– Олег! – неожиданно окликнули патрикия.
Сухов узнал голос и улыбнулся заранее, оборачиваясь к подбегавшему грузной трусцой Шурику Пончеву, румяному и упитанному другу, товарищу и брату. Протоспафарий Александр щеголял в желтых башмаках и красно-зеленых одеждах, положенных ему по рангу, и побрякивал на бегу золотой нагрудной цепью.
– Пр-р-ры-вет, сиятельный! – пропыхтел он. Так «рыкать» и «ыкать» мог только Понч, это была его устная «визитка».
– Здорово, светлейший. Что-то ты, дружок, растолстел.
– Да ничего подобного! – возмутился Пончик.
– Ладно, ладно! Отъелся на ромейских харчах – не видно, что ли?
Как бы ниоткуда возник бек[20] Котян, смуглый печенег с чеканным лицом, на которое так и просилась боевая раскраска, с непроницаемыми обсидиановыми глазами и длинными прямыми волосами, отливавшими синевой. Одет он был в скарамангий цвета персика и чёрную хламиду, скреплённую на плече здоровенной золотой запоной, но куда больше, подумал Олег, ему бы подошла куртка из оленьей кожи с бахромой по швам и шаровары кочевника.
– Свидетельствоват! – ухмыльнулся Котян, поднимая руку. – Третья складка на пузе появилась – сам видат в термах.
Пончик уныло пощупал пухлый бок и вздохнул:
– Всё, сажусь на диету… Угу…
– Лучше сажат на коня! – уверенно посоветовал печенег.
С недавних пор Котян, знавший лошадей, был пристроен Олегом конюшим к юному патриарху Феофилакту, а уж тот просто обожал скакунов. В патриарших конюшнях содержали две тысячи отборнейших коней, и Феофилакт, младший сын Романа I Лакапина, из своих рук кормил их ячменём, изюмом и сухофруктами. Бывало, что горе-патриарх впопыхах завершал литургию и бежал к стойлу любимой кобылы, собравшейся рожать… Зато у базилевса имелся свой церковный иерарх, ручной и послушный императорской воле. И почему бы Сухову не порадеть за своего человечка?..
– Слушай, друг степей, – прищурился Олег, – мы тут уж тринадцать зим и лет паримся. Хочешь, чтобы я поверил, будто ты до сих пор не растерял свой варварский акцент?
Печенег осклабился.
– Надо же понимат! – сказал он с гортанным печенежским призвуком. – Его Святейшество испытывает тихое торжество, имея в услужении свирепого кочевника, он трепещет от сладкого ужаса. Зачем же мне его разочаровывать? Или признаваться, что я в пятый раз перечитываю Плутарха? Что знаю наизусть из Григория Назианзина? Пусть уж лучше трепещет…
– «Кто я? Отколе пришёл? Куда направляюсь? Не знаю…» – продекламировал Шурик с выражением.
– «И не найти никого, кто бы наставил меня», – дочитал печенег.
– Миллиард тыщ раз читал, – признался Пончик, – а всё равно… Угу…
– Опять книжные развалы посещали? – понятливо улыбнулся Сухов.
– А зачем ты нас к Фаросу звал? – перевел разговор на другую тему протоспафарий.
– Да так, – пожал плечами Олег, – заговор надо бы раскрыть.
– Ух ты! – сказал Пончик испуганно. – Против базилевса?!
– Тише, ты! А против кого ж ещё…
Печенег лишь осклабился в доволе – в его сердце любовь к эллинским премудростям уживалась со страстью к баталиям.
– Пошевеливайся, светлейший!
Все трое прибавили шагу. За пышным форумом Августеон вставала высокая стена, ограждающая Большой императорский дворец. Она была сложена из кирпича и прослоена полосами светлого мрамора. На площадь выступали Медные ворота с огромным образом Христа, а за ними открывался полукруглый двор, окружённый массивной, но на удивление ажурной бронзовой решёткой.
Дворцовые стражники, повинуясь жесту патрикия, отперли створку врат и пропустили всю компанию, склоняя головы в привете, из-за чего пышные султаны на их шлемах качнулись опахалами.
– Время у нас ещё есть, – сказал Олег, вытягивая руку с солярием – карманным циферблатом древней работы – и сверяясь с дневным светилом. – Но лучше обождать, чем опоздать! Вперёд.
Полукружие двора сходилось к парадному вестибюлю Халке – огромной ротонде под куполом, тускло отливавшим золотой черепицей. Посреди зала выделялась рота – плита из порфира, с которой, бывало, базилевс обращался к народу. От роты кругами расходился узор на полу, выложенный из желтого и фиолетового мрамора.
Торопливо минуя Халку, троица вышла за внутренние бронзовые ворота, попадая в портик Схолариев и сворачивая к Буколеону, к южной оконечности гигантского собрания дворцов. Неподалёку располагался тронный Золотой зал, но Сухова куда больше впечатлял вид на зелёный склон холма, сбегавший к древним крепостным стенам у самого берега, и блистающий простор Мраморного моря. Было не жарко, и горизонт не затенялся дымкой марева – синяя даль чётко разделялась на ясную лазурь неба и чистую синеву моря. Дворцовую гавань покидал чёрный дромон,[21] попутный ветер надувал его красные паруса, но и гребцы не знали отдыха – два ряда весел мерно поднимались из воды, рассыпая сверкающую капель, и снова погружались в прозрачные волны.
Сухов с удовольствием вобрал полную грудь свежего воздуха и медленно, с оттяжечкой, выдохнул, будто исторгая из себя пыль императорских покоев, вонь кадильниц и чад смоляных факелов.
Всякий человек покидал Палатий потрясённым здешней роскошью и бездумным, безумным расточительством. Вот они только что миновали огромный серебряный крест в Портике Схолариев, прогулялись мимо громадной вазы из яшмы, а напротив, в императорской бане, своды были отделаны листами чистого золота. Совершенно мещанский разгул! Да и не является Палатий дворцом – это самый настоящий город с десятком роскошных храмов, с галереями, тюрьмами, казармами, со множеством палат, каждая из которых годится в резиденции любому королю. «С жиру бесятся базилевсы!» – выразился однажды Пончик, и разве он был неправ?
Олег выбрался к церкви Богородицы Фаросской, где хранились терновый венец, туника и посох Христа, и оказался у трёхъярусной башни маяка, перекрытой куполом в виде пирамиды. Подойдя ближе к стенам его, на коих резчики по мрамору изобразили орлов, крылатых собак и баранов, Сухов углядел Инегельда и сразу успокоился.
Светлый князь был совершенно безмятежен и с виду беспечен. В шлеме с наносником, с огромным мечом на перевязи, Инегельд производил устрашающее впечатление, хотя даже бровей не хмурил – стоял себе да жмурился на солнышке. Это была смертоносная машина для причинения потерь живой силе противника, машина, хоть и поизносившаяся, но далеко не исчерпавшая свой ресурс. Заметив подходившего патрикия, Боевой Клык оживился.
– Здорово, аколит! – пробасил он. – Ну што? Двигаем?
– Двигаем, – твердо ответил Олег. – Где твои?
Клык приглушенно свистнул. Тут же из-за низких дверец маяка, от церкви, из кипарисовой рощицы, что росла на склоне, вышло человек шесть варягов. Они сходились, узнавали Сухова – и суровые лица воинов принимали добродушное выражение. Олег увидал Ивора Пожирателя Смерти, все такого же сухопарого, и Малютку Свена, все такого же огромного, возмужавшего Фудри Москвича, поседевшего Стегги Метателя Колец, заматеревшего Хурту Славинского и Воиста Коварного, утомившегося в борьбе с растущими залысинами, а посему обрившего голову до блеска.
– Здорово, Полутролль! – прогудел Малютка Свен, вспоминая давнее прозвище Олега, и протянул лопатообразную пятерню.
– Здоров, малышок!
Свен, похохатывая, пожал руку патрикия.
Варяги подходили и сердечно шлёпали ладонями об Олегову ладонь – побратимы радовались встрече, не тая зависти и не желая зла, как местная придворная сволочь, и у Сухова на душе потеплело.
Коротко введя братию в курс дела, Олег направил стопы к Месокипию – Срединному саду.
Обойдя Новую церковь, варяги зашагали по дорожке-просеке Месокипия. В Срединном саду веками собирали растения со всех сторон света, здесь местные туи и смоковницы соседствовали с северными дубами и южным бамбуком, рядышком росли пышные розы и густая арча, благородный олеандр перемежался с благоуханной пицундской сосной. Сад был изрядно запущен, деревья разрослись так, что порой сплетали кроны над аллеей, а кустарники и вовсе оккупировали дорожки, вставая поперёк живыми изгородями.
– Хорошее они место сыскали, ничего не скажешь, – пропыхтел Пончик. – Хрен продерёшься. Угу…
– Кстати, да, – обронил Олег.
– На то и расчёт, – сказал Котян.
– Ивор и ты, Свен, – распорядился Инегельд, – остаётесь здесь. Кто будет подходить – пропускайте, кто обратно двинет – хватайте и мордой в землю.
– Сделаем, – кивнул Пожиратель Смерти и поманил за собой Свена.
Расставив варягов, Инегельд с Олегом поднялись на второй этаж маленькой часовенки, возле которой и должны были встретиться заговорщики. Котян с Пончиком взобрались за ними следом.
– Давненько я в засаде не сиживал… – пробормотал Пончик. – Угу…
– Чего ты всё угукаешь? – поинтересовался Котян.
– Угукаю? – удивился протоспафарий.
– Давненько я в засаде не сиживал… – пробормотал Пончик. – Угу…
– Чего ты всё угукаешь? – поинтересовался Котян.
– Угукаю? – удивился протоспафарий.
– Да постоянно! «Угу» да «угу»…
– Разве?.. Знаешь, не замечал. Угу…
Сухов побродил по этажу, как кот, обнюхался, встал у сводчатого окошка, больше похожего на бойницу. Тихо в саду, даже мухи не жужжат.
Князь закряхтел, усаживаясь на пустой, рассохшийся сундук, крест-накрест обитый позеленевшими медными полосками, и пристроил поудобнее меч.
– Что кряхтишь, как дед? – улыбнулся Олег.
– Годы тяжелят, – вздохнул Боевой Клык, – жмут к земле, как десять доспехов. Раньше-то я сигал так, что – о-го-го! А теперь – о-хо-хо… Черёд подходит всю тяготу на Тудора перевалить, пущай он теперь скачет, моё время вышло.
– Ну, не так быстро, коназ, – воспротивился Котян, – силы в тебе ещё хватат.
– Ну-к, што ж… – хмыкнул Клык и встрепенулся, расслышав далёкое пение птицы. В Месокипии такие не гнездились – это Ивор знак подавал.
– Ти-хо! – скомандовал Олег.
Долго ему ждать не пришлось, вскоре захрустел гравий, зашуршали листья, треснул под неловкой ногою сучок… К часовне вышли двое – казначей Феофан Тихиот и Рендакий Элладик, начальник императорской канцелярии. Им было явно не по себе, лица заговорщиков страдали нездоровой бледностью, а движения отличались суетливостью. Оба были костлявы, но пышные синие скарамангии с пурпурными нашивками скрывали худобу.
– Разве это власть? – брюзжал Феофан, видимо продолжая начатый разговор. – Разве это величие? Палатий должен представать улеем, где всякой пчеле дана работа, но ныне здесь роятся трутни, не знающие усердия! Пустословие заменяет деятельность, где нет места ни знаниям, ни воспитанности, ни чести и прямоте, где обезьяны прикидываются львами, где царят угодничество и лесть!
Олег подумал по неизжитой воинской привычке: чего это они ведут подрывную деятельность, даже не заглянув в часовню? Мало ли – вдруг засада? Повернув голову, он глянул на князя – тот тоже задирал брови от удивления. Ответ дал Котян, изобразив на пальцах квакающую лягушку – презрительное обозначение болтуна, не способного от слов перейти к делу.
– Ваша правда, светлейший, – вздыхал Рендакий, задирая бороду, завитую колечками. – Сам попечитель дворца не умеет ни читать, ни писать, а от патриарха вечно несёт навозом!
– Это что, – хмыкнул Тихиот. – Видел бы ты, светлейший, как этот мальчишка резвится на пирушках с шутами да мимами. Мыслимое ли дело – патриарху якшаться с людишками такого пошиба?!
Оба сокрушенно закачали головами. И тут неслышными шагами приблизился Павел Сурсувул, мелкий придворный чин, однако большой проныра. Павел вёл за руку шатавшегося от переживаний Димитрия Калутеркана, главного писца. Строгое лицо проныры было гневно.
– Что за страхи, в самом деле? – спросил он, сдерживаясь. – Своим испугом, сиятельный, вы можете сгубить наше общее дело!
– Вам хорошо говорить, – лепетал Калутеркан, – а мы можем потерять всё!
– Это я утрачу всё! – с силой сказал Сурсувул. – И жизнь – тоже! Вы же все вышли из благородных семейств, и самое большее, что вам грозит, так это ссылка! Но даже этого страшиться… С какой стати? Вся работа проделана в полнейшей тайне, никто о ней ни слухом ни духом!
– Ладно, почтеннейший, – неожиданно твёрдо прервал его Тихиот, – оставим беспокойства и обратимся к делу. Припомним, что дарует нам победа, соберёмся с силами и приступим!
Трижды перекрестившись, Калутеркан сказал:
– Одна тревога гложет меня по-прежнему. Вы, почтеннейший, обещали свести нас с человеком, который всё это затеял, всю эту… э-э… перестановку, но мы до сих пор не видели его лица и не слышали его имени! А вдруг это ловушка?
Сурсувул энергично покивал.
– Понимаю, – проговорил он, – всё понимаю, но и вы должны понять – это лишь первая наша встреча. Вы рискуете, и я рискую, но тот человек, коим я послан, рискует больше всех! А от него зависит успех нашего нелегкого предприятия. Поэтому давайте договоримся: забудем о пятом, который первый, и быстро порешаем дела. Итак, светлейший, – обратился он к Тихиоту, – можем ли мы надеяться, что золото найдёт путь в нужные кошели?
– Безусловно, почтеннейший, – кивнул Феофан величественно. – Деньги приготовлены.
– Отлично! А как у вас, сиятельный?
– Я выяснил у нужных людей всё, что требуется, – уверил его Димитрий. – За нами пойдут многие, а недовольных базилевсом ещё больше.
Не дожидаясь, пока его спросят, Рендакий Элладик сам подал голос:
– Гвардия не вмешается. Кувикуларии – те, что ночуют рядом со спальней базилевса, согласны помочь…
– Ты разговаривал с ними? – подался вперёд Сурсувул.
– Нет, нет, как можно! Только со спальничим, да и то мы были разделены шторой.[22]
– Что ж, очень даже неплохо… – протянул Павел.
– Плохо! – решительно оспорил Феофан. – Кувикуларии – евнухи! Много ли они навоюют? Эх, нанять бы варангов… Вот кто бы с лёгкостью разрубил все узелки!
Элладик криво усмехнулся:
– Воины-ромеи подобны глиняным горшкам, – высказал он свое мнение, – а варанги – железным котлам.
Светлому князю понравилось это сравнение – он гордо улыбнулся и посмотрел на Олега. Тот кивнул.
Легко встав, Инегельд скрадом двинулся вниз, тихо ступая по крутым ступенькам. Внизу Сухов опередил Клыка и спокойно вышел из часовни.
– Приветствую вас, достопочтенные, – поздоровался он.
Заговорщики оцепенели. Лица их покрыла смертельная бледность, а Калутеркан, тот даже малость позеленел.
В следующую секунду Тихиот и Элладик метнулись в заросли – и забились в руках варягов. Малютка Свен скрутил Феофана, а Воист сграбастал Рендакия. Димитрий сомлел самостоятельно и опустился на траву кулем. Только Павел Сурсувул остался стоять, сжимая кулаки и гордо задирая подбородок.
Не обращая внимания на схваченных, стонавших жалобно и просивших о милости, Сухов приблизился к Сурсувулу.
– Как зовут вашего главаря? – спросил он ледяным тоном. – Отвечай!
Хрупкая стойкость Павла дала осадку – Сурсувул дрогнул, глаза его забегали.
Олег улыбнулся как можно более зловеще.
– Князь, – попросил он, – будь другом, вырежи у этого со спины пару-другую ремешков. А то уж больно молчалив.
– Может, лучше с груди? – предложил Клык, поигрывая громадным ножом. – Надрезать да потянуть… А? Болтать начнёт – не остановишь!
– Пожалуй, – согласился Сухов.
– Вы не посмеете! – слабо воскликнул Павел. – Я – спафарий!
– А я – князь! – внушительно заявил Инегельд и шагнул к Сурсувулу.
– Стойте! – выдохнул тот, вытягивая руки в жесте убережения, и застонал, хватаясь за голову. – О, Господи… Я скажу, как зовут нашего глав… нашего главного. Он – синклитик, его приглашают на силентии, а зовут…
В следующую секунду Павел Сурсувул вздрогнул и страшно заклекотал, кровь выступила на его губах и стекла струйками на подбородок. Рухнув на колени, он упал в траву. Из спины у него торчал кинжал, вонзившийся по рукоятку.
– Схватить! – гаркнул Олег в бешенстве, но Ивор с Малюткой уже мчались за убийцей. – Проклятие!
– С этими-то что делать? – поинтересовался князь, не утративший хорошего настроения.
– Связать мерзавцев. Ч-чёрт…
Вскоре вернулись Ивор и Свен, доложили, что неведомый метатель ножей оказался весьма юрким – прошмыгнул в царские палаты, а охранники не пустили варангов на порог.
– Встречал я его, – спокойно заметил Ивор. – Маленький, щупленький – соплей перешибёшь, но злой. Сам он из венецианцев, а зовут то ли Пауло Лучио, то ли Лучио Пауло.
– Сыщи мне этого мелкого! – резко сказал Сухов. – Душу выйму из мерзавца!
– По всей видимости, – подал голос молчавший до этого Пончик, – главарь решил подстраховаться. Угу…
– … И замёл все следы, – кивнул Олег.
– Не все. Нам известно, что он – синклитик и участвует в силентиях.[23]
– Ну и что? Я тоже вхожу в синклит и на силентии попадаю. Знаешь, сколько там таких штаны протирает? Десятки!
– Всё равно… Не миллиард же тыщ! Круг подозреваемых сузился. Угу…
– Ладно, – сухо сказал Сухов. – Потащили хоть этих.
Слово было подобрано верно – если Тихиот и Элладик ещё брели своим ходом, подбадриваемые тычками, то мёртвого Сурсувула и полуживого Калутеркана пришлось тащить на себе.
Базилевса со свитой долго искать не пришлось – Роман Лакапин шествовал по галерее Сорока мучеников, направляясь в триклиний Девятнадцати экскувитов. Приближалась пора дипнона, второй трапезы дня, то бишь обеда.
Огромная толпа сопровождала императора – впереди шествовали знаменосцы-драконарии, вздымая странные штандарты, в самом деле походившие на тряпичных драконов. Шагали силенциарии с поднятыми жезлами из палисандрового дерева, увенчанные серебряными шарами, устанавливая тишину. Важно ступали стражники-схоларии в золоченых панцирях, с пышными перьями на шлемах и с монограммами «ИНРИ» на серебряных щитах. Сгибаясь в полупоклоне, семенила свита и целая толпа царедворцев – на их сытеньких лицах было написано жадное внимание собачек, следящих за хозяином в надежде поймать брошенное угощение. Священники вовсю махали кадильницами, окуривая самодержца и присных, – облако благовонного дыма висело сизой пеленой, и сверкание драгоценных одежд размывалось за нею, сливаясь в подвижную, пёструю массу подобострастия. Тонкие голоски евнухов выводили: «Се грядет владыко».