Пол: «Песня „What'd I Say“ всегда заводила зрителей. Она была одной из лучших в нашем репертуаре. Все это напоминало попытку попасть в Книгу рекордов Гиннесса — мы соревновались, кто кого переиграет. Это отличная песня, в ней лучший вступительный риф, какой я когда-либо слышал. И будь у нас „Вурлитцер“ (а его у нас не было), этот риф можно было бы тянуть часами. А затем начинались слова: „Скажи своей маме, скажи папе. Я увезу тебя в Арканзас. Видишь девушку в красном платье…“ Мы несколько растягивали запев, а затем вступал хор: „Объясни, что такого я сказал?“ — и это продолжалось часами. А потом звучало потрясающее: „О, да!“ — и зрители начинали подпевать».
Джон: «Насколько мне известно, на этой пластинке впервые было записано электрическое пианино. С песни „What'd I Say“ начались гитарные записи. Ни у кого из нас не было электрического пианино, поэтому мы пытались сымитировать его звуки на гитаре. До того все играли примерно так, как на рок-н-ролльных пластинках Литтл Ричарда, как в „Lucille“, где звучит саксофон и гитара. С „What'd I Say“ началась новая музыка, которая продолжается и сейчас» (74).
Пол: "Нам и в голову не приходило писать свои песни. Достаточно было чужих. Я написал пару коротеньких вещиц, но никому не осмеливался показать их, тем более что они и вправду были коротенькими. Вместо этого мы играли песни Чака Берри. «A Taste Of Honey» («Вкус меда») — один из моих лучших гамбургских номеров, что-то вроде баллады. Она отличалась от остальных, но ее часто просили сыграть. Мы подпевали в эхо-микрофоны, и у нас получалось неплохо. Песня звучала в самом деле отлично.
Мы играли все лучше и лучше, послушать нас стали приходить другие группы. Мы особенно гордились, когда из клуба "Топ Тен" (большого клуба, куда мы стремились попасть) пришел Тони Шеридан или когда Рори Сторм или Ринго оставались на наши выступления".
Джордж: "По субботам выступления начинались с трех-четырех часов дня и продолжались до пяти-шести утра. Закончив, мы завтракали. Все вокруг были навеселе: музыканты, слушатели — вообще все с Сан-Паули. Все шли, куда-нибудь перекусить, еще выпить, а потом, в воскресенье утром, отправлялись на рыбный рынок (так и не знаю, зачем). Мы просто бродили под солнцем, вялые, как тритоны, невыспавшиеся. В конце концов мы отправлялись спать. Воскресное выступление начиналось рано, но заканчивалось не слишком поздно.
К началу выступления собирались слушатели помоложе — лет пятнадцати, шестнадцати, семнадцати. К восьми или девяти часам подтягивалась публика постарше, после десяти — слушатели не моложе восемнадцати. К двум утра в клубе оставались лишь отъявленные пьянчуги и хозяева других клубов, приходившие в гости к нашему хозяину. Все они сидели за длинным столом и колотили по нему кулаками, кидались ящиками и бутылками из-под шнапса и других напитков. Я уж не говорю о том, что и мы тоже пили вовсю, мы только что открыли для себя виски и коку".
Ринго: "Немцы — потрясающие люди, потому что, если ты им нравишься, они присылают тебе пиво ящиками. А слушатели с тугими кошельками, приезжие и гамбургские снобы посылали шампанское. Нам было все равно, мы пили все подряд.
В клубы заходили и гангстеры с оружием, которых прежде мы никогда не видели. Люди приходили, садились у стойки бара и пили, пока не падали с табурета или пока у них не кончались деньги. Их не выпроваживали, а просто вышвыривали со словами: "Чтоб больше тебя здесь не видели!"
Джон: "В клубе собирались гангстеры, местная мафия. Они посылали на сцену ящик шампанского, немецкую подделку под настоящее шампанское, и мы должны были выпить его, иначе нас грозились убить. Нам говорили: "Пейте, а потом сыграйте «What'd I Say». И нам приходилось устраивать шоу в любое время ночи. Если они являлись в пять утра, когда мы уже успевали отыграть семь часов, нам все равно приносили ящик шампанского и велели продолжать.
Я сорвал голос. От немцев мы узнали, что бороться со сном помогают таблетки для похудения, и начали принимать их (67). Часто я так выматывался, что лежал на полу за пианино и пил, а остальные играли. На сцене я чуть не засыпал. Мы всегда ели на сцене, потому что нам не хватало времени есть вне ее пределов. Тогда это было настоящим зрелищем. Теперь оно показалось бы странным: мы ели, курили, бранились, а когда уставали, то засыпали прямо на сцене" (72).
Ринго: "В то время мы открыли для себя таблетки-стимуляторы. Только благодаря им мы могли играть подолгу. Они назывались «прелудин», мы покупали их из-под полы. Нам и в голову не приходило, что мы поступаем неправильно, мы по-настоящему взбадривались, и это продолжалось по нескольку дней кряду. Мы и выжили исключительно благодаря пиву и прелудину.
Джон: «Впервые я попробовал наркотики еще в школе, вместе с товарищами (все мы принимали их вместе), — это был бензедрин из ингалятора…» (74)
Джордж: «Один бородатый парень из Лондона, поэт-битник Ройстон Эллис, приехал в Ливерпуль читать свои стихи, а мы подыгрывали ему. Эллис обнаружил, что, если вскрыть ингалятор Вика, внутри найдешь бензедрин — им пропитан картон изнутри (позднее он написал об этом в „News of the World“)».
Джон: "Этот битник, английский вариант Аллена Гинзберга, подсовывал ингалятор каждому, и все недоумевали: «Ого! Что это?» А потом болтали без умолку всю ночь.
В Гамбурге у всех официантов всегда был прелудин и разные другие таблетки, но я запомнил прелудин, потому что он действовал дольше других, и все принимали их, чтобы бодрствовать и работать на протяжении долгих часов, ведь клубы не закрывались всю ночь. А когда официанты видели, что музыканты валятся с ног от усталости или спиртного, они сами давали нам таблетки. Ты принимал таблетку, начинал болтать, мгновенно трезвел и мог работать почти безостановочно, пока не прекращалось действие таблетки и не приходилось принимать следующую" (74).
Джордж: "Мы все были взмыленными. Поскольку нам приходилось играть по многу часов подряд, хозяева клубов давали нам прелудин — стимулирующие таблетки. Вряд ли они содержали амфетамин, но тем не менее возбуждали. Поэтому мы привыкли быть взвинченными.
Мы словно обезумели, потому что пили без меры, неистово играли, а нам еще давали эти таблетки. Помню, я лежал в постели, потея от прелудина, и думал: "Почему мне не спится?"
Пол: "Мой отец был очень рассудительным человеком, хотя и принадлежал к рабочему классу, он все предвидел заранее. Отправляя меня, мальчишку, одного в Гамбург, он предупредил: «Держись подальше от наркотиков и таблеток, ладно?» Поэтому в Гамбурге, когда мы начали принимать прелудин, я попробовал его последним. А до этого я говорил: «Спасибо, я лучше выпью еще пива».
Но когда все пошли вразнос, не устоял и я. Помню, Джон повернулся ко мне и спросил: "А ты на чем сидишь?" Я ответил: "Ни на чем", хотя я говорил почти так же быстро, как и они: их возбуждение передавалось мне.
Я и вправду побаивался наркотиков, потому что мне с детства внушали, что с проклятыми наркотиками лучше не связываться. Я действительно сознавал исходившую от них опасность и поначалу воздерживался. Оглядываясь в прошлое, я понимаю, что на меня подействовало только давление со стороны сверстников, хотя сегодня мне кажется, что, прояви я тогда твердость — и это было бы гораздо круче. Я проявил бы осмотрительность и зрелость, сказав: "Ребята, я вовсе не обязан во всем подражать вам", но в то время мне казалось, что меня сочтут размазней. И такое отношение возобладало".
Джон: "Чего мы только не вытворяли! Мы ломали сцену задолго до того, как появились «The Who» и начали все крушить; мы оставляли гитары играть на сцене, а сами уходили. Мы напивались, ломали технику. Причиной всему было наше состояние. Мы вовсе не внушали себе: «Давай-ка разнесем сцену, наденем на шею сиденье от унитаза, выйдем к публике голыми». Мы просто поступали так, когда напивались.
Пол рассказывал, что мы часто ссорились, выясняя, кто из нас главный. Этого я не помню. К тому времени все это потеряло смысл. Я вовсе не стремился быть главным любой ценой. Если я и спорил, то лишь из гордости.
Ссоры стали обычным делом — в основном потому, что мы были измучены трудной работой и раздражены. А ведь мы были еще совсем детьми. Однажды Джордж швырнул в меня какой-то едой. Мы поссорились из-за пустяка. А я пригрозил, что разобью ему лицо. Мы старались перекричать друг друга, но этим и ограничились, я не выполнил свои угрозы (67). Но однажды я бросил в Джорджа тарелку с едой. Других проявлений насилия в нашем кругу не было" (69).
Джордж: "Джон всегда швырял во всех все, что попадалось ему под руку. Сам я не помню, чтобы он кидался чем-то в нас, но, если он так говорит, значит, так оно и было. Бывали, наверное, случаи, когда он чем-нибудь бросался. Он был весь на нервах. Если не спишь несколько дней, возникают побочные эффекты прелудина и выпивки — галлюцинации, ты становишься странным. Иногда Джон доходил до ручки. Он заявлялся рано утром и начинал бушевать, а я лежал, притворяясь спящим, надеясь, что меня это не коснется.
Однажды, когда Пол с подружкой лежали в постели, вошел Джон с ножницами и разрезал на клочки всю ее одежду, а затем разломал шкаф. Таким он становился лишь изредка, из-за таблеток и бессонницы. Но в немцев мы и вправду швыряли всем, что попадалось под руку, — так поступали все группы".
Джон: «Мы орали на немцев по-английски, называли их нацистами и всегда посылали их» (70).
Пол: «Однажды, когда мы работали, в клуб вошли люди странного вида, не похожие ни на кого. И мы сразу поняли: „Эге, родственные души! Что же теперь будет?“ Они вошли и сели. Это были Астрид, Юрген и Клаус. Позднее Клаус Ворманн начал играть на бас-гитаре у Манфреда Манна. Юрген Фольмер по-прежнему хороший фотограф, как и Астрид Киршерр, будущая подружка Стюарта, — между ними вспыхнула страстная любовь. Итак, все они вошли и уселись, и мы поняли, что они не такие, как все. А мы оказались тем, что они искали».
Джордж: «Сначала Астрид была подружкой Клауса, но однажды вечером они поссорились, он оскорбился и ушел в самый опасный район Гамбурга, где прежде никогда не бывал. Бродя по улицам, он услышал шум в одном из подвалов — так он и попал в „Кайзеркеллер“, увидел нас и решил, что это любопытно. Он вернулся к Астрид, рассказал о нас и привел ее и некоторых других друзей, в том числе танцовщиков, и они стали регулярно бывать на наших выступлениях. Чаще всех приходили Астрид и Клаус. Им нравилась наша группа, они хотели сфотографировать нас».
Пол: "Всем им нравился рок-н-ролл и зачесанные назад волосы, но сами они были другими, они одевались во все черное. Сказать по правде, мы многое переняли у них. Они называли себя «экзи» — от слова «экзистенциалисты». Они были не рокерами и не хиппи, а экзи.
Мы по-прежнему следовали рокерским модам, но немного отличались от других групп — мы были сделаны из другого теста, наше чувство юмора было иным. Стюарт подражал Джеймсу Дину. Он надевал черные очки и стоял на сцене с бас-гитарой, приняв внушительную позу. Поначалу Стюарт не произвел на них впечатления — они не искали дружбы с музыкантами, а для него это был только имидж. А когда выяснилось, что Стюарт художник и что Джон, как и они, учился в школе искусств, у них появилось что-то общее. Поэтому мы стали выпивать с ними, болтать и вскоре подружились".
Стюарт Сатклифф: «Недавно я обрел замечательных друзей, самое прекрасное трио, какое я когда-либо видел. Они сразу покорили меня. Девушка считала меня самым симпатичным парнем в группе. И мне, человеку, который считал себя самым заурядным из членов группы, объяснили, как потрясающе я выгляжу даже на фоне признанного Ромео Джона и его верных последователей, Пола и Джорджа — гамбургских казанов!»
Джордж: "Все они были замечательными людьми. Нам повезло познакомиться с ними, поскольку они оказались более образованными, чем остальные местные ребята. Они высоко ценили нас, но и сами по себе были артистичными и интересными. Они принадлежали к богеме Гамбурга.
Мы начали все чаще встречаться с ними. В то время от них мы узнавали больше, чем они от нас, в том числе и о стиле. Клаус, Астрид и Юрген стали для нас настоящими друзьями. Позднее Клаус сам начал играть на бас-гитаре, он играл на записи многих моих пластинок и пластинок других исполнителей. А Астрид оказалась на редкость заботливой, она приглашала нас к себе и кормила. Она много помогала нам, даже разрешала мыться у нее. В то время ей было двадцать два года, а мне семнадцать, поэтому она казалась мне совсем взрослой.
В конце концов Астрид и Стюарт увлеклись друг другом; Астрид была по-настоящему талантливой, как и Стюарт, — это видно по их картинам".
Пол: «Мы крепко подружились с этими людьми. Юрген и Астрид сделали наши первые фотографии. Мы бывали у них в студии — или, возможно, это была студия кого-то из их знакомых. Прежде к нам никогда так не относились».
Джон: Все произошло в Гамбурге. Там мы и раскрылись по-настоящему. Чтобы заводить немцев и развлекать их по двенадцать часов кряду нам приходилось трудиться. Мы никогда бы не раскрылись так, если бы остались дома. Нам надо было испробовать все, что приходило нам в голову в Гамбурге. Там было некому подражать. Мы играли то, что нам нравилось, а немцы глотали любую музыку, лишь бы она звучала погромче (67).
Пол: "Юрген и Астрид водили нас по разным местам — к примеру, на ярмарочную площадь — и фотографировали нас там, поэтому вскоре мы поняли, как нужно делать настоящие снимки. Когда нас начали снимать для рекламы, мы всегда просили фотографов: «Снимите нас где-нибудь на стройплощадке…» Нам нравились такие снимки, они отлично выглядят. Показной блеск мы всегда терпеть не могли.
Мы нашли магазин, где продавали кожаные куртки, каких не было ни у кого в Ливерпуле, и это было здорово. Мы предвкушали, как будем выглядеть, когда вернемся домой".
Джордж: «Как только мы увидели кожаные вещи, все сразу решили одеться в кожу. Кожаные куртки всегда считались шикарными — как у Марлона Брандо, особенно с джинсами. В Германии отлично шьют кожу, наши друзья носили ее. Астрид одевалась так, когда мы еще таскали ливерпульское барахло. Именно у нее мы переняли пристрастие к коже и битловским прическам. Мы подружились еще с несколькими местными жителями, официантами и менеджерами клубов. Они полюбили нас, потому что мы не раз приезжали в Гамбург».
Джордж: «Эти ранние фотографии „Битлз“ бесподобны. Их сделала Астрид в увеселительном парке Гамбурга (в грузовик, на котором мы сидим, сложены разобранные „американские горки“). „Битлз“ отлично смотрелись. Астрид больше чем кто-либо другой оказала влияние на наш имидж. Она заставила нас выглядеть стильно».
Пол: "Война закончилась не так давно, все ливерпульцы и другие наши соотечественники помнили ее, поэтому мы радовались, что познакомились с молодыми немцами. Эта молодежь уже забыла про войну, у нас с нею установились хорошие отношения.
Нам это казалось странным. Все вокруг было чужим, вся атмосфера Гамбурга. Мы ходили на почтамт за марками. Это напоминало детство и скаутский лагерь, где всегда ждали почту: когда раздавали письма, каждый надеялся, что ему пришло два, а может, и три письма. Если писем не было вообще, ты падал духом. Здесь письма нам передавали менеджеры клубов, каждое письмо становилось событием. Мы уходили в уголок и читали эти длинные письма".
Ринго: "Однажды утром, когда я впервые приехал в Германию, я бродил по улицам, гадая, куда податься, и на Гроссе-Фрайхайт столкнулся со Стюартом. Мы были почти не знакомы, но он пригласил меня в кафе, где подавали оладьи, и заказал мой первый немецкий обед.
Мы все вместе болтались по Рипербану, вместе ели кукурузные хлопья и оладьи, и так я выучил несколько немецких слов. Первым делом я узнал, как будет по-немецки "кукурузные хлопья", потом заучил слова "Pfannkuchen" ("оладьи") и "Ei und Kartoffeln" ("яйцо и картофель"). Официанты учили нас говорить "отвали" или "поцелуй меня в задницу", но уверяли, что эти слова означают совсем другое. И когда мы говорили это кому-нибудь из немцев, нас хватали за грудки, и мы спешили объяснить: "Мы англичане! Этому нас научили!"
В этом районе жить было небезопасно, как и в Ливерпуле, но мы знали, как с этим справляться, ведь мы выросли в таких же условиях".
Джордж: «Есть мы ходили в несколько излюбленных заведений. Одно такое очень дешевое и грязное место находилось совсем рядом с „Кайзеркеллером“, за углом, по правой стороне переулка. Посетители в основном были местными и казались ветеранами войны. У кого-то не было ноги или руки, у кого-то глаза. А еще там повсюду бродили кошки. Мы шли туда и получали за гроши шикарный обед. Гораздо лучше было заведение Гаральда. Там подавали кукурузные хлопья, яйца и чипсы. И молоко, что, вероятно, спасло нас — на этой улице продавали много свежего молока. Утром мы просыпались и покупали литр холодного молока в молочной напротив кинотеатра „Бемби“. Пару раз мы купили пахту, не зная, что это такое. Попробовав ее, мы скривились: „Фу! Что это?“ Пахта нам не понравилась».
Пол: "Заведение Гаральда находилось на Гроссе-Фрайхайт. Там подавали гамбургеры, называя их «Frikadellen». (Мы не понимали, почему в Гамбурге нельзя называть их гамбургерами.) Гаральд торговал прямо возле клубов, а за углом располагалось заведение Чжу-У, излюбленное место Джорджа. Это был китайский ресторанчик на расстоянии трехсот ярдов по улице, чуть в стороне от Рипербана. Тамошним фирменным блюдом считались оладьи — «Pfannkuchen mit Zitrone bitte und Zucker», оладьи с лимоном и сахаром. Их продавали только там, все остальное казалось нам «иностранной» едой. Мне запомнилось, как легко было определить, что именно мы только что здесь обедали, — на наших пустых тарелках обязательно оставались корнишоны. Мы упорно их не признавали, и на наших тарелках неизменно оставалось по два маленьких корнишона.