Эстонскую культуру называют внешней. Что ж, и на том спасибо. А ругают внешнюю культуру, я думаю, именно потому, что ее так заметно нс хватает гостям эстонской столицы.
В Эстонии - нарядные дети. В Эстонии нет бездомных собак.
В Эстонии можно увидеть такелажников, пьющих шерри-бренди из крошечных рюмок...
Почему я отправился именно в Таллинн? Почему не в Москву? Почему не в Киев, где у меня есть влиятельные друзья?..
Разумные мотивы отсутствовали. Была попутная машина.
Дела мои зашли в тупик. Долги, семейные неурядицы, чувство безнадежности.
Мы выехали около часу дня. Двадцать шесть рублей в кармане, журналистское удостоверение, авторучка.
В портфеле - смена белья, Знакомых у меня в Таллинне не было. Было два телефона, кем-то небрежно продиктованных...
Мы приехали вечером. Телефонный звонок. Первая удача - есть где остановиться.
Наутро я уже сидел в кабинете заместителя редактора "Молодежи Эстонии", Начал печататься как внештатный автор. Зачем работал ответственным секретарем в портовой многотиражке. Еще через месяц пригласили в отдел информации "Советской Эстонии".
Материальное и гражданское положение несколько стабилизировалось. Я зарабатывал около трехсот рублей в месяц. Обучился выпивать по-западному:
лимон, маслин, жалкие наперстки...
Гонорарная касса работала ежедневно. Напечатался - и в тот же день получай.
Но и тут я опоздал. (Злополучный шапочный разбор. )
Эстонские привилегии шли на убыль. Началось с мелочей. Пропала ветчина из магазинов. Затем ввели четыре гонорарных дня. В баре Дома печати запретили торговать коньяком. Кроме этих частностей были также другие, идеологические перемены. Однако не будем забегать вперед...
СОЛО НА УНДЕРВУДЕ
Это было в Таллинне. Захожу в магазин.
Хочу купить застежку-молнию, спрашиваю.
"Молнии есть? "
"Нет".
"А где ближайший магазин, в которое они продаются? "
Продавец ответил:
"Хельсинки... "
У меня появились друзья среди таллиннской интеллигенции. Журналисты, филологи, молодые ученые.
Я давал им свои рассказы. Город маленький, все друг друга знают, слухи распространяются быстро.
Мне сообщили, что в издательстве ждут, когда я представлю рукопись. Я отобрал шестнадцать самых безобидных рассказов и пошел в издательство.
Редактор Эльвира Кураева встретила меня чрезвычайно приветливо.
Через несколько дней звонит - очень понравилось.
Даем на рецензию в Тартуский университет.
- А можно самому Лотману?
- Вообще-то можно. Юрий Михайлович с удовольствием напишет рецензию, Только я не советую.
Его фамилия привлечет нежелательный интерес. Пошлем доценту Беззубову. Это очень знающий человек, специалист но творчеству Леонида Андреева. Вы любите Андреева?
- Нет. Он пышный и с надрывом. Мне вся эта компания не очень-то: Горький, Андреев, Скиталец...
- Неважно, Беззубое - человек широкого диапазона.
- Да я не возражаю.,, Беззубов написал положительную рецензию. Приводить ее целиком не имеет смысла. Вот последний абзац:
"С. Довлатов является зрелым писателем. Его рассказы обладают несомненными литературными достоинствами".
Через три недели со мной был подписан договор 36/ЕИ-74.
О моей книжке заговорили. Руководитель издательства Аксель Тамм объявил, что это лучшая книжка у них за последние годы. В своих интервью корреспондентам газет директор "Ээсти раамат"
обязательно называл мою фамилию.
Чем был вызван такой успех? Ведь цену своим рассказам я знаю. Не такие уж они замечательные.
Дело в литературной ситуации. Среди эстонских писателей есть очень талантливые. Например - Ветемаа, Унт, Каплинский, Ардер. На эстонском языке издается все, что они пишут. Оно и понятно, язык локальный, тиражи маленькие. Кто там услышит в Москве?
Молодой эстонский поэт выпустил книгу с фаллосом на обложке. Такой обобщенный, но узнаваемый контур. Не перепутаешь... Я не хочу сказать, что это высокое творческое достижение. Просто факт, свидетельствующий о мягком цензурном режиме.
Разумеется, есть и в эстонской литературе категорические табу национальный вопрос, к примеру. И тем не менее...
С русским языком дело обстоит несколько иначе.
У русских авторов возможностей значительно меньше.
Хотя слабая тень эстонских привилегий ложится и на них.
Помимо этого, русская литературная секция в Таллинне очень малочисленна. Уже три года здесь не принимали в Союз новых членов. Поэтому мной так и заинтересовались.
Гранки пришли буквально через месяц. Затем - вторая корректура. То есть по срокам нечто фантастическое!..
Позднее я узнал, что рукопись все же тормозили.
У кого-то она вызывала законное недоумение. Автор почему-то ленинградец. (Я работал в Эстонии с ленинградской пропиской. ) Да и тексты оказались не столь уж безобидными, В общем, тормозили...
СОЛО НА УНДЕРВУДЕ
Аксель Тамм передал мне один разговор.
Цензор говорила "Довлатов критикует армию".
"Где, покажите".
Это, конечно, мелочи, детали, но все же... "
"Покажите хоть одну конкретную фразу".
"Да вот. "На ремне у дневального болтался штык".
"Ну и что? "
"Как-то неприятно - болтался штык...
Как-то легкомысленно... "
Аксель Тамм не выдержал и крикнул цензору:
"Штык - не член! Он не может стоять!
Он болтается... "
Как-то вызвал меня главный редактор:
- Слушайте, кто ваши друзья в Ленинграде?
- Трудно сказать. В основном, начинающие писатели, художники... А что?
- Да ничего. Я тоже бог знает с кем дружу... В каких-нибудь манифестациях участвовали?
- Боже упаси.
- Бумаги подписывали?
- Какие бумаги?
- Вы меня понимаете. Разные.
- Разные - никогда.
- Странно.
- А что такое?
- Отношение к вам странное.
- Объясните же наконец...
- Ладно. Не переживайте. Все будет хорошо...
Я ожидал верстку. Жизнь представлялась в розовом свете...
Тут самое время отвлечься. Поделиться ярким эстетическим впечатлением.
ЧЕРНАЯ МУЗЫКА
В Таллинне гастролировал Оскар Питерсон, знаменитый джазовый импровизатор. Мне довелось побывать на его концерте.
Накануне я пошел к своему редактору:
- Хочу дать информацию в субботний номер.
Нечто вроде маленькой рецензии.
Редактор Генрих Францевич Туронок по своему обыкновению напугался:
- Слушайте, зачем все это? Он - американец, надо согласовывать. Мы не в курсе его политических убеждений. Может быть, он троцкист?
- При чем тут убеждения? Человек играет на рояле, - Все равно, он американец.
- Во-первых, он - канадец.
- Что значит - канадец?
- Есть такое государство - Канада. Мало того, он - негр. Угнетенное национальное меньшинство.
И наконец, его знает весь мир. Как же можно нс откликнуться?
Туронок задумался.
- Ладно, пишите. Строк пятьдесят нонпарелью...
Питерсон играл гениально. Я впервые почувствовал, как обесценивается музыка в грамзаписи.
В субботнем номере появилась моя заметка.
Воспроизвожу ее не из гордости. Дело в том, что это - единственный советский отклик на гастроли Питерсона.
СЕМЬ НОТ В ТИШИНЕ
В его манере - ничего от эстрадного шоу: классический смокинг, уверенность, такт. Белый платок на крышке черного рояля. Пианист то и дело вытирает лоб. Вдохновенный труд, нелегкая работа...
Концерт необычный, без ведущего. Это естественно.
Музыкальная тема для импровизатора - лишь повод, формула, знак. Первое лицо здесь не композитор, создавший тему, а исполнитель, утверждающий метод ее " разработки.
Исполнитель - неудачное слово. Питерсон менее всего исполнитель. Ов творец, созидающий на глазах у зрителей свое искусство. Искусство легкое, мгновенное, неуловимое, как тень падающих снежинок...
Подлинный джаз - искусство самовыражения. Самовыражения одновременно личности и нации. Стиль Питерсона много шире традиционной негритянской гармонии. Чего только не услышишь в его богатейшем многоголосии?! От грохота тамтама до певучей флейты Моцарта. От нежного голубиного воркования до рева хозяина джунглей.
О джазе писать трудно. Можно говорить о том, что Питерсон употребляет диатонические и хроматические секвенции. Использует политональные наложения. Добивается гармонических отношений тоники и субдоминанты. То есть затронуть пласты высшей джазовой математики.,.
Зачем?
Вот он подходит к роялю. Садится, трогает клавиши. Что это? Капли ударили по стеклу, рассыпались бусы, зазвенели тронутые ветром листья?.. Затем все тревожнее далекое эхо. И наконец - обвал, лавина. А сотом снова - - одинокая, дрожащая, мучительная нота в тишине...
Питерсон играет в составе джазового трио. Барабаны Джейка Хенна четкий пульс всего организма. Его искусство - суховатая музыкальная графика, на фоне которой - ярче живопись пианиста. Контрабас Нильса ГГедерсена - намеренно шершавый, замшевый фон, оттеняющий блеск импровизаций виртуоза.
Что сказать в заключение? Я аплодировал громче всех. У меня даже остановились новые часы!..
Захватив номер "Советской Эстонии", я отправился в гостиницу. Питерсон встретил меня дружелюбно.
Ему перевели "с листа" мою заметку.
Питерсон торжественно жал мне руку, восклицая:
- Это рекорд! Настоящий рекорд! Впервые обо мне написали таким мелким шрифтом!..
ОБСУЖДЕНИЕ В ЦК
Наконец пришла из типографии верстка. Художник нарисовал макет обложки - - условный городской пейзаж в серо-коричневых тонах.
Мне позвонил Аксель Тамм. Я заметил, он чем-то встревожен.
- В чем дело? - спрашиваю.
- ЦК Эстонии затребовал верстку. В среду - обсуждение.
Я нервничал, ждал, волновался.
Обсуждение было закрытым. Меня, естественно, не пригласили. То есть это, конечно, не очень естественно.
В общем, не пригласили.
Целый день я пил коньяк. Выкурил две пачки "Беломора".
Наконец звонит Эльвира Кураева:
- Поздравляю! Все отлично! Будем издавать!
Позже я узнал, как все это было. Сообщение делал инструктор ЦК Ян Труль. Мне кажется, он талантливо построил свою речь. Вот се приблизительное изложение:
"Довлатов пишет о городских низах. Его персонажи - ущербные люди, богема, Их не печатают, обижают. Они много пьют, Допускают излишества помимо брака.
Чувствуется, рассказы автобиографические. Довлатов и его герои - одно. Можно, конечно, эту вещь запретить, Но лучше - издать. Выход книги будет естественным и логичным продолжением судьбы героев. Выход книги будет частью ее сюжета.
Позитивным жизнеутверждающим финалом. Поэтому я за то, чтобы книгу издать... "
Я ждал сигнального экземпляра, медленно тянулись дни, полные надежд.
Еще раз позволю себе отвлечься.
ПРЕКРАСНАЯ ЭЛЛЕН
Однажды сижу я в редакции, Заходит красивая блондинка. Модель с рекламного плаката финской бани.
- Здравствуйте. Меня зовут Эллен.
- Очень приятно.
- Давно хотела с вами познакомиться. Вы любите стихи Цветаевой?
- Кажется, люблю.
- А Заболоцкого?
- Тоже...
Мы беседовали около часа. Я так и не понял, зачем она явилась. На следующий день опять приходит; - Вам не кажется, что разум есть осмысленная форма проявления чувства?
- Кажется...
Беседуем.
И так - всю неделю.
Я говорю приятелю; - Миша, что все это значит?
- И ты еще спрашиваешь! Надо брать! Чувиха - в полной боевой готовности. Уж я-то в этих делах разбираюсь...
Мне даже как-то неловко стало. Чего это мы все разговариваем? Так ведь и обидеть женщину недолго...
На следующий день я осторожно предложил:
- Может быть, отправимся куда-нибудь? Выпьем, помолчим...
- О, нет, я замужем.
- А если по-товарищески?
- Не стоит. Это лишнее.
На следующий день опять является. Передумала, наверное.
- Ну как? - говорю. - Тут рядом мастерская одного художника-супрематиста... (Супрематист мне ключ оставил. )
- Ни в коем случае! За кого вы меня принимаете?!
Это продолжалось три недели. Наконец я разозлился:
- Скажите откровенно. Ради чего вы сюда ходите?
Что вам нужно от меня?
- Понимаете, у вас язык хороший.
- Что?
- Язык. Литературный русский язык. В Таллинне, конечно, много русских, Только разговаривают они грубо, примитивно. А вы говорите ярко, образно... Я переводами занимаюсь, мне необходим литературный язык... В общем, я беру уроки, Разве это плохо?
Кое-что я даже записываю.
Эллен перелистала блокнот.
- Вот, например: "В чем разница между трупом и покойником? В одном случае - это мертвое тело.
В другом - мертвая личность".
- Веселые, - говорю, - мыслишки.
- Зато какая чеканная форма! Можно, я снова приду?..
Прекрасная Эллен! Вы оказали мне большую честь! Ваши переводы ужасны, но, я думаю, они станут лучше. Мы вместе постараемся...
ЗАГАДОЧНЫЙ КОТЕЛЬНИКОВ
Нас познакомили в одной литературной компании.
Затем мы несколько раз беседовали в коридоре партийной газеты. Бывший суворовец, кочегар, что-то пишет... фамилия - Котельников.
Свои рассказы он так и не принес, хотя мы об этом уславливались.
Теперь мне кажется, что я его сразу невзлюбил.
Что-то подозрительное в нем обнаружил. А впрочем, это ерунда. Мы были в хороших отношениях, Единственное меня чуточку настораживало: литератор и пролетарий, жил он весьма комфортабельно. Приобретал где-то шикарную одежду. Интересовался мебелью...
Нельзя, будучи деклассированным поэтом, заниматься какими-то финскими обоями. А может быть, я просто сноб...
Зачем я рассказываю о Котельникове? Это выяснится чуть позже.
ВСЕ РУШИТСЯ
Однажды Котельников попросил на время мои рассказы.
- У меня есть дядя, - сказал он, - главный редактор эстонского Кинокомитета. Пусть ознакомится.
- Пусть.
Я дал ему "Зону". И забыл о ней.
И вот пронесся слух - у Кительникова обыск.
Вообще наступила тревожная пора. Несколько молодых преподавателей ТПИ уволили с работы. Кому-то инкриминировали самиздат, кому-то - чистую пропаганду. В городе шли обыски. Лекторы по распространению грозно хмурили брови.
Чем это было вызвано? Мне рассказывали такую версию.
Группа эстонцев направила петицию в ООН. "Мы требуем демократизации и самоопределения... Хотим положить конец насильственной русификации...
Действуем в рамках советских законов... "
Через три дня этот меморандум передавали западные радиостанции.
Еще через неделю из Москвы поступила директива - усилить воспитательную работу. А это значит - кого-то уволить. Разумеется, помимо следствия над авторами меморандума. Ну и так далее.
У Котельникова был обыск. Не знаю, в чем он провинился. Дальнейших санкций избежал. Не был привлечен даже к качестве свидетеля.
Среди прочих бумаг у него изъяли мои рассказы.
Я отнесся к этому спокойно. Разберутся - вернут.
Не из-за меня же весь этот шум. Там должны быть горы настоящего самиздата.
То есть я был встревожен, как и другие, не больше.
Ждал верстку.
Вдруг звонит Эльвира Кураева:
- Книжка запрещена. Подробностей не знаю.
Больше говорить не могу. Все пропало...
Примерно час я находился в шоке. Потом начал сопоставлять какие-то факты. Решил, что между звонком Эльвиры и обыском Котельникова есть прямая связь.
Мои рассказы попали в КГБ. Там с ними ознакомились.
Восторга, естественно, не испытали. Позвонили в издательство - гоните, мол, этого типа...
Видно, я из тех, на ком решили отыграться.
Звоню Котельникову:
- Кто тобой занимается?
- Майор Никитин.
Я пошел в КГБ. Захожу. Маленькая приемная, стул, две табуретки. Постучал в окошко. Выглянула женщина.
- К майору Никитину, - Ждите.
Минут десять прошло. Заходит тип в очках. Среднего роста, крепкий, на инженера похож.
- Товарищ майор?
- Капитан Зверев.
- А где майор Никитин?
- В командировке. Изложите ваши обстоятельства.
Я изложил.
- Должен навести справки, - говорит капитан.
- Когда мне рукопись вернут?
- Наберитесь терпения. Идет следствие. В ходе его станет ясно, какие бумаги мы приобщим к делу.
Позвоните в среду.
- Когда Никитин вернется?
- Довольно скоро.
- А почему мою книжку запретили?
- Вот этого я сказать не могу. Мы к литературе отношения не имеем.
Ладно, думаю, подожду.
Зашел в издательство. Эльвира страшно перепугалась.
Увела меня на пожарную лестницу. Я говорю:
- Объясните мне, что происходит?
- Не могу. И более того, не знаю. Просто намекнули, что книга запрещена.
- Намекнули или дали соответствующее указание?
- Это одно и то же, - Я пойду к Акселю Тамму.
- Не советую, Что вы ему скажете? Я же сообщила вам о запрете неофициально.
- Что-нибудь скажу. Мол, ходят слухи...
- Это несерьезно. Ждите, когда он сам вас известит.
Ужев издательстве мне показалось, что люди здороваются смущенно, На работе - то же самое.
День проходит, второй, третий. Звоню капитану.
- Пока, - говорит, - никаких известий.
- Пусть мне рукопись вернут.
- Я передам. Звоните в пятницу...
Эльвира молчит. На работе какая-то странная обстановка. Или мне все это кажется...
Пятница наступила. Решил не звонить, а пойти в КГБ. Чтобы им было труднее отделаться.
Захожу в приемную. Спускается новый, в очках.
- Могу я видеть капитана Зверева?
- Болен.
- А майор Никитин?
- В командировке. Изложите свои обстоятельства мне...
Я начал понимать их стратегию. Каждый раз выходит новый человек. Каждый раз я объясняю, в чем дело. То есть отношения не развиваются. И дальше приемной мне хода не будет...
Я как дурак изложил свои обстоятельства.
- Буду узнавать.
- Когда мне рукопись вернут?
- Если рукопись будет приобщена к делу, вас известят.
- А если не будет приобщена?
- Тогда мы передадим ее вашим коллегам.
- В секцию прозы?
- Я же говорю - коллегам, журналистам.