Но мы знали Алтай, а потому не могли совсем не верить нашим богатырям и думали, как бы исполнить обещанное: как не попасть в деревни вечером. Если бы мы пошли сейчас, именно в сумерках оказались бы в Коо. Выхода было два: либо не идти никуда, ночевать здесь и двинуться утром, либо поймать машину и проехать опасный участок. Как это ни странно, по той пыльной грунтовке, что тянулась вдоль Чулышмана, изредка ездили отчаянные туристы, и сюда, до впадения речки Чульчи, нас довезли добрые люди. Люди поехали дальше, а мы остались у лесников. И вот теперь, чувствуя себя совершенно счастливыми, чувствуя себя наконец-то потерянными в этом раю, мы меньше всего хотели, чтобы воздух огласился ревом двигателя. В тишине, под гул реки и сухой треск степных кобылок, так хорошо было лежать и переиначивать на все лады одну-единственную фразу-заклинание: «Хочешь, постопим». – «Постопим, если хочешь».
Райские жители появились внезапно: они склонились и заслонили нам солнце. Славка тут же встрепенулся и сел, а я не сразу сообразила, что это люди, а не облака. Но сверху раздалось странное:
– Медведя купи, – и я открыла глаза.
Два молодых и от долгого пьянства черных алтайца смотрели на нас сверху вниз. Они смотрели на нас, как, наверное, будут глядеть инопланетяне, если когда-нибудь все-таки приземлятся на нашу грешную Землю. В их лицах было и недоумение, и умиление. У одного, правда, еще напряженное недоверие. Другой же улыбался Славке открыто, будто они были друзья.
– Медведя купи. Надо медведя? Дешево отдам, всего за две тысячи.
Я тоже села и быстро огляделась, ожидая увидеть привязанного в кустах бурого медведя. Но вместо него чуть в стороне стояла женщина с мешком у ног. Она застенчиво улыбнулась мне. Я представила, что медведь в мешке.
– Какого медведя? – спрашивал тем временем Славка. – Зачем?
– Нет-нет, нам не надо, – затараторила я, придя в себя и вспомнив наставления богатырей.
– Дешево отдадим, – повторил улыбчивый алтаец без энтузиазма и сел рядом со Славкой. По всему было видно, что сидеть собрался долго, ноги его не держали. На меня он не обращал внимания. – Ты откуда, земляк?
– Из Барнаула, – соврал Славка, отняв от нашего путешествия сюда четыре тысячи километров.
– Правда? – резонно не поверил алтаец. – А меня Эрмен зовут. Выпить есть?
– У нас нет ничего, – сказала я, но мужчины на меня не посмотрели: дела им не было до того, что кто-то в кустах пищит.
– У нас тут у кореша день рожденья, ну пили, конечно, но ты не смотри. А может, есть что выпить?
Второй обошел Славку слева, достал сигареты, присел и молча толкнул его в плечо. Типа, есть закурить? Мой интеллигентный Славка, по которому невооруженным глазом видно, что он аспирант и будущий кандидат, который с людьми привык говорить на «вы» и искренне удивлялся, если человек не читал в детстве Гомера, в юности – Толстого, а в студенческие годы – «Жизнь Клима Самгина», – этот мой Славик только улыбнулся близоруко и развел руками. Не курю, мол.
– Я у вас в Барнауле бывал, бывал, – продолжал Эрмен, не глядя, достал зажигалку и прикурил второму. – Я такси типа гоняю. Больше в Горно-Алтайск, но и к вам тоже бывает, бывает. Ты не смотри, что мы сейчас такие. Это ж день рожденья, грех не выпить, праздник. И на свои гуляем. Вот это, видишь, Алик. Он из Чечни пришел. Вон видишь, какое лицо. Он сам лично Дудаева брал. Правда, Алик?
– Слышь, земляк, дай сто рублей, – качаясь, обернулся Алик к Славке. У того даже глаза стали большими.
– Зачем?
– Зачем! – почему-то обрадовался такому ответу Алик. – Ты слышь, а: зачем! – Он засмеялся глухо, толкнул Эрмена в плечо и сам чуть не упал, а потом сделал зверское лицо и снова посмотрел на Славку. – Ну, того: давай сотню.
Во мне все закипало, и тут я не выдержала:
– Вы чего сюда пришли? Мы вас что, звали? Идите отсюда, мы с вами не знакомы. И не собираемся вам ничего давать!
Алтайцы вскочили на ноги, как ужаленные. Алик сконцентрировал на мне взгляд, но Эрмен увел его, толкая, как бычка, в грудь.
– Ты чего с ними разговаривать взялся? – зашипела я на Славку. – Тебе же говорили: ни в какие контакты с местными!
– Они мирные, спокойные. Я контролирую ситуацию. К тому же разве тебе самой не хотелось узнать, как живут здесь люди?
Нет, в тот момент мне уже не хотелось. Я не этнограф. Да, я интересуюсь алтайской эпической поэзией, историей и культурой, но этот интерес не требует полевых вылазок, не требует соприкосновения с народом, я не Максим Горький. Да и что, я разве не знаю алтайцев? Еще как знаю: и скромную нежную Айару, что училась двумя курсами меня младше, и бойкую Чечек с разбойничьими глазами, она переводила по моей просьбе эпосы, и задумчивого Мергена, и Айрата, и Эмила, и еще – аспирантов, музыкантов, артистов, певцов… Мы приехали сюда в рай, а в раю совсем не обязательно знать, как живут люди. Я была настроена решительно. Мне никто не был нужен.
Но наши новые знакомые думали иначе, да и Славик с его гуманизмом и человеколюбием ощущал уже себя виноватым в моей вспышке. Когда кореша пошли на сближение, он шагнул к ним, как миссионер к пастве.
– Ты не обижайся, земляк, мы ничего не хотели, – начал Эрмен.
– Да ладно, я все понимаю, – кивал Славик.
– Мы по-свойски, – продолжал Эрмен. – Мы не бандиты какие-нибудь.
– Да все нормально, чего уж…
Не прошло пяти минут, а они уже сидели рядком и разговаривали.
– И что же вы, пешком из Улагана идете? – делал Эрмен большие глаза.
– Ну, не всегда, нас тут подбросили… километров десять…
– Пешком с Улагана, прикинь! – сообщал Эрмен Алику и сбивался на алтайский. Они быстро обсуждали это и возвращались к Славке: – А после на Телецкое, да? У, там красиво! Там так… – Он искал слово, как будто оно застряло у него в зубах. Не нашел, сплюнул и сказал снова: – Да, там красиво. А оттуда потом как?
– Мы еще не думали.
– Вы только вот что… вы того… – заволновался вдруг Эрмен. – Вы что же, и через Коо пешком пойдете?
– Ну да, а как же еще?
– Нет, не ходите, нельзя это! – Глаза у Эрмена стали огромные, а лицо – детски испуганным. – Там такие люди живут! Туда даже мы не ходим, а вам точно нельзя.
Я про себя присвистнула. Ситуация менялась: алтайцы из враждебного лагеря, о котором нам три дня подряд рассказывали страшилки у костра, вдруг переметнулись на нашу сторону. Все становилось еще более интересно: что же это за Коо, которой боятся даже свои? А наши новые знакомые быстро и возбужденно что-то между собой обсуждали.
– Вот что, земляк, – хлопнул потом Эрмен Славика по плечу. Тот чуть не упал. – Я тебя довезу. У меня машина есть, я тебя довезу. (Мы со Славкой переглянулись: «Хочешь, постопим?» – хитро сощурились его глаза.) Но не сегодня, – сказал Эрмен. – Ты видишь, я сегодня какой. Завтра. Завтра точно довезу. Пойдем сейчас к сестре в гости. Вон видишь, стоит. Это моя сестра. Пойдем, переночуешь у нее, а завтра я возьму машину и тебя довезу. И даже денег не возьму. Пойдем.
И они с Аликом поднялись и повлекли Славика за собой. Хочешь, постопим… На такой поворот я была не готова.
– Эй, да вы куда? Слав? – крикнула я им в спины.
– А это кто? Жена, да? – спросил Эрмен, вдруг обнаружив меня. Они остановились и пытались на мне сосредоточиться. А Славик стоял и продолжал близоруко, совершенно обезоруживающе улыбаться. Когда он так улыбается, что бы с нами в этот момент ни происходило, я успокаиваюсь: все кончится хорошо.
– Жену берем с собой, – постановил Алик.
– Без вопросов, – согласился Эрмен.
Я всплеснула руками:
– Славка, да куда мы пойдем?
Тут я заметила, что он мне усиленно подмигивает. Значит, у него есть план.
– Хорошо, а рюкзаки? – сказала я.
– Рюкзаки! – обрадовались наши новые друзья. – Рюкзаки тоже берем с собой.
Они схватили их и закинули себе на плечи, а потом взяли Славика под руки и повлекли. Я бросилась за ними.
– И как вы, туристы, с рюкзаками ходите? – со смехом говорил Эрмен. – Я не пойму. Мы в тайгу просто так идем, а вы – с домом.
Он качался под этой непривычной тяжестью и был похож на улитку, у которой раковина не по росту.
– Подружка, подожди, – догнала меня женщина с мешком, закинула его на плечо, взяла меня за локоть и представилась: – А меня Маша зовут, а тебя?
Я расслабилась. Мне стало весело. Наша сумасшедшая компания побрела вниз по Чулышману, в стороне от дороги, напрямую через степь и круглые голыши – остатки скифских курганов. Через десять минут мы хохотали и веселились, как будто знали друг друга год, как будто именно к этим людям мы ехали в гости за четыре тысячи километров, летели самолетом, потом автобусом, потом на попутках, потом пешком. К этим простым и пьяным людям. «Это ничего, что мы пьяны, – говорила Маша и театрально щурила без того узкие глаза на большом, красном, одутловатом от водки лице. – Мы на свои пьем. И ведь праздник. Грех не пить».
Что значит грех для алтайцев, я не знала и предпочла в тот момент не выяснять. При своем в целом хорошем уровне осведомленности в их культуре о религии я знаю мало. Крещеные язычники, ждущие прихода Белого Бурхана, зацепившие краешком монгольский ламаистический буддизм, – и все это глубоко забывшие в эпоху всеобщего атеизма. О каком грехе говорила Маша, черт его разберет. Да и почему она Маша? Почему не Айана или не Карагыс? Это по советским правилам в паспорте у них писалось русское имя, при том что свое, настоящее, оставалось для своих – как возврат к архаическим, языческим временам с тайными именами. Почему она Маша? Как дань прошлому или чтобы скрыться от нас, пришельцев?
– Жену берем с собой, – постановил Алик.
– Без вопросов, – согласился Эрмен.
Я всплеснула руками:
– Славка, да куда мы пойдем?
Тут я заметила, что он мне усиленно подмигивает. Значит, у него есть план.
– Хорошо, а рюкзаки? – сказала я.
– Рюкзаки! – обрадовались наши новые друзья. – Рюкзаки тоже берем с собой.
Они схватили их и закинули себе на плечи, а потом взяли Славика под руки и повлекли. Я бросилась за ними.
– И как вы, туристы, с рюкзаками ходите? – со смехом говорил Эрмен. – Я не пойму. Мы в тайгу просто так идем, а вы – с домом.
Он качался под этой непривычной тяжестью и был похож на улитку, у которой раковина не по росту.
– Подружка, подожди, – догнала меня женщина с мешком, закинула его на плечо, взяла меня за локоть и представилась: – А меня Маша зовут, а тебя?
Я расслабилась. Мне стало весело. Наша сумасшедшая компания побрела вниз по Чулышману, в стороне от дороги, напрямую через степь и круглые голыши – остатки скифских курганов. Через десять минут мы хохотали и веселились, как будто знали друг друга год, как будто именно к этим людям мы ехали в гости за четыре тысячи километров, летели самолетом, потом автобусом, потом на попутках, потом пешком. К этим простым и пьяным людям. «Это ничего, что мы пьяны, – говорила Маша и театрально щурила без того узкие глаза на большом, красном, одутловатом от водки лице. – Мы на свои пьем. И ведь праздник. Грех не пить».
Что значит грех для алтайцев, я не знала и предпочла в тот момент не выяснять. При своем в целом хорошем уровне осведомленности в их культуре о религии я знаю мало. Крещеные язычники, ждущие прихода Белого Бурхана, зацепившие краешком монгольский ламаистический буддизм, – и все это глубоко забывшие в эпоху всеобщего атеизма. О каком грехе говорила Маша, черт его разберет. Да и почему она Маша? Почему не Айана или не Карагыс? Это по советским правилам в паспорте у них писалось русское имя, при том что свое, настоящее, оставалось для своих – как возврат к архаическим, языческим временам с тайными именами. Почему она Маша? Как дань прошлому или чтобы скрыться от нас, пришельцев?
Но думать было некогда, мы уже неслись, как камни с горы, как вспугнутые горные козлы со склона, а куда – и не спрашивай. В раю жили веселые люди, наши новые знакомые: только и делали, что хохотали. Эрмен и Алик на ходу менялись нашими рюкзаками. Эрмен был веселее всех, и смеялся, и заводил других. Он мне начинал даже нравиться: у него было симпатичное лицо, открытое, улыбчивое и доброе. Алик (если он, конечно, Алик) выглядел хуже: и тупее, и пьянее. Я слышала, что Эрмен назвал Алика братом, но это могло значить все что угодно: кто по-алтайски брат, по-русски может выйти дядей, я путаюсь в их определении родства. Главное, что это значило, – что Алик младший.
Алик же был молчалив и только поддакивал, когда Эрмен рассказывал о его чеченской службе.
– А что, еще по контракту пойдешь?
– Угу.
– И из автомата стрелять будешь?
– Угу.
– А из бузуки?
– Дадут, так чего не стрельнуть.
– Наши стрелки знаешь какие? Лучшие стрелки. Белке со ста шагов в глаз. (Это уже Славке.)
– Что, из бузуки? – удивлялся он. Кореша зависли на миг, а потом начали наперебой рассказывать городскому лоху-очкарику, что такое бузука.
– А Алик – мой муж, – говорит мне вдруг Маша в самое ухо.
Я вгляделась ей в лицо: ей лет тридцать пять, не меньше, а Алик выглядит чуть-чуть за двадцать.
– Ага, – она кивает, и закрывает глаза, и счастливо щурится, как будто доверила мне сокровенную тайну. – Балам есть, – говорит потом и показывает, как будто качает ребенка. – Трое, – добавляет.
– Трое детей? – я отчего-то в ужасе.
– Ага, – она снова щурится и улыбается счастливо. Мы приотстали, она все тянет меня за локоть вниз и назад, совершенно невозможно идти.
– Эй! – обернулся к нам Эрмен, но Маша махнула ему в раздражении:
– Чего хочешь? Иди! Мы с подругой секретничаем, не видишь? Он мне брат. Младший, – говорит потом Маша про Эрмена и снова продолжет свои секреты, с закатыванием глаз и смутными интимными намеками, и все это с особым, странным акцентом и наполовину по-алтайски. – А ты кем работаешь? – спрашивает она меня вдруг и открывает свои карие глаза. – А я в Коо. В школе, учительницей работаю. Русского языка. – Я потеряла дар речи. Но ей ничего от меня не было нужно. – А вы правда Коо пешком пройти хотели? Вам нельзя, нет. Ни за что нельзя. Там такие люди живут… у! Вот такие люди. Мы сами туда не ходим.
– А где вы живете? Не там?
– Нет, что ты! Там бандиты живут, а мы не там. У нас домик тут, рядом. Совсем не в Коо. Там колхоз был когда-то, моя сестра – председатель. Но теперь – не там, что ты, не там.
О Алтай-Кудай! А я надеялась, что мы вот так вот, в обнимочку, проскочим злополучную деревню и добежим до самого Телецкого! А там уже и звезды, и холодная вода… Но близился вечер, солнце с шипением, как горящая головешка, падало за горы в далекое Золотое озеро, а воды Чулышмана становились стальными, темными. Горы вокруг тоже мрачнели, и пахло уже остывающей пылью, полынью и чабрецом.
Степная часть пути кончилась. Мы вошли в небольшой лесок и стали забирать в сторону от дороги. Шли напрямую, без троп, меж деревьев – алтайцы уверенно вышагивали грязными ногами в китайских сланцах, а мы бухали своими горными ботинками. В темноте не заметили, как перебрели через неглубокий ручей. Меж деревьев бродили одинокие снулые коровы. Маша, указывая на каждую, говорила: «Это наша. И эта тоже. И та». Я предвкушала парное молоко, спокойный сон в доме, а не в палатке, а завтра легкую и быструю езду до Алтын-Келя. Все-таки мы в раю. Нельзя забывать, что мы в раю.Мы вынырнули из леска и оказались у подножия горы. Вплотную к ней стоял двор, два домика за забором: обычная русская пятистенка и традиционный алтайский аил – сложенная из бревен юрта с шестью углами и дыркой в крыше вместо дымохода. Однажды мне уже доводилось в такой спать, и я обрадовалась: это такая экзотика, и необычные запахи, и открытый огонь, и звезды смотрят тебе в лицо всю ночь… Такая первобытная радость. Все-таки мы в раю.
Мы вошли во двор. За домами прятался, высовывая только нос, разбитый грузовичок. Остов какой-то легковушки валялся у забора. Открылась дверь, и на крыльце появились дети: мальчик и девочка, чумазые, голые и босые. Маша, бросив мой локоть, ринулась на них, как волчица, с шипением и криком. Оба тут же получили подзатыльник, заревели и скрылись в доме. Оттуда раздался крик младенца. Наши новые приятели скинули рюкзаки и тоже пошли в дом. О нас, остолбеневших, казалось, забыли, но на крыльце Эрмен обернулся:
– Входите.
Мы поднялись, но входить не хотелось. В доме царил дух пьяной нищеты. Даже пахло как-то по-особому, кисло и тоскливо. Мебели почти не было, игрушек тоже, как, впрочем, и замков на двери. Меня поразили выбитые стекла в окнах: два были заколочены фанерой, а два заклеены полиэтиленовыми пакетами. От теплого сквозняка пакеты прогибались и шуршали. На автомате я подумала, как станут жить эти люди здесь зимой, когда морозы бывают под сорок.
Маша уже сидела у телевизора и кормила грудью младенца. Изредка переругивалась с Аликом. В телевизоре шло индийское кино, и этот анахронизм меня поразил. Открылась дверь в комнату, оттуда вышел Эрмен, направился на улицу и кивком пригласил идти следом. На двери висели прикнопленные вырезки из журналов – лица индийских актеров. Я уже не знала, стоит ли этому удивляться.
Мы сбежали с крыльца и вошли вслед за Эрменом в аил. Я надеялась, что хотя бы там будет дух настоящий, национальный, исконный, а не этот – обезличивающей, глубокой нищеты. Но аил представлял собой подобие грязной летней кухни. Эрмен стал разводить в центре огонь. Вдоль стен стояли старые деревянные тумбочки, кровать с голой панцирной сеткой, лежала посуда, дрова. Земляной пол был утоптан до твердости асфальта. В потолке и правда дыра. Я взглянула в нее, как на добрую знакомую, но подавленное, неуютное, тревожное состояние не прошло.
Над огнем повесили грязный котел, в него налили воды. Явились Маша и Алик, с ними прибежал уже одетый мальчик. Мать дала ему пакет и тазик, он стал вытаскивать из пакета быстрые китайские макароны, которые мы едим в походах от безысходности, вскрывать упаковку зубами и высыпать содержимое в таз. Пришла девочка. На ней были трусы, но она по-прежнему была босая. Она села рядом с братом и занялась тем же увлекательным делом. Я смотрела на нее с интересом: смуглая, но с практически белыми, выгоревшими волосами, лохматая, стриженная клоками, она была похожа на Маугли. В ней было что-то первозданное и дикое. Она стреляла черными глазами в нашу сторону. Алтайцы говорили между собой, о нас совсем позабыли.
Вода закипела. Маша налила ее в пиалы, заварила чайные пакетики, добавила молока и грубой ячменной муки – толхана и подала нам национальный алтайский чай. Мы благодарно кивнули. Тут Маша заметила, что девочка босиком, напала на нее с криком, дала подзатыльник, девочка бросилась к двери, споткнулась и ударилась лбом о порог, начался рев и крик, Маша подхватила ее, и шлепала, и утешала… Мальчик тем временем попытался поднять огромный таз и вытряхнуть макароны в котел, но уронил и часть просыпал. На него орали все трое.