И вдруг все, что она многие годы принимала как нечто само собой разумеющееся: посещение Фартингз, починка подушек для Марии, штопка носков для детей - сделалось неустойчивым, утратило равновесие, перестало быть частью ее жизни, перестало быть чем-то вечным, неизменным. Ушло в небытие, как война, как Папа. Она застегнула вечернее платье до самого подбородка и напудрила нос. Посмотрев в зеркало, она увидела между бровями давнишнюю предательскую морщину. Прошлась по ней пуховкой, но она не исчезла.
- Ты перестанешь хмуриться? - не раз говорила ей Труда. - Детям в твоем возрасте не пристало хмуриться.
- Улыбнись, дорогая, улыбнись, - говорил Папа. - У тебя такой вид, будто на твои плечи навалились заботы и горести всего мира.
Но морщина врезалась навсегда. Она никогда не исчезнет. Ах, только не сейчас... Похоже на боль в солнечном сплетении. Как часто во время войны придет и отпустит, хотя, на самом деле еще раньше, ухаживая за Папой, она временами чувствовала слабую ноющую боль. Не сильную. Не острую. Просто ноющую. Если она ела определенную пищу, эта боль предвещала расстройство желудка. Впрочем, рентгеновские снимки покажут, если с ней не все в порядке. На следующей неделе она их обязательно сделает. Но боль, видимо, уже не пройдет, как и морщина. Когда женщине за тридцать и она не замужем, можно не сомневаться, что у нее не все в порядке - где-нибудь да болит.
Если она сейчас спустится вниз, в гостиную, и попробует растопить камин до удара гонга, не застанет ли она там Чарльза? Не подумает ли он взглянув на нее: По какому праву она относится к этому дому так, будто он принадлежит ей? Но ведь камином в любом случае надо заняться, а Полли на кухне с миссис Бэнкс. Что бы я сейчас не сделала, подумала Селия, все покажется навязчивостью с моей стороны и вмешательством в чужие дела. Я всегда делаю салат, кроме меня этого никто не умеет; обязательно забудут положить сахар. Марии самой следовало бы заниматься салатом, Марии или Чарльзу. Что бы я сейчас не сделала, если не кому-то, то мне самой покажется навязчивостью, бесцеремонностью; спокойная безмятежность осталась в прошлом, и в Фартингз я отныне не дома, а в гостях.
Она вышла из комнаты, и, чтобы не встретиться с Чарльзом на парадной лестнице, спустилась по черной. Так она могла войти в столовую через другую дверь и никем не замеченная побыть с Полли пока не прозвучит гонг. Но ее план не удался - за закрытой дверью буфетной Чарльз разговаривал по телефону. Накануне он жаловался, что в его кабинете не работает телефонный отвод.
Селия отступила в тень лестницы и стала ждать, когда Чарльз закончит разговор. Она и сама много раз звонила из буфетной: на станцию узнать расписание поездов, в расположенный в деревне гараж, чтобы вызвать машину и, снимая трубку, часто слышала голос Марии, которая из своей спальни разговаривала по междугородному телефону с Лондоном, и по звучанию ее голоса безошибочно угадывала, о чем она говорит - о деле или о чем-то другом. Как правило, разговор шел о чем-то другом. Селия вешала трубку в буфетной и, прислонясь к раковине, ждала, пока щелчок в аппарате на стене не давал ей знать, что разговор закончен. Сейчас она об этом вспомнила.
- Абсолютно точно, - говорил Чарльз. - Сегодня днем я принял решение. Продолжать бессмысленно. Вечером я так и скажу. - Наступила пауза, затем он сказал: - Да, всю компанию. Всех троих. - Еще одна пауза, а затем: - Днем довольно плохо. Но сейчас лучше. Когда есть мужество принять решение, все выглядит не так плохо.
Чарльз обернулся и увидел, что дверь буфетной открыта. Он толкнул ее ногой. Дверь подалась и с шумом захлопнулась. Голос Чарльза превратился в легкий неразборчивый шепот.
Прижавшись к стене на черной лестнице, Селия вдруг ощутила ледяной холод. Что-то должно случиться. Должно случиться что-то такое, о чем никто из нас не догадывается. Беспокойство по поводу ее собственного положения незваной гостьи показалось ей пустым и ничтожным. Теперь его сменило пока еще смутное и не до конца осознанное понимание чего-то более глубокого и значительного. Она прокралась мимо двери буфетной, осторожно вошла в столовую и принялась за салат.
Удар гонга раскатистым эхом отозвался во всем доме, подобно вызову на последний суд.
Глава 22
Столовая в Фартингз была длинной и узкой. Стол был красного дерева с опускными досками на обоих торцах. Стулья были тоже красного дерева с высокими жесткими спинками и тонкими высокими ножками. Серый ковер был более темного тона, чем светло-серые стены. Дровяного камина в столовой никогда не было, его заменял электрический, который включался перед тем как садились за стол и выключался после окончания трапезы. Однажды Мария подогревала над спиралью камина копченую рыбу и по небрежности накапала густым жиром чистый, без единого пятнышка поддон камина. Как ни старалась Полли, как ни терла сталь тряпкой, следы пятен полностью не исчезли. Они и теперь были заметны единственное пятно в безупречно чистой комнате. Такие комнаты не располагают к мечтательности, не располагают к непринужденной беседе. На сервировочном столе за стулом Чарльза было все готово к ритуалу воскресного ужина. Суп в фаянсовых горшочках на подогретых тарелках; они являлись не более чем последней данью традиции - чтобы не мыть лишние тарелки, суп ели прямо из горшочков. Холодный цыпленок, гарнированный петрушкой, несколько кусочков колбасы, оставшихся от ленча, подсохших и съежившихся. Цыпленок, колбаса и блюдо печеного картофеля представляли собой наиболее существенные компоненты пиршества. И, конечно, салат. Открытый пирог - фрукты из запасов Полли бисквит и большой кусок синего датского сыра.
Найэл с облегчением заметил, что бутылка кларета, стоящая на буфете, еще не раскупорена, но, очевидно, и не подогрета; заметил он и то, что бутылка привезенного из Лондона джина, которую он и Мария почали, но оставили на две трети полной перед уходом из гостиной, теперь пуста. Следовательно, Чарльз допил ее - Чарльз, который не пьет ничего, кроме вина и смешивал коктейли только для гостей. Найэл украдкой бросил на него взгляд. Но Чарльз стоял к нему спиной и точил нож. Полли стояла рядом с тарелками наготове. Селия уже сидела за столом и вынимала салфетку из серебряного кольца. Селия всегда пользовалась этим кольцом, но Найэл заметил, что, положив его на стол, она остановила на нем задумчивый взгляд, словно хотела задать ему вопрос.
Остатки воды из ванной стекли по трубе за окном. Было слышно, как Мария ходит в своей спальне над столовой. Все молчали. Чарльз разрезал цыпленка. В дверь поскребся щенок, и Селия инстинктивно встала из-за стола, чтобы его впустить, но на полпути помедлила в нерешительности и через плечо посмотрела на человека, который, стоя у буфета, разрезал цыпленка.
- Как быть со щенком? - спросила она. - Впустить?
Чарльз не ответил, наверное, он не слышал ее слов; Селия, с тревогой и нерешительностью глядя на Найэла, открыла дверь. Щенок робко перешагнул через порог, прополз по комнате и забрался под стол.
- Кто хочет грудку? - спросил Чарльз к всеобщему удивлению.
Будь мы втроем, подумал Найэл, или если бы вместо Чарльза здесь была Мария, то вот он самый подходящий момент для веселого каламбура и хорошее настроение на весь ужин обеспечено. Я всегда хочу грудку, но получаю ее ой как редко. Но нет, не сейчас, не здесь. Сейчас любой каламбур чреват бедой. К тому же не Найэлу первым высказывать свое желание. Он предоставил это право Селии.
- Я бы хотела крыло, Чарльз, если можно, - Селия говорила почти скороговоркой, щеки ее пылали. - И, пожалуй, кусочек колбасы. Небольшой.
Как это непохоже на Чарльза - нарезать второе блюдо, когда еще не съеден суп. Однако в тот вечер все шло не как положено. Ритуал был нарушен. Только Полли держалась, как ни в чем не бывало. Хотя даже она наконец заметила, что что-то не так; склонила голову набок, словно озадаченный воробей и улыбнулась.
- Я забыла включить "Гранд отель"*, - сказала Полли.
Она подала на стол последний горшочек с супом и бросилась в угол столовой, где стоял портативный радиоприемник и повернула выключатель. Приемник заработал на всю мощность. От оглушительного пения зычного тенора задрожал воздух, заломило в ушах. Найэл поморщился и искоса посмотрел на Чарльза. У Полли хватило сообразительности повернуть ручку влево; тенор притих, его голос стал чуть громче шепота. Если не для тех, кто его слушал, то для него самого, действительно, "Звенели колокола храма". Тем не менее посторонние звуки притупили чувства и помогли нарушить молчание. Тенор стал как бы еще одним гостем, но менее обременительным.
А суп, подумал Найэл, раскрывает характер. Селия, как и учила нас Труда, ест суп ложкой, но прямо из горшочка, а не выливая на тарелку привычка военных лет. Полли отпивает маленькими глотками, согнув палец.
Отопьет, поставит горшочек на тарелку и снова поднесет ко рту. В былые времена мы бы сказали, что она жеманничает. Чарльз, как и пристало человеку в его положении, как, вероятно, все Уиндэмы, спокон веков уже в детстве привыкшие к огромным супницам, подносимым лакеями, вылил суп на тарелку и, не заботясь о мытье посуды, черпал его ложкой, слегка приподняв ободок тарелки.
Отопьет, поставит горшочек на тарелку и снова поднесет ко рту. В былые времена мы бы сказали, что она жеманничает. Чарльз, как и пристало человеку в его положении, как, вероятно, все Уиндэмы, спокон веков уже в детстве привыкшие к огромным супницам, подносимым лакеями, вылил суп на тарелку и, не заботясь о мытье посуды, черпал его ложкой, слегка приподняв ободок тарелки.
Тенор пел "Люблю я руки бледные", когда Мария вошла в столовую. Она одевалась в спешке, и Найэл знал, что под ее бархатным вечерним платьем цвета старого золота ничего нет. Она надевала его каждое воскресенье вместе с украшенным драгоценностями поясом, который он однажды привез ей из Парижа. Найэл недоумевал: почему одетая на скорую руку, без прически, с небрежно напудренным лицом Мария кажется ему гораздо более красивой, чем в тех случаях, когда, отправляясь на прием, она тратит на одевание и все прочее уйму времени и сил. Он и сам не знал, то ли его собственные странности, граничащие с извращением, то ли долгие годы любви и близости заставляли его особенно страстно желать ее в те минуты, когда она слегка растрепана, как сейчас, или заспана после раннего пробуждения, или еще не успела стереть грим и вынуть шпильки из волос.
- Ах, я опоздала? - спросила Мария, широко раскрыв глаза. - Извините.
Она села на стул в конце стола напротив Чарльза, и голос ее был голосом самой невинности, голосом того, кто не слышал гонга, не знает времени ужина. Так вот он каков, лейтмотив сегодняшнего вечера, решил Найэл, роли выбраны, и мы все возвращаемся к Мэри Роз, бесплотной Мэри Роз, ребенку, заблудившемуся на острове. Остается посмотреть, подействует ли это на Чарльза. Ведь время не терпит, время истекает.
- Ужин всегда начинался в восемь, - сказал Чарльз. - Все эти годы по твоей просьбе. И сегодня он начался в восемь.
Нас всех построили в шеренгу, подумал Найэл. Подождем сигнала стартера. А как ест суп Мария? Отпивает или приподнимает? Никогда не замечал. Вероятно, это зависит от настроения. Мария взяла фаянсовый горшочек обеими руками. Любовно поддерживая его, чувствуя, как ей передается его тепло, понюхала, чем в нем пахнет. Затем стала пить прямо из горшочка, по-прежнему держа его в обоих руках; но пила медленно, сосредоточенно, а не большими глотками, как Найэл. Она посмотрела через стол на Найэла и увидела, что он с улыбкой наблюдает за ней. Она улыбнулась в ответ - ведь это Найэл - хотя и почувствовала некоторое замешательство, не зная, чему он улыбается. Может быть, она допустила какую-нибудь оплошность? Или дело в мелодии? Может быть, в ней есть условный код, смысл которого она забыла? Люблю я руки бледные на бреге Шеламара". Шеламара... где это? Во всяком случае, какие прелестные, чувственные видения он вызывает, несмотря на тошнотворный голос и сладкие слова. Река, гладкая и теплая, цвета шартреза*. Но почему она никогда не путешествовала по Индии? Ах. Индия... Раджи, лунные камни, купанье в молоке ослиц. Женщины в пудрах*. Или в сати**. Или в чем-нибудь еще... Она обвела взглядом стол. Какое гнетущее молчание. Кто-нибудь должен нарушить его. Но не она, не Мария.
- Ах, мамочка, в ванной дети чуть не уморили меня со смеху, - сказала Полли, вставая из-за стола собрать горшочки и тарелки. - Они сказали: "Интересно, мамочка и дядя Найэл и сейчас моются вместе в ванне, как, наверное, мылись маленькими, и сердится ли мамочка, если мыло попадает ей в глаза". - И в ожидании комментариев Полли весело рассмеялась шутке детей.
Что за глупое замечание, сокрушенно подумала Селия. И надо же сделать его именно сейчас. Хотя, если бы мы были втроем, я и сама могла бы по забывчивости или по недомыслию сказать что-нибудь в таком роде.
- Не помню, - сказал Найэл, - чтобы нас мыли в ванне вместе. Мария всегда была жадной на воду. Хотела всю забрать себе. Зато я помню, как намыливал Селии попку. Она была такая мягкая и вся в веснушках. Вы не возьмете мою тарелку, Полли?
"Ничтожней пыли" пел теперь тенор. И, судя по угрюмому лицу Чарльза, очень кстати. Ничтожней пыли под колесами его колесницы. Найэл - ничтожней пыли. Каждый из нас - ничтожней пыли. И Чарльз, щелкая кнутом, попирал его копытами своих коней и колесами колесницы. Второе подали без дальнейших цитат из детей. Найэлу досталась длинная и тощая цыплячья ножка. Ну, да ладно, ножка сослужит свою службу, а вот кларет... В конце концов, Чарльз подогреет его? Или, что еще важнее, подаст он его или нет? В это время Чарльз подавал салат. Салатом могли бы заняться и другие. Кларет - вот его дело. Если существовало хоть что-то, чего Найэл не взял бы на себя в доме Чарльза, так это разливать кларет. Итак, примемся за ножку. Воздадим ей должное.
Полли досталась грудная кость, значит, ей выпало загадывать желание. Она отделит ее от других костей и протянет Марии.
- Мамочка хочет загадать желание? Если у мамочки есть заветное желание, то чего же она хочет?
Марии досталась целая грудка, которую она ела с полнейшим безразличием. Чарльз ел второе крыло. В конце концов, птица его, и он вполне заслужил эту часть. Мария пооложила себе салата и подняла глаза.
- Разве мы ничего не выпьем? - спросила она.
Вылитая Мэри Роз. Но довольно раздражительная и надутая Мэри Роз, которую Саймон слишком надолго оставил среди вишневых деревьев без воды и питья.
Все в том же мрачном молчании Чарльз подошел к буфету. Он перелил кларет в графин. О подогревании уже не могло быть и речи. К великому облегчению Найэла Полли и Селия отказались. При этом Полли рассмеялась беззвучным смехом, как всегда в тех случаях, когда ей предлагали спиртное.
- Ах, нет, мистер Уиндэм, только не я. Меня еще ждет завтра.
- Как и всех нас, - сказал Чарльз.
Это было явное позерство. Удар ниже пояса. Даже в синих, подернутых мечтательной дымкой глазах Мэри Роз отразился немой вопрос. Найэл заметил, как она метнула на мужа обеспокоенный, недоумевающий взгляд и снова погрузилась в свою роль.
Нападение - лучшая защита. Кто-то постоянно повторял эту фразу. Монтгомери* или Симс**. Во время войны Найэл несколько раз слышал ее по радио. Интересно, применим ли такой метод к нынешнему вечеру? Допустим, он наклонится к хозяину дома и скажет:
- Послушайте, что все это значит?
Что сделает Чарльз - невозмутимо смерит его отсутствующим взглядом? В былые времена было проще. В давно забытые времена дуэлей. Разбитый вдребезги бокал. Винные пятна на кружевном жабо. Рука на эфесе шпаги. - Завтра? - Да, на рассвете... между тем, ты ничего не делаешь. Набрасываешься на цыплячью ножку. Пьешь кларет и находишь его слишком холодным и кислым. Сносное церковное вино. Обшаривая бар в поисках второй бутылки
джина, Чарльз наткнулся на давнишние запасы со складов Братьев Берри* и кое-что прихватил с собой. Уксус урожая года такого-то и такого-то. Ну, да все равно. Выпьем...
Селия нашла в салате гусеницу и поспешила спрятать ее под крайним листом. Миссис Бэнкс не слишком-то внимательна. Вычистить салат совсем не сложно, если как следует промыть. Осмотрела каждый лист, промыла и высыпала на чистую влажную салфетку. Хорошо еще, что гусеница попалась к ней на тарелку, а не к Марии. Мария обязательно сказала бы:
- Ах, Боже мой! Посмотрите на это.
А сейчас такое замечание было бы крайне неуместно.
Если бы хоть кто-нибудь заговорил и прервал молчанье, но легко, непринужденно. Дети, конечно, очень бы помогли. Дети лепетали бы без умолку. При детях невозможно быть мрачными. В этот момент ведущий "Гранд отеля" объявил, что оркестр исполнит попурри из мелодий Найэла Делейни. Полли подняла глаза от своей заветной кости, и ее лицо осветилось широкой, радостной улыбкой.
- Ах, как мило, - сказала она. - Нам всем будет приятно их услышать.
Возможно, и всем, но не Найэлу Делейни. Господи, до чего не ко времени.
- На публике, - сказал Найэл, - довольно тяжело слышать собственные ошибки. Писатель может забыть о своих, сдав последний лист корректуры. Но не композитор, сочиняющий пустяковые песенки.
- Не говорите так, мистер Найэл, - возразила Полли. - Вы всегда умаляете свои достоинства... Право же, уверяю вас, вы отлично знаете, насколько вы популярны. Послушали бы вы миссис Бэнкс на кухне. Даже ее голос не может испортить ваши песни! Ах, это моя любимая...
Она для всех была любимой... пять лет назад. Зачем вспоминать о ней? Почему не забыть, как забываешь о былых капризах и увлечениях? Однако, это болваны ведут слишком быстро. Какой ломаный ритм... Десять утра... да, было десять часов утра, солнце заливало комнату и чего с ним никогда не случалось в такой ранний час, он ощущал в себе энергию всего мира, а в голове звучала песня... Он подошел к роялю, сыграл ее и позвонил Марии.
- В чем дело? Что тебе надо?
Голос глухой, сонный. Она терпеть не могла, когда телефон будил ее раньше половины одиннадцатого.
- Слушай. Я хочу, чтобы ты кое-что послушала.
- Нет.
- Не выводи меня из себя, слушай.
Он сыграл песню раз шесть, потом снова взял трубку; он знал, как выглядит Мария - на голове тюрбан, на глазах заспаны.