– Не женское! – от души согласился Бергер, который всю жизнь пребывал в уверенности, что сила женщины – в ее слабости. – Правильно ваша дочка сделала, что ушла. Кстати… а кто ей звонил, как вы думаете?
– Небось так же думаю, как и ты, – снова прищурился Генрих. – Кто-то из своих, из того же отдела. Им такие принципиальные барышни – как собаке кость в горле. Вот и выжили ее. Спасибо, хоть предупредили сначала, не сразу войну начали. А то ведь могли бы… – Он махнул рукой.
– Могли бы, – кивнул Бергер. – Что да, то да… Ну хорошо, а дальше что там про Симанычева и этого, как его, Кравчука?
– Грицука, – поправил с ухмылкой капитан. – Хотя ты прав, молодой человек: Кравчук, Грицук – одна сатана, гоп, мои гречаники!
Здесь надобно отметить, что полунемец «железный Генрих» был ярым шовинистом, однако не германским, как следовало бы ожидать, а русским, вернее, великорусским и к младшим братьям-славянам относился даже не свысока, а просто наплевательски. Между прочим, ничего удивительного в этом нет, называл же прусский император Фридрих нашу Екатерину Великую «более русской, чем сами русские». Так что прецедент имел место быть в истории… Между прочим, Бергер «страдал» тем же великорусским шовинизмом, поэтому они с «железным Генрихом» так легко и находили общий язык.
– Да, так вот, – продолжил капитан. – В отличие от моей дочки, эти ребята сразу стали играть по правилам. Приходят в какое-нибудь ООО «Воин», или в «Канц-опт», или, к примеру, «Фортуна-тревел», или к частному предпринимателю… Короче, промышляли они этим делом без малого год, как я себе представляю, а потом забрели в ООО «Полиграфсервис». Обосновался этот самый сервис в одной квартирке на улице Бекетова, а перепланировали ее, сам понимаешь, без разрешения. Однако директриса этого самого ООО уже подала документы в Горжилинспекцию, чтобы разрешение ей дали. Просто малость не утерпела, поспешила. Симанычев начал грозить штрафом, а она ему и говорит, что дело практически решено. Ему бы отступить, дураку, а он зарвался. Видать, деньги нужны были. И начал врать: ваши-де документы не приняты к рассмотрению, вам без меня не обойтись. Так что вынь да положь три тысячи.
– Фу, – пробормотал Бергер. – Стоит ли мараться из-за такой мелочи?
– Курочка по зернышку клюет, – рассудительно сказал «железный Генрих». – И запросы у всех разные. Ну вот… эта барышня говорит: сейчас не могу, давайте завтра или послезавтра. А дело было утром в пятницу. Договорились встретиться в понедельник, но, как только Симанычев за порог, барышня мигом в отдел борьбы с экономическими преступлениями. Они ей дали меченые деньги, намылились ехать на Бекетовку, в «Полиграфсервис», а утром ба-бах, всех как громом по голове: Симанычев-то погиб…
– Да нет, вряд ли, – осторожно возразил Бергер. – Откуда бы он мог узнать, что готовится подстава?
– Но ведь я откуда-то узнал? – снова прищурился «железный Генрих».
– Это правда, – покладисто кивнул Бергер. – А откуда вы узнали?
– Дело нехитрое, – хохотнул капитан. – Барышня эта из «Полиграфсервиса» – ее Оля Рыжкова зовут, – она моей дочке подружка. Со школы дружат. Прибежала к нам в пятницу, вся в слезах, расстроенная – сил нет. Она вроде моей дочери – такая же, в справедливость и порядочность верит. Ну, я ей и дал совет бывалого морского волка.
Да, эта мизансцена просто-таки настоятельно требовала прищура, и «железный Генрих» сделал все, что мог.
– То есть это вы ей посоветовали пойти в милицию! – догадался Бергер.
– А кто ж! – кивнул «железный Генрих». – Однозначно я.
– Но все же, кто мог предупредить Симанычева? Одно из трех: или вы, или кто-то из милиции, или сама Рыжкова. Но, по-моему, все три варианта исключены, так?
Теперь «железный Генрих» не прищурился, а нахмурился. То есть задумался.
Как ни жаль было Бергеру разбивать светлые иллюзии этого идеалиста насчет защиты чести и достоинства, но деваться некуда.
– Кроме того, – сказал он, – если Симанычев был предупрежден, он мог просто не брать деньги у Рыжковой. Я не я и бородавка не моя, как Том Сойер говорил. Сделал бы вид, что у них никакого договора не было. Это ведь проще простого! Еще бы и скандал устроил для правдоподобия: вы меня оскорбляете, я не взяточник. То да се в этом роде. И жив остался бы, и всех с носом оставил. Логично?
– Логично, – после секундного раздумья согласился «железный Генрих». – И что ты этим хочешь сказать? Типа, в самом деле «трагическая случайность» произошла и все такое, как в том некрологе написано? – Он кивнул в сторону траурного плаката.
– Думаю, да, – ответил Бергер, нарочно говоря так уклончиво. Он знал приметливость и въедливость «железного Генриха». Почует, что собеседник что-то знает, – и не отпустит. Хочешь не хочешь, а все ему выложишь. Вот бы кому допросы снимать. Хватка у него правда что железная.
– Может быть, может быть… – протянул капитан. – Значит, все же умер как подлец. Жалко. Зря Оленька нервы мотала, в милицию бегала. А уж волновалась как! Одышка началась!
– От волнения одышка? – поразился Бергер. – Она что, больна?
– Да какая больная, просто толстушка, ну и задыхается чуть что.
– Толстушка? – насторожился Бергер. – А рост?
– Высокий рост, – не без удивления ответил «железный Генрих». – Тебе-то какая разница? Посвататься собрался? Напрасно, она замужем. Муж сейчас в командировке, поэтому она к нам за советом прибежала. И так плохо, ты знаешь, ей стало, что пришлось аж «Скорую» вызвать. Сделали укольчик, а потом мы ее домой, конечно, уже не отпустили. Переночевала у нас, а утром мы все втроем, она, я и дочка, пошли в милицию.
– Понятно… – рассеянно кивнул Бергер.
Возникшая было в мозгу картина того, как высокая толстушка Рыжкова расправляется со взяточником и вымогателем Симанычевым в парке Кулибина, исчезла. Во-первых, Рыжкова находилась под присмотром «железного Генриха», а мимо него и муха не пролетит. Во-вторых, за каким чертом ей предупреждать Симанычева о начале военных действий?!
Кстати, насчет одышки… Интересная мысль. Может, у Симанычева была астма и что-то спровоцировало ее приступ? Но у него не оказалось с собой спасительного баллончика, вот и задохнулся.
Вряд ли, тут же сам себе возразил Бергер. При астме не возникает такой отек Квинке [2], какой он наблюдал на лице Симанычева. Это типичная реакция аллергика.
– Генрих Францевич, а у вас есть «СПИД-Изюминка»? – подбежала к киоску какая-то «барышня» в чисто символической юбочке. «Железный Генрих» просиял и начал доставать газету.
Пользуясь этим, Бергер быстро простился и пошел в свой кабинет, размышляя над придурью некоторых людей. Причем подавляющего большинства. Понятно, что название газеты «Speed-Изюминка» не содержит ничего неприличного, ибо Speed – это скорость по-английски. Но звучит-то как?! СПИД-изюминка… Какая, к черту, в СПИДе изюминка может быть?!
Интересно, задумывался над этим кто-нибудь, кроме Бергера, или нет? А еще интересно, раскопает ли следователь, который будет вести дело об убийстве Симанычева, информацию о том, что он был взяточником, а значит, очень многие имели на него большой и острый зуб? И все-таки… все-таки, открыта была барсетка Симанычева, когда ее нашел Финт, или нет? И если открыта, не выпало ли из нее что-нибудь важное для следствия? И догадались ли эти веселенькие ухари, которые изображали из себя опергруппу, осмотреть газоны?
Размышляя так, Бергер поднялся на третий этаж, дошел до двери с табличкой «Городское бюро юридической поддержки», взялся за ручку – и вдруг повернулся, сбежал вниз, проскочил мимо удивленного Генриха, с крыльца махнул такси и помчался в парк Кулибина. Битый час он таскался по раскисшим газонам, цеплял на туфли комья грязи, перепачкал брюки, но не нашел ровно ничего, что затронуло бы его внимание. Выходило: а) оперативники обшарили газоны и нашли что-то важное, но Бергеру не оставили, а забрали с собой; б) обшарили газоны, но ничего важного там не было; в) про газоны они забыли, но там все равно ничего важного не имелось; г) газоны не обшарили, важное было, но или оказалось унесенным ветром, либо его подобрал случайный прохожий; д) барсетка была изначально закрыта, поэтому выпасть из нее ничего не могло, а значит, и искать на газонах ничего не стоило ни опергруппе, ни Бергеру.
Ломая голову, который из этих пяти пунктов выбрать, Бергер вернулся на работу, еще больше изумив «железного Генриха». Но, по счастью, у киоска стояли покупатели, и допроса с пристрастием продавец Бергеру не учинил.
Катерина Дворецкая, 9 октября 200… года, Париж
Я стою у окна и смотрю на окна противоположного дома, расположенные как раз напротив наших. Улица узкая – движение только одностороннее, – поэтому кажется, что окна совсем близко. Все семиэтажное просторное современное, каких в этом районе очень мало, здание занимает одна фирма. Называется она СА «Кураж». Что такое СА, я не знаю, наверное, тут не обошлось без слова «компания» – compagniе, ну а дальше – бог его ведает. Надо бы спросить у Маришки, а впрочем, какая мне разница, кто и на чем делает тут деньги? Вывески, подобные той, что я видела около входной двери, встречаешь на парижских улицах то там, то сям, из чего можно сделать вывод, что СА «Кураж» – вполне процветающая фирма. Между прочим, этот же вывод можно сделать и потому, что все в нашем доме вынуждены спать с задернутыми шторами.
Катерина Дворецкая,
9 октября 200… года, Париж
Я стою у окна и смотрю на окна противоположного дома, расположенные как раз напротив наших. Улица узкая – движение только одностороннее, – поэтому кажется, что окна совсем близко. Все семиэтажное просторное современное, каких в этом районе очень мало, здание занимает одна фирма. Называется она СА «Кураж». Что такое СА, я не знаю, наверное, тут не обошлось без слова «компания» – compagniе, ну а дальше – бог его ведает. Надо бы спросить у Маришки, а впрочем, какая мне разница, кто и на чем делает тут деньги? Вывески, подобные той, что я видела около входной двери, встречаешь на парижских улицах то там, то сям, из чего можно сделать вывод, что СА «Кураж» – вполне процветающая фирма. Между прочим, этот же вывод можно сделать и потому, что все в нашем доме вынуждены спать с задернутыми шторами.
Вы полагаете, что между процветанием этого «Куража» и нашими шторами нет никакой связи? Напрасно так думаете! Знаете, сколько стоит во Франции электричество? Нет? Я тоже не скажу точно, знаю только, что очень дорого. Так вот, в этом СА «Кураж» всю ночь горит свет. Одни кабинеты освещены полностью, в других света нет, но включены компьютеры, экраны светятся разнообразными заставками. Но и в этих комнатах в пять утра, когда приходит уборщица, включают большой свет. Ослепительно яркие лампы! Без штор, короче, уснуть невозможно. Здесь их шьют обычно очень тяжелыми, на плотной подстежке, потому что улицы очень ярко освещены по ночам. Благодаря этим шторам в комнате воцаряется блаженная темнота – хоть глаз выколи! Но я нарочно раздергиваю их и впускаю в комнату свет. Потому что Лизок не может уснуть в темноте, боится ее и не любит. А ее сон – слишком редкостное удовольствие, чтобы можно было относиться к нему пренебрежительно и не ценить каждую его минуту. Ради того чтобы усыпить малышку, я сама готова спать при свете.
Кстати, признаюсь, что это не так трудно, как казалось раньше. Между прочим, раньше меня жутко раздражал малейший шум! Парижские улицы ночью куда более шумны, чем, к примеру, нижегородские. С другой стороны, это вполне понятно: что такое Нижний и что такое Париж! Но до недавнего времени я могла спать здесь только с затыкалочками для ушей. И стоило ночным прохожим погромче заговорить или промчаться мотоциклисту, как я просыпалась, а потом долго-долго не могла уснуть.
Ха-ха! Все это в прошлом. Теперь я не обращаю внимания ни на что. Как принято выражаться, мне все по фигу: и назойливый свет, и пьяные крики на улицах. Вообразите себе, это имеет место быть и в Париже; правда, муж моей сестры уверяет, что так дурно ведут себя не парижане, а исключительно приезжие: поляки и русские, а также хохлы. В крайнем случае – негры или арабы. Но не настоящие парижане, нет! И даже если бы все парижские рокеры устроили под окнами демонстрацию на своих мотоциклах, я бы все равно спала сном младенца. То есть до тех пор, пока этот самый младенец спит, потому что Лизок очень часто путает ночь и день. Слишком часто!
Когда же я приехала из Нижнего? Десять дней назад. И за это время ни разу не спала больше четырех часов подряд. Да ладно, сон – это еще не самое главное в жизни. Куда важнее то, что у меня теперь есть Элиза – то есть Елизавета, Лизонька, Лизок!
У меня? Вернее сказать, у нас. Все-таки у нее имеются свои мама и папа, а я – всего лишь незамужняя тетушка. В свое время у меня была Элинор, а теперь я как бы подхватила ее эстафету. Хотелось бы стать для этой маленькой-премаленькой девочки тем, чем была для меня Элинор. Хотя нет, пусть она никогда не узнает, каково это – жить нелюбимой родителями и ненавидимой собственной сестрой-близнецом. А уж как я сама не любила себя! До тех пор, пока не познакомилась с близняшкой. Тогда вся моя ненависть к себе перешла на нее. Мое второе «я», что поделаешь! Лучше я буду ненавидеть это второе «я», чем первое, то есть себя…
К счастью, Лизонька родилась без этого довеска – близнеца. Она – любимая игрушка своих родителей, а заодно – моя. Причем моя даже больше, чем их, потому что Морис с утра до вечера на работе, а Маришка доучивается в своей Сорбонне. Ей остались всего месяц учебы и четыре последних экзамена. Здесь сессия – какое-то растяжимое понятие, что-то сдают весной, как все нормальные люди, что-то – осенью. Вот получит диплом – и всецело займется семьей. А пока она только кормит дочку и в свободное время помогает мне, а нянчу нашу киску сугубо я. Тетушка. Тант по-французски. Ма тант…
Морис шутливо ворчит, что я балую его жену и дочь. С другой стороны, он сам только и делает, что балует их – и заодно меня. Маришке очень повезло с мужем! Он работает юристом в какой-то огромной строительной конторе и зарабатывает достаточно, чтобы содержать эту нехилую квартиру, семью да еще и потакать своей невинной слабости: любви к антиквариату. В выходные дни он правдами и неправдами вырывается на знаменитый Блошиный рынок и в прочие подобные места, которых в Париже множество в каждом районе. Кроме того, живут мои родственники в квартале Друо, где сосредоточено множество антикварных лавок и часто проходят аукционы. Их Морис тоже не обходит стороной. Благодаря этому его квартира похожа на маленький музей. На стенах множество картин, на каминах, книжных стеллажах, всевозможных полках и полочках, в шкафах выставка всяческой старинной красоты.
В России антиквариат – роскошь, которая доступна только очень богатым людям. Конечно, ведь все уничтожено, разграблено, вывезено за границу. Здесь, во Франции, которую собственные правители не предавали и не продавали никогда, этого добра великое множество, и каждый может удовлетворять свою страсть сообразно кошельку.
Как говорит о себе Морис, он бедный для богатых и богатый для бедных, но на прелестные старинные мелочи ему хватает. Раньше, до встречи с Маришкой, Морис любил только их. Теперь он любит еще и жену с ребенком. Ну, слава богу, что хоть кому-то из нас, сестер Дворецких, повезло в личной жизни… А забавно, что в нашей семье везет на личное счастье только тем, кто выходит замуж за иностранцев. Сначала Элинор, теперь вот Маришка. Не попытаться ли и мне обратиться к «иностранному партнеру»? Это цитата, между прочим, из гороскопа для Девы на этот год: «Вам сделают массу интересных предложений – отдайте предпочтение иностранным партнерам». Звучит заманчиво, однако пока ни предложений, ни партнеров! А впрочем, может быть, где-то на обочине поля моего зрения они и возникали – партнеры и предложения. Но я их просто не замечала, потому что голова моя настолько прочно занята Кириллом, что я и думать ни о ком больше не могу.
Да и в сердце – только он.
Любовь – самое жестокое и безрассудное, что есть на свете. Потому что любишь человека не за что-то, а вопреки. Рассудку вопреки, наперекор стихиям! Мне надо думать о жизни, о семье, о детях, о том, чтобы укачивать не племянницу, а свою родную дочь, мне надо думать о том, что девушке под тридцать негоже терять голову от красивого мальчишки, в котором только и есть, что сногсшибательное обаяние, волшебная легкость движений (и легкость мыслей, как я полагаю, ибо мой избранник, боюсь, не отличается ни умом, ни сообразительностью, ни интеллектом!) да черные глаза – самые красивые глаза, которые я видела в жизни.
Ну и что?! Разве это причина, чтобы зациклиться на нелепых, несбыточных мечтаниях? Да он на меня и не взглянет никогда. Сестрице моей пакостной, ничуть не сомневаюсь, удалось бы привлечь внимание Кирилла. Она у нас девушка оторви да брось. В отличие от меня – унылой зануды, у которой все всегда было разложено по полочкам. И вот – сбилось, пошло вкривь и вкось из-за ненужной, неосуществимой, несбыточной любви…
Встреть я Кирилла, когда мне было восемнадцать-девятнадцать-двадцать, я бы на него и не взглянула бы. Нет, конечно, взглянула бы – но не более того. В юности я презирала таких вот девчачьих кумиров, я была девушка многоумная, занятая учебой, думала только о будущей карьере – ну и о близняшке, с которой я тогда только-только познакомилась и еще надеялась, что мы и впрямь сможем стать близкими людьми. Чтобы понять: это невозможно! – потребовалось почти десять лет… За эти годы душа моя расточилась на сестру, как некое богатство – на неблагодарных нищих. И безрассудная любовь к Кириллу стала для меня лекарством.
Очень действенным. Очень благотворным. И таким сильным, что теперь я погибаю от того, чем вылечилась!
Ну да, ведь разумные люди принимают любовь в гомеопатических дозах. А я нырнула в нее с ручками и ножками, пила взахлеб. И вот вам результат…
Между прочим, я уверена: если бы эти мои терзания стали известны каким-то знакомым и друзьям, меня мало бы кто понял. Люди ведь способны поверить только в те чувства, которые испытывали сами. Или в сходные с ними. Именно поэтому почти никто не верит в смертельную любовь, ведь это – удел немногих. Избранных несчастных счастливцев. Или счастливых несчастных? Большинство сказало бы, что я с ума от дурости схожу. Казалось бы, живи да радуйся, одинокая, богатая, независимая. Нет же – выдумала себе страдание!