И вот Логи-Хакон уехал. И уже без него, когда народ отсмеялся, среди бояр пошли и другие разговоры.
– Не слишком ли Свенгельд заноситься стал? – говорил Острогляд. – Князев брат ему плох! Кого ж ему надо в зятья – цесаря ромейского?
– Да как он посмел такое задумать! – возмущалась его жена, Ростислава. – Свою девку, от неведомой робы рожденную, за князева брата сватать! Не ровня она ему, и весь бы свой род он уронил, если бы на ней женился!
Через Олега Моровлянина Ростислава была в родстве с Эльгой, а прошлой осенью ее дочь Прибыслава вышла замуж за молодого князя кривичей-смолян, что сделало боярыню еще разборчивее в рассуждении о новой родне.
– Много воли взял Свенгельд, – соглашался Честонег, старший в роду Избыгневичей. – Князь брата родного к нему прислал, а он его со двора гнать? Двор-то его, да край не его, а княжий! И он там княжьим соизволением сидит, а распоряжается, будто своими угодьями родовыми! Кем он себя возомнил – каганом древлянским?
– Да неужели князь ему и это спустит? – негодовал Себенег, глава «хазарского» рода Илаевичей. – Свенгельд оскорбил князя своим неповиновением, а значит, и нас всех мордой в грязь ткнул!
– Мнит Свенгельд себя князем, ровней нашему. А кто он такой-то? Кормильцем Ингоря приехал в Киев, простым отроком Улебовым, а здесь раздулся, будто стог!
– Чего же ему не раздуться, если он и данью, и мытом со всей Деревляни пользуется уже лет пятнадцать и живет, будто князь?
– Князь-то у них Володислав…
– Свенгельду напомни. Он, видать, подзабыл.
– Молодец Якун, ему место указал.
– Мог бы и пояснее указать… А мы бы и поддержали, коли нужда…
Таким образом, Логи-Хакон мог спокойно остаться в Киеве: местные толки были на его стороне. Но он был слишком горд, чтобы ставить свою славу в зависимость от толков на причалах и торгах.
* * *Поскольку Свенгельд, свекор двоюродной сестры Уты, не был близким кровным родичем, Эльга не должна была одеваться в «печаль» и лишь выбрала платье синего цвета – с отделкой из голубого шелка, где были золотисто-желтым вытканы крылатые быки. Ворот был обшит тканой тесьмой из синего же шелка с золотой нитью, белый шелковый убрус, закрывавший волосы и шею, подчеркивал тонкие и величавые черты лица. Вдоль щек покачивались золотые цепочки моравских подвесок тончайшей работы: с десяток их спускалось с укрепленного на очелье узорного кольца с фигуркой коня внутри, и каждая оканчивалась золотой бусиной и маленьким золотым листиком.
Войдя в гридницу, княгиня едва не отступила назад: столько горящих глаз в нее уперлось. Здесь были все «великие бояре» Киева: четверо старших Избыгневичей (младшие по большей части ушли с Ингваровой ближней дружиной), Воибор, Острогляд со своим отцом, Боживеком (этот был уже так стар, что редко покидал двор), Ждивой, младший Братилюбович – Доморад. Себенег Илаевич с сыновьями и старшим зятем, Бедул и Бедовар – сыновья Инегельда, который когда-то ездил послом в Царьград еще от Олега Вещего. Сидел здесь и Стемир – последний оставшийся в живых участник того посольства.
За их спинами теснились младшие родичи и сватья, торговые гости всех кровей и языков. И все они смотрели на Эльгу, будто прямо сейчас она должна была сказать им нечто, способное изменить жизнь Русской земли.
Вслед за ней появился Мистина. Входя, он низко наклонялся под притолокой, а выпрямившись во весь рост, неизменно оказывался выше всех, куда бы ни пришел. Как и много лет назад, если он появлялся вместе с Ингваром, незнакомые таращили глаза именно на него, думая, что это и есть князь. Мощным сложением, уверенным видом, яркой одеждой он выделялся в любой толпе.
И благодаря всему этому ему даже не надо было ничего никому объявлять. Стоило ему сегодня утром, не раскрывая рта, просто пройти от своего двора на Олегову гору, одетому в вывернутый наизнанку синий кафтан, как все встречные знали: у Мистины Свенельдича «печаль». Простые разыскания показали: дома у него никто не умер, а вот гонец запыленный вчера в самую ночь, люди говорят, прискакал…
Лицо Мистины было по виду спокойно, и все же те, кто давно его знал, сразу почуяли неладное. Обычно он ни перед кем не опускал глаз, но сегодня смотрел прямо перед собой, стараясь ни с кем не встречаться взглядом. Он не хуже них самих знал, какие чувства вызывает у киевлян смерть его отца.
Эльга прошла к своему месту, где рядом уже толпились боярыни: Ростислава, Живляна Дивиславна, кое-кто из воеводских жен. Княгиня уселась, Мистина встал посередине, перед пустым сиденьем князя. Все эти годы он часто замещал Ингвара в его отсутствие, и ему принадлежало почетное место напротив княжьего, но сейчас он предпочел не садиться, будто собирался сказать пару слов и тронуться в дорогу. Ему и казалось, будто некий вихрь уже подхватил его и несет, и это внутреннее ощущение полета – или падения – мешало ему сидеть спокойно.
– Живы будьте, киевляне! Я получил нерадостную весть, – начал он, и бояре, хоть все уже знали содержание этой вести, затаили дыхание. – Мой отец, воевода Свенгельд, погиб на лову неподалеку от Коростеня. Его… он погиб в схватке с медведем. Видно, среди людей уже не чаял найти себе достойного противника. – Мистина попытался улыбнуться.
Этой подробности киевляне еще не знали и многозначительно переглянулись. Медведь! Истощил, выходит, старый пень терпение славянских богов…
– И я сегодня же уезжаю в Деревлянь, дабы достойно проводить отца на тот свет. Киевскими делами до моего возвращения, по совету с княгиней, прошу ведать тебя, Честонег.
– Так ты думаешь вернуться? – задал Честонег тот вопрос, который был у всех на уме.
– А что, по-твоему, может мне помешать? – Мистина наконец посмотрел ему в глаза, и взгляд его был по-прежнему тверд, хоть и замкнут.
– Кто же вместо Свенгельда будет – разве не ты? – крикнул Острогляд.
– Будет тот, – взгляд Мистины мог пригвоздить к месту, будто стальной штырь, – кого на это дело поставит князь. А до тех пор вершить делами будет отцова дружина. Но к князю уже послано, и к осени он уже даст Деревляни нового посадника. Беспокоиться не о чем, бояре и старцы киевские.
После этого Мистина коротко поклонился Эльге и вышел. Киевляне проводили его глазами и не сразу решились заговорить. В душах мешались надежды на будущие блага и знобящее ожидание почти неминуемых бед и потрясений.
* * *Возвратившись из гридницы в избу, Эльга принялась возиться с Браней. Едва родившись, дочь завладела ее сердцем и помыслами, как никогда не удавалось сыну: Эльга все время хотела быть с ней, но и в маленьких житейских разлуках думала о своем цветочке. При каждом взгляде на дочь у Эльги ликовало сердце – ну какая же красотка! Всякая мать считает, что ее дети лучше всех, но Браня чуть ли не с рождения была удивительно красивой девочкой. Уже сейчас, в неполный год от роду, у нее было такое смышленое личико, будто она все понимает, но и Эльга понимала все, что девочка по-своему говорила ей: глазами, движениями розового, будто бутон шиповника, ротика, беленьких бровок. Эльга с нетерпением ждала, когда Браня начнет говорить и они смогут вести настоящие беседы, но и сейчас она, когда бывало свободное время, любила гулять с дочерью над Днепром и рассказывать ей обо всем, что попадалось на глаза.
Теперь, посадив дочку на колени, она качала ее и вздыхала: жаль, не повидаться на прощание с Утой. Княгине невместно бежать к воеводской жене, но не звать же сестру к себе, когда у нее смятение на сердце и полон рот хлопот со сборами в дорогу мужа, четверых детей и челяди.
Поначалу Эльга хотела назвать дочку Утой, но сама же, скрепя сердце, передумала. Выбирать следовало между именами Бранеслава и Венцеслава, которые носили их старшие родственницы – жена и дочь Олега Вещего. Здесь, в Киеве, именно родство с ним давало права на власть, и не следовало позволять людям забыть об этом. После долгих превратностей, когда за власть над днепровскими кручами боролись хазары, древляне и русы, поляне привыкли связывать свое благополучие с родом Вещего, при котором наконец ощутили себя не только способными противостоять давним недругам, но и побеждать их. Олег Вещий взошел над этим краем, как солнце новой жизни, и каждый лучик закатившегося светила надлежало бережно хранить.
Спущенная на пол, Браня ползала по мохнатой медвежьей шкуре, возилась с тряпичными куколками, которых Эльга сама ей делала из обрезков драгоценного ромейского и хвалынского шелка. Иногда брала какую-нибудь и шла к матери – частью на четвереньках, частью на ногах, если удавалось ухватиться за что-нибудь.
В дверь постучали, заглянул отрок Прибыня:
– Боярин Честонег пришел. Пустить?
Эльга кивнула. Честонег был старшим из четырех сыновей боярина Избыгнева. Тот, давно покойный, был когда-то женат на моровлянке Святожизне, бабке Олега-младшего. Общих детей у супругов, каждый из которых вступил в этот брак уже овдовев и в почтенных годах, не было, однако с тех пор Избыгневичи заняли место ближайшей родни княжеской семьи. С заменой Олега Моровлянина на Ингвара их положение осталось прежним: Эльга тоже была им родней через Вещего и постаралась сохранить дружбу влиятельных бояр. А при этом им было, в общем, все равно, кто из наследников Вещего занимает княжий стол.
Честонегу было уже за пятьдесят – года весьма почтенные. Из троих его братьев в живых сейчас оставался лишь один, самый младший, – Избынег. В молодости над ними посмеивались: почему-то двое старших, дети одного отца и одной матери, уродились малорослыми и щуплыми, зато двое младших – рослыми и сильными. С годами эта разница сохранилась, но Честонег и сейчас держал в полном повиновении своего младшего, который был выше него на целую голову. Впрочем, урона в числе род не понес, поскольку на четвертых у братьев было одиннадцать сыновей и уже семеро внуков. Старшие ушли в степь в числе отроков Ингваровой ближней дружины. Главе рода было уже не до походов: его плечи сутулились, лицо густо покрывали морщины, а глаза казались запав-шими.
Войдя и кланяясь, Честонег окинул избу быстрым внимательным взглядом: нет ли здесь еще кого? Эльга указала ему на скамью и сложила руки на коленях. Честонег многозначительно смотрел на нее, вроде бы собирался что-то сказать, но вновь закрывал рот. И все оглядывался.
– Вы знали? – наконец произнес он, решив идти напрямик.
Нетрудно было понять, что он имеет в виду.
– Откуда мы могли знать?
– Якун… Улебович…
– Что – Якун Улебович? – повторила Эльга. – Он не знает о смерти Свенгельда, поскольку уехал из Коростеня за день до нее. Точнее, если я верно поняла, ранним утром того же дня, когда Свенгельд погиб.
– Ну и?.. – Честонег кивнул с таким видом, будто она вот-вот должна была разгадать загадку, которую он предлагал.
Эльга подумала и переменилась в лице.
– Боярин, ты о чем? – строго спросила она, давая понять, что намеков в таком деле не потерпит.
– Могли бы и предупредить. Мы бы загодя в волости послали, чтобы мужики готовились на рать.
– О чем предупредить? О Свенгельде?
– О нем, болезном. Кто же поверит, что в тот же день, как Якун уехал, Свенгельда взял и медведь заломал! Видели мы тут этого медведя! Что ж он девку-то не забрал? Чтобы не сказала лишнего?
Смысл его речей дошел до Эльги не сразу.
– Ты такое… Ты где это взял? – От изумления она встала, и Честонег тоже встал, тогда она опомнилась и села. – Ты говоришь, Хакон… ездил… по Свенгельдову голову?
– Что же сразу-то не привез? Да мы бы его на руках в лодье понесли на самую Гору! Только не ждали такой радости. Не думали, что князь соберется… уже сколько лет вы нам рассказывали, он вам и кормилец, и отец родной, и сват дорогой… И людей у него с собой было всего ничего…
– Как ты смеешь! – в негодовании крикнула Эльга, осознав, что он не шутит и она поняла его правильно. – Чтобы князь… своего брата… на своего кормильца…
– Якуну-то он не кормилец. Видать, Якун теперь в Деревляни и сядет? Уехал-то для отвода глаз. Ты, княгиня, нас дурнями не считай.
У Эльги перехватило дыхание. Кто здесь кого считает… дурнями? До этого мгновения ей не приходило в голову усомниться в словах Мистины: старика заломал медведь… А если… Честонег прав? И не было никакого медведя, а был… Хакон? Хакон Свенгельда… заломал? То есть каким-то образом поспособствовал…
Да нет, этого не может быть! Перед ней встало лицо Хакона: он был пристыжен, раздосадован, но не… Нет, это не могло быть следствием нечистой совести. Когда они разговаривали о Свенгельде, Хакон был уверен, что старик жив! Он вспоминал его как живого и негодовал на него как на живого! После их встречи Хакон считал проигравшим себя!
Не ахти какое доказательство, но от сердца немного отлегло. И ко всему – Эльга знала своего мужа. Да, Ингвар был очень недоволен тем, что Свенгельд, когда-то заслуживший право на дань и мыто Деревляни, владеет всем этим пожизненно. Ингвар потому и злился, что при жизни Свенгельда изменить ничего было нельзя! Смерть бывшего воспитателя, с одной стороны, огорчила бы его, но с другой – заметно облегчила бы ему жизнь.
А киевляне, которым не давали спокойно спать Свенгельдовы богатства, сочли, что князю надоело ждать…
Однако голос разума велел Эльге подавить негодование. Они думают, князь все знал заранее. Зачем отказываться?
– Ну а если вы не дурни… – раздумчиво заговорила она, теперь предлагая собеседнику самому догадаться, что дальше, – то и сам знаешь, как теперь быть. Пока князь в степи, ратники здесь не помешают.
– Так если князь сам уехал… сам уехал, это понятное дело! – горячо заговорил Честонег, решив, что добился от нее подтверждения. – Но мог бы заранее…
– Заранее! – перебила Эльга. – Ты хотел, чтобы заранее слухи пошли? Дескать, видала одна баба в решете, скоро Свенгельд на лов пойдет да и с медведем повстречается…
– Мы не бабы на торгу! Когда шли разговоры о том, что нам нужен князь посмелее Моровлянина, он не узнал об этом заранее.
– А Свенгельд похитрее моего племянника… был. А Мистина – и подавно. Ты веришь, что он мог бы о чем-то таком не прознать?
В это Честонег не верил и отвел глаза, признавая ее правоту. А Эльга отметила, в его речах есть и разумное зерно.
– На рать не завтра. А собирать людей – самая пора. Пошлите в волости, – велела она. – Скажите людям, будем защищать прежний Олегов уклад. Пусть готовятся, но с места не трогаются, пока князь не кликнет. Жатва пройдет, а к осени снарядимся.
Эльга не сомневалась, что где-то неподалеку – у себя дома или прямо в княжеской гриднице – Честонега ожидают доверенные люди, дабы выслушать его и обсудить, что дальше. Но она не предполагала, до чего «великие бояре» додумаются уже сегодня…
* * *Киевские нарочитые мужи были совсем не то, что в других землях. Еще со времен хазарского владычества повелось так, что главы больших родов обитали в Киеве: это было удобно и хазарам, которым лучшие люди полянского племени служили почетными заложниками, и самим полянам, которые по части дани и торговли имели дело не с чужими, а со своими.
Настоящих хазар здесь не было уже очень давно. Еще в первые годы своей жизни в Киеве Эльга, будучи о них наслышана, часто расспрашивала стариков о хазарах. Но набегов или постоянно живущих в Киеве хазарских беков и дружин не помнили даже старухи. Даже бабки нынешних бабок не рассказывали им в детстве ни о чем таком, и хазарские набеги сохранились лишь в смутных преданиях. Однако дань им, через своих бояр, платили еще поколений пять назад. Полянское племя тогда было каплей на пограничье степей и лесов: его сыны населяли с десяток городков вдоль Днепра, от Киева и дальше на юг. Пока не пришли русы князя Дира…
За последние несколько поколений, со времен Ильтукан-бека и до Олега Вещего, власть здесь менялась не раз, но обычай боярства уже прижился, ибо был удобен всем. По заведенному хазарами порядку киевские нарочитые мужи сами собирали княжью дань со своей волости, оставляя часть себе на содержание дома и собственной ближней дружины, необходимой для перевозки и охраны. И почти с тех же времен этим стали заниматься прямые потомки одной и той же семьи. Бывали у них и раздоры, когда родовичи требовали уступить почетное место – кто старше по родовому древу, тому и в Киеве сидеть, – но сейчас сильные уже отстояли свое право, и больше оно не оспаривалось. За несколько поколений бояре накопили богатства и утратили кровную связь с бывшим своим родом. Почти у всех существовал уговор с волостью брать оттуда невест, дабы не стать совсем чужими.
Помимо этого, нарочитые мужи охотно заключали брачные союзы и между сидящими в Киеве родами, и с приближенными каждого нового владыки: из хазар, древлян, руси. Кое-кто привозил невест из походов. В их лицах, говорах, именах, верованиях и привычках причудливо перемешались многочисленные народы, которых влекло в этот перекресток торговых путей. Но все вместе они были «великие бояре», нарочитые мужи киевские, составлявшие самостоятельную силу, считаться с которой приходилось уже всякому князю. Эльга убедилась в этом на собственном опыте. Именно эти люди когда-то привезли в Киев ее племянника, Олега Моровлянина, надеясь в нем найти достойного наследника его деда Вещего, и они же десять лет спустя заменили его на Ингвара и Эльгу, когда Олег-младший не оправдал их ожиданий.
Собираясь в дорогу, Мистина поначалу не обратил внимания на то, что за воротами двора собирается народ. Конечно, всех влечет к источнику важных новостей, все хотят посмотреть, как сын покойного поедет в Деревлянь на погребение!
Но вскоре стало ясно: привело людей сюда не простое любопытство.
– Что-то там оружия многовато… – озабоченно сказал Мистине Доброш, его давний соратник, еще со времен угличских походов юного Ингвара. – Все боярские люди: Избыгневичей, Братилюбовичей.
– Как – много?
– Да человек с три десятка. Ближе к воротам стоят, шелупонь всякую не подпускают.
– А ну пошли!
Мистина был не из тех, кто закрывает глаза на опасность и ждет, пока все само собой уладится. Тем более сейчас, когда сердце его было в скорби, а ум – в тревоге.
Жена его, воеводша Ута, тоже вышла из клети вслед за тюками, которые грузили на волокуши. Шум за воротами – признак присутствия множества взбудораженных людей – напомнил ей самые тревожные дни молодости: когда по урочищам Киева слонялся «вупырь», пьющий кровь людей и животных, а потом толпа разгромила двор старого князя Предслава и провозгласила владыкой Киева молодого Ингвара… Вроде бы не было никаких причин опасаться за себя, но в груди больно щемило от тревоги за детей. Старший, тринадцатилетний Улебушка, уехал на Волхов вместе с княжьим сыном Святославом, но на руках у Уты оставалось четверо младших: три девочки и мальчик, шестилетний Велерад.