее, видна эта истонченность, эта мысль о всечеловеческом страдании. Этот портрет очень интересно атрибутируется. В Толедо тогда жили два брата. Один из них был эллинистом, он был глухонемым. Известно, что Эль Греко его писал. Художник настолько ликвидирует линию рта, ушей, высветляет глаза, лоб, что действительно кажется, что это портрет глухонемого человека, переполненного страданием.
А вот современник Эль Греко – Тициан. Портрет Ипполито Риминальди. Тициан относится к очень редкой категории портретистов. Таких портретистов очень мало. Что изображает Тициан? Совершенно очевидно, что это не маска. Но в то же время ясно, что здесь нет абсолютно духовного обновления. Здесь есть стремление к передаче характера человеческой личности.
Когда маршала Жукова водили по Дрезденской галерее, то его спросили, что ему больше всего понравилось. Он подошел и указал на Моретто. Это типичный пример узнавания самого себя. Тот из XVI века смотрел на маршала Жукова из XX века, и душа у него улыбнулась.
В изображении характера Тициан был мастером. Он изображает данную личность, данный характер.
Посмотрим для сравнения на портрет художника Жака-Луи Давида. Он написал своего современника. Смотрите, какая у него рука, как он прекрасно одет. Таких типов очень любил описывать Бальзак. Как он примазан, прилизан, какое у него лицо! Вот портрет социальной маски. Какая за этим личность, какой характер за этим – все скрыто, потому что он сделался тем, чем он должен был сделаться в данном качестве.
Теперь взглянем на портрет Корина. Есть какая-нибудь разница между тем, что делают Давид и Корин? Нет. Есть разница в языке, но не в задачах. Потому что Корин идет абсолютно тем же самым путем. Это портрет представительства – силы, власти, воли. А любой момент представительства это и есть момент маски.
Пожалуй, портреты-маски в мировом искусстве – наиболее распространенный тип портрета. Мы можем сделать набор из самых различных эпох. «Портрет Людовика XIV» Риго – это портрет семантический, потому что портрет маски объективно можно отличить через семантические знаки. Предельно нагружен семантическими знаками именно портрет маски. Семантика – это одна из объективностей портрета-маски. Семантика убедительна, разнообразна, и тут надо знать язык времени.
Октавиан Август – первый римский император. Очень интересно, что Шекспир описывает коронацию Ричарда III по тем же римским историкам, которые описывают коронацию Октавиана Августа. Ричард даже говорит те же самые слова. Только непонятно: это ситуация заставляет людей говорить одни и те же слова или просто Шекспир, хорошо знавший римскую историю, вкладывает слова Августа в уста Ричарда? Но это не важно. Перед нами портрет императора. Это не портрет Октавиана Августа, это его портрет в виде императора. И самые главные здесь семантические приметы: обнаженность, то есть богоподобие, босоножье (или определенного типа сандалии), тога, определенный образом драпированная. В руке держава, на державе Виктория, на голове лавровый венок. И мы уже знаем, что это Август – император. Это портрет-маска, а не портрет темперамента, характера. В Древнем Риме эта статуя обладала очень большой семантической силой. Человек, который прикоснулся к статуе императора, уже имеет право рассматривать свои дела не в судах, а только лично у императора. То есть личность становится под покровительством божественной эгиды императора.