Примерно в это же время я, в свою очередь, взобрался на стул с более миролюбивым и почти до абсурда нормальным объявлением о том, что представители иностранной прессы должны подойти ко мне. Затем я провел импровизированную пресс-конференцию, объяснив, что сформировано новое правительство, что все личности и вся собственность будут уважаться, что в стране будут восстановлены порядок и дисциплина и т. д. – все, во что я тогда искренне верил. Зрелище моих почти двух метров на стуле также привлекло внимание некоторых моих немецких друзей. Там были фон Боршт, бывший лорд-мэр Мюнхена, доктор Герлих, редактор «Мюнхенер нойсте нахрихтен», и другие, которые подходили с шумом. «Ах, дорогой Ганфштенгль, как я рад тебя здесь видеть! – заявил Боршт, старый друг моего отца. – Не мог бы ты помочь мне выбраться отсюда? Нас здесь держат пленниками!»
Я отвел его к главному входу, где на посту стоял штурмовик из CA Шрек, который через несколько лет станет шофером Гитлера. «Никому не положено выходить! У меня такой приказ. Только люди в форме могут отдавать здесь команды. А гражданские лица обязаны делать то, что им сказано!» Да, пресловутый комплекс мундира, подумал я. И с годами он стал бесконечно хуже. Поэтому мы с Борштом отступили, и я предложил ему кружку пива из служебного окошка, где, переговорив с девушками-официантками, я сумел шепнуть Боршту на ухо: «Выходите через кухню». Так он и ушел. В свое время я вывел тем же путем Никкербокера и Ларри Рю, а также Герлиха, который находился в состоянии экзальтации от событий этого вечера. «Как великолепно! Германия снова воссоединится!» – трещал он. Едва вернувшись в свою газету, он продиктовал огромную статью, восхваляющую национальную революцию, которая вышла на следующий день еще до марша на Фельдхернхалле и явилась самым полезным свидетельством на суде над Гитлером, потому что в ней давалось полное описание участия Кара и Лоссова в путче.
Примерно через полчаса главные заговорщики вернулись в зал. Гитлер сбросил свой дождевик и объявился в своей так называемой приличной одежде: черном фраке и жилете, но сшитом на провинциальный баварский манер. Он менее всего был похож на революционера; скорее, это был сборщик налогов в своем лучшем костюме. В нем действительно было это невероятное свойство, он все еще выглядел исключительно заурядно в спокойной обстановке. Какая-то особенность в его глазах и определенная сдержанность в манерах – вот все, что заставляло смотреть на него дважды. Он все еще был явно услужлив в своем поведении, кроме, конечно, тех моментов, когда начинал говорить, что он только что и показал. Тут он превращался в нечто сверхчеловеческое. Это была единственная стихия, в которой он себя чувствовал как дома. Это можно уподобить разнице между скрипкой Страдивари, лежащей в футляре, – какие-то несколько кусочков дерева и струн, и той же самой скрипкой, на которой играет какой-нибудь маэстро. В данный момент он был спокоен, смахивая на чуть взволнованного провинциального жениха, которого можно увидеть на десятках картин за запыленными окнами баварских сельских фотографов.
Они все выстроились на помосте: Кар, Лоссов и Зайсер, Людендорф, Фрик и Пенер, все имели серьезный вид, осознавая историческую значимость, а также Гитлер в этом мешковатом, помятом костюме с большой свастикой на манер пуговицы, укрепленной в лацкане, и Железным крестом на левой стороне груди. Он не собирался терять времени. Он сделал короткое объявление о том, что сформировано национальное правительство. Все партнеры принесли присягу, а за этим последовало самое впечатляющее пение «Дойчланд юбер аллее» из всех, какие мне довелось слышать. Я заметил Готфрида Федера, пробиравшегося ужом к этой группе откуда-то сзади и старавшегося выглядеть внушительно. Ему пришло в голову, что он станет министром экономики в новом правительстве, но, к сожалению, среди присутствовавших не оказалось фотографа, чтобы запечатлеть его кратковременное приобщение к великому.
Все на самом деле выглядело очень возвышенно, и дела еще не стали оборачиваться негативной стороной. Со своим врожденным ощущением массовой психологии Гитлер случайно отыскал правильную формулу, чтобы овладеть властью над различными группами собравшихся. Большинство из них были образованными людьми, они чувствовали, что в заговорщицкой клятве, произнесенной со сцены, есть что-то от клятвы Рютли из «Вильгельма Телля» Шиллера, и их наивный политический романтизм воспламенился. В Гитлере их магнетизировали качества Гамбетты.
Некоторые второстепенные моменты, естественно, были менее романтичны. Гессу была поручена задача изоляции других членов баварского кабинета, и я наблюдал, как он бесцеремонно прогонял их по узкой лестнице в другую комнату. Некоторые из фанатиков-коричневорубашечников были за то, чтобы их вообще ликвидировать без всяких церемоний, но мне удалось силой пробиться к ним и охладить их горячие головы. Моей проблемой было то, что я был слишком цивилизован для такого рода дел. Воспитанный на старых представлениях «лежачего не бьют», я попытался выглядеть более приятно, предложив министрам по кружке пива. Министр внутренних дел Швейер, один из немногих, не имевших какой-либо связи с Гитлером, надменно отказался и просто сидел, мучаясь жаждой, которая была чуть ли не самым тяжелым наказанием, которое приходилось переносить баварцу. Но Вутцхофер схватил свой бокал, как это сделали и многие другие. Однако это стоило моему карману еще шести миллиардов марок, и было это буквально всем, что у меня имелось, так что оставшуюся часть вечера мне пришлось самому ходить с сухим горлом.
Затем наступило что-то вроде затишья. Я пробрался назад к Герингу, который сказал мне: «Путци, сходи и позвони Карин. Скажи ей, что сегодня ночью, возможно, я не приеду домой, а когда выйдешь, опусти это письмо для нее в почтовый ящик». Как-то чувствовалось, что не все идет гладко с реализацией планов путча в городе. До нас дошла новость, что Рему с отрядом курсантов офицерского училища, которых он сумел подговорить, удалось захватить армейский штаб, но в остальных местах события развивались совсем не так блестяще. Некоторые из казарм оставались вне нашего контроля, а поведение полиции выглядело сомнительно. Когда внезапно появился Герман Эссер – он лежал в постели с гриппом, и у него все еще была высокая температура, – я предложил Гитлеру отправить нас на разведку. До меня дошло, что мы можем быть достаточно уверены в том, что полиция не вызовет подкрепления из-за пределов Мюнхена, так что мы поехали в Главное управление с намерением захватить их центр связи. Однако нас обманули, и нам пришлось вернуться в «Бюргербрау». Вообще-то мы, должно быть, какое-то время отсутствовали, потому что, когда мы возвратились, выяснилось, что Гитлер опрометчиво уехал в центр города, чтобы поднять ослабший боевой дух.
Вернувшись вместе с Эссером, мы были неприятно удивлены, обнаружив, что собрание прервано. Большинство народу уже покинуло главный зал, как и Кар, Лоссов и Зайсер, после того, как они дали Людендорфу, который тоже решил уехать, честное слово, что не будут менять ход событий. Эссеру и мне это показалось жутким событием, и, когда через некоторое время вернулся Гитлер, оставались лишь его коричневорубашечники. Он опять надел свой спортивный плащ поверх жуткого фрачного наряда и ходил взад-вперед, похожий на какого-то головореза. Я опять упрекнул его по поводу фон Лоссова, но, хотя он и выглядел обеспокоенным, он ни в коей мере не утратил надежду. Похоже, он согласился с аргументом Шубнера-Рихтера, действовавшего в качестве заместителя Людендорфа, что «нельзя держать старого джентльмена вроде Кара всю ночь в убогой комнатенке в пивном зале».
Я напомнил Гитлеру о рекомендации, которую я давал перед путчем, что нам следует реквизировать какой-нибудь отель, в котором можно было бы поместить все правительство под охрану. Причина, по которой я так отчаянно пытался снова увидеться с Гитлером после полудня, состояла в том, чтобы получить его разрешение на захват «Ляйнфельдера» – очень респектабельного заведения, где питались дипломаты и аристократические семьи. В деле революции, Бог свидетель, я был не более чем любителем – мои основные претензии на известность ограничивались ролью пианиста, – но я достаточно хорошо знал из своих книг по истории, что, если собираешься сместить правительство силой, необходимо, по крайней мере, контролировать действия своих предшественников. В те дни Гитлер был, должно быть, еще более любителем, чем я сам, потому что он пренебрег даже этой простой предосторожностью.
Вместо этого он вернулся в состояние экзальтации. «Завтра либо мы одержим победу и станем хозяевами объединенной Германии, либо нас повесят на фонарных столбах», – заявлял он драматическим тоном и посылал своих наперсников одного за другим в штаб рейхсвера, чтобы выяснить, как идут дела, но те не узнавали ничего для себя хорошего. Я стоял рядом с Герингом, когда тот пытался дозвониться до правительственной администрации Баварии, куда, как предполагалось, отправился Кар. По телефону отвечал только Кауттер, человек из организации «Консул» Эрхардта, который утверждал, что не знает, где находится Кар. Для меня это было первым свидетельством того, что идет какая-то двойная игра и что ситуация становится скверной. Выяснить, что происходит, отправили адъютанта Людендорфа капитана Штрека, но у него состоялся безрезультатный разговор через окно с капитаном Швайнле, офицером полиции, – у него хватило ума отклонить приглашение войти внутрь, – и он возвратился с непонятным докладом: «Ситуация смердит».
Вместо этого он вернулся в состояние экзальтации. «Завтра либо мы одержим победу и станем хозяевами объединенной Германии, либо нас повесят на фонарных столбах», – заявлял он драматическим тоном и посылал своих наперсников одного за другим в штаб рейхсвера, чтобы выяснить, как идут дела, но те не узнавали ничего для себя хорошего. Я стоял рядом с Герингом, когда тот пытался дозвониться до правительственной администрации Баварии, куда, как предполагалось, отправился Кар. По телефону отвечал только Кауттер, человек из организации «Консул» Эрхардта, который утверждал, что не знает, где находится Кар. Для меня это было первым свидетельством того, что идет какая-то двойная игра и что ситуация становится скверной. Выяснить, что происходит, отправили адъютанта Людендорфа капитана Штрека, но у него состоялся безрезультатный разговор через окно с капитаном Швайнле, офицером полиции, – у него хватило ума отклонить приглашение войти внутрь, – и он возвратился с непонятным докладом: «Ситуация смердит».
Был послан майор Сиры, чтобы узнать, что происходит в армейских казармах, и он вернулся с еще более худшими известиями. Лишь большим чудом ему удалось избежать ареста. Самые плохие вести пришли от лейтенанта Найнцерта, которого отправили с депешей к кронпринцу Рупрехту, умоляя того использовать свой престиж для поддержки путча и предлагая ему пост временного регента. Но лейтенанту был оказан холодный прием, и он вернулся с пустыми руками. На самом деле Кар, Лоссов и Зайсер удалились в казармы 19-го пехотного полка, но мы в то время никоим образом не должны были говорить о сообщении срочного посыльного от Рупрехта, что тот не будет играть никакой роли в путче, связанном с Людендорфом, и что им надо принять все необходимые меры. Стремясь спасти свои шкуры энергичными действиями, Лоссов и Зайсер готовились применить силу, чтобы противостоять какому бы то ни было маршу Гитлера, а Кар собирался уехать в Регенсбург, чтобы укрыть в безопасности свое правительство Баварии.
В этой ситуации, которая становилась более и более сомнительной, Гитлер решил провести ночь в шикарной изоляции Бюргербрау, который находился в большей или меньшей степени осады. Он считал, что я принесу большую пользу, если разведаю обстановку в городе, поэтому я оставил их и, выражаясь прозаически, пошел спать.
Наступил следующий день, известный как Карфрайтаг (Kahrfteitag) – игра слов на немецком, где Страстная пятница пишется как Karfreitag. Вернувшись в «Бюргербрау» около восьми часов утра, я обнаружил, что Гитлер, похоже, вообще не ложился спать. Вернулся Людендорф со своими сторонниками, но все были в цивильной одежде. Они собрались уже не в маленькой комнате на первом этаже, где Людендорф так необдуманно принимал своих коллег-генералов, дававших честное слово, а перебрались в более просторную частную комнату наверху. Старый генерал-квартирмейстер сидел с каменным лицом и пугал своим невозмутимым спокойствием, потягивая красное вино – единственное питание, которым пользовались заговорщики. В воздухе висела пелена сигарного и сигаретного дыма. В передней комнате был небольшой помост для оркестра, и на нем стопкой высотой примерно полтора метра были сложены пачки из тысяч банкнот достоинством в миллион и миллиард марок, которые коричневорубашечники где-то «реквизировали» этой ночью. Я сам мог бы прихватить немного денег оттуда, поскольку мое гостеприимство прошлой ночью оставило меня без пфеннига в кармане, но, очевидно, эти деньги надлежало истратить законным и официальным образом, невзирая на их происхождение.
Это относилось даже к штатскому духовому оркестру, который где-то раздобыл Брюкнер, адъютант Гитлера. К этому времени в зале и вокруг него было около 800 человек в униформе, и все в каком-то угнетенном состоянии. День для путча был неудачный, холодный от шквалов ветра со снегом, а большинство людей CA и Кампфбунда были в тонких хлопчатобумажных рубашках, и с прошлого вечера нечего было поесть. Тем не менее этот мрачный и обиженный оркестр был представлен, и он потребовал сначала завтрак, а потом аванс, но ни того ни другого музыканты не получили, а Брюкнер обматерил их, погнал на помост и приказал играть. До нас доносились негромкие звуки без какой-либо жизни в музыке, они даже сотворили какую-то мешанину из любимого Гитлером марша «Баденвейлер».
Заговорщики все еще вели себя нерешительно, хотя Людендорф твердо настаивал на марше в центр города. Гитлер говорил, что полагается на меня в плане информации об общих настроениях в Мюнхене, и большую часть утра я провел, разъезжая на машине между «Бюргербрау» и «Беобахтер». Мне пришлось выдумать некую версию, чтобы удовлетворить недоверчивых иностранных журналистов, которые в основном квартировали в редакции газеты, и лучшее, что я смог сделать, это предположить, что между лидерами заговора возникли некоторые персональные разногласия и что все скоро будет улажено. Розенберг не питал никаких иллюзий. «Бесполезно, все провалилось», – безнадежно заявил он. К одиннадцати часам я опять вернулся в «Бюргербрау», преодолев огромные трудности со зловеще увеличивавшимися полицейскими кордонами. Я встретил неуверенность и мрачные лица. Никто не проявлял словоохотливости. Геринг был всецело за отступление в направлении Розенхайма, а там мы соберем подкрепления для нового старта. Однако Людендорф положил всему этому конец: «Это движение не может закончиться в канаве какой-то неприметной сельской дороги», – кратко выразился он и, потягивая красное вино, заставил их подчиниться.
Скоро меня опять послали назад в город, чтобы доложить о дальнейших событиях. Я добрался до «Беобахтер», где стало ясно, что игра проиграна. Полиция открыто срывала прокламации о создании национальной республики, подписанные Гитлером, Каром, Лоссовом и Зайсером, а подразделения рейхсвера занимали стратегические точки в городе. Не было никаких признаков Штрайхера, нацистского лидера в Нюрнберге, который, как я видел, возбуждал толпу и распространял листовки перед Фельдхернхалле, да и другие ораторы исчезли с Мариенплац, хотя там все еще была большая толпа. Ситуация казалась безнадежной, и я решил поспешить домой и приготовиться к бегству.
Дома я пробыл недолго, как зазвонил телефон; это была моя сестра Эрна, которая жила в Богенхаузене, на другом берегу реки. «Пущи, – сказала она. – Мне только что звонил Фердинанд Зауэрбрух, знаменитый хирург. Они все идут в город, уже на мосту и в Тале». Заговорщики решили освободить Рема, ныне осажденного в штабе армии на Людвигштрассе. Большинство подступов было заблокировано рейхсвером, за исключением Резиденцштрассе – узкой улицы, ведущей к Одеонплац мимо Фельдхернхалле, которая удерживалась жандармами Зайсера – этой «зеленой полицией», как они себя именовали. Командовал ими Фрайхер фон Годин, который дал приказ стрелять по марширующей колонне.
Я вырвался из своей квартиры и почти побежал в направлении Бреннерштрассе. Я проходил мимо музея Пинакотека – почти там, – когда огромная масса людей хлынула в сторону Одеонплац. Я заметил одно лицо человека, который, как я знал, был чем-то вроде неотложной помощи в одной из бригад CA, а тут ему, оказавшемуся в состоянии коллапса, оказывали помощь. «Ради бога, скажите, что происходит?» – спросил я его. «Боже мой, герр Ганфштенгль! Все слишком ужасно, – произнес он. – Это конец Германии! Рейхсвер открыл огонь из пулеметов по Фельдхернхалле. Это чистое самоубийство. Все перебиты. Людендорф погиб, Геринг погиб…» Небо нас уберегло, подумалось мне, и я довел этого человека до его квартиры, а потом поспешил назад домой, чтобы подготовиться к бегству.
Конечно, все эти три лидера были живы, хотя Геринг получил две пули в пах. Верные своей фронтовой выучке, все старые солдаты бросились на землю при звуках пулеметной стрельбы. Людендорф, однако, прошагал без единой царапины, а Гитлера швырнул на землю мертвый Шубнер-Рихтер, чья рука была связана с рукой Гитлера, при этом Гитлер вывихнул плечо. Еще пятнадцать человек было убито и десятки ранены. Полиция стреляла главным образом в землю, и рикошетирующие пули и обломки гранитной брусчатки стали причиной многих жутких ранений. Руководителей и большинство раненых утащили люди CA, не встречая помех со стороны полиции.
Мчась по Арчисштрассе по пути к себе домой, я увидел приближающуюся с севера открытую машину. Она, визжа тормозами, остановилась, и в ней сидели Эссер, Аман, Дитрих Экарт и Генрих Гофман. В шуме и гаме взаимных расспросов я сообщил им новости, как они были мне известны, и мы все направились на квартиру Гофмана, находившуюся неподалеку, чтобы скоординировать свои планы. «Остается лишь одно. Мы должны немедленно выбраться из Мюнхена, – заявил я им. – Через границу в Зальцбург или Инсбрук, а там посмотрим, как мы сможем реорганизоваться». Мы спешно распрощались и рассеялись в разные стороны.