— Да, да, Тамара, через недельку, обязательно!
В результате я, новорожденный Аркашка и бабушка-пенсионерка оказались на иждивении Тамары, зарплата которой составляла не слишком большую сумму. Незадолго до смерти мой папа вступил в жилищно-строительный кооператив. Он внес первый взнос за двухкомнатную квартиру и сказал:
— Вот, дочка, построится дом, переедешь туда. Сейчас я подпишу договор на новую книгу и оплачу «двушку» полностью.
Но сделать дочке царский подарок папа не успел, вот Владимир Николаевич и решил мне помочь.
— Поедешь на два года, — изложил он свой план, — заработаешь на мебель, выплатишь полностью пай, а потом станешь спокойно работать в какой-нибудь «Московской правде», поди плохо?
Ягодкин был по тем временам почти всесилен, поэтому я и оказалась в консульстве. Замкнутый мир советской колонии за рубежом — это тема для отдельной книги. Скажу только, что нравы, царившие в генеральном консульстве, показались мне отвратительными. Впрочем, я никогда не собиралась делать дипломатическую карьеру, просто приехала подзаработать. И еще мне страшно повезло: основная масса сотрудников жила при миссии, но нескольким переводчикам в общежитии места не нашлось, поэтому я жила в городе, в доме, населенном арабами. Это было счастьем.
Рабочий день в консульстве длился с восьми утра до двух часов дня, потом следовал перерыв и к восемнадцати требовалось вновь идти на службу, но, не каждый день. Еще консул частенько ездил в командировки, и его в них сопровождал другой «толмач» — мужчина. Я же могла в это время делать что хочу.
В очень короткий срок я познакомилась с соседкой, девушкой по имени Сухилья. Ее французский язык оставлял желать лучшего, но мы разговаривали без особых проблем. Впрочем, я моментально освоила азы арабского, и диалог в магазине, на рынке, в городе способна была вести на языке сирийцев. Самое интересное, что я помню кое-какие обороты и сегодня. Мы с мужем, совсем недавно, находясь на отдыхе в Тунисе, решили купить золотую цепочку. В арабском мире принято торговаться, я после Сирии делаю это виртуозно и очень хорошо знаю, если торговец начинает орать: «Ты грабишь мою семью и детей», — нужно незамедлительно уходить. Следующий этап: лавочник бежит за вами и называет приемлемую цену.
В Тунисе я, естественно, разговаривала на французском языке. Сбив цену за украшения с трехсот долларов до пятидесяти, я утомилась и стала пить воду. Торговец ухмыльнулся и спросил у хозяина по-арабски:
— Ну и до какой суммы скинуть цену?
— Можешь до двадцати, — зевнул тот.
Араб снова повернулся ко мне:
— Последнее тебе слово — сорок!
Я отозвалась на его родном языке:
— Не обманывай! Хозяин велел отдать цепочку за двадцать!
Лавочник чуть не умер, он принялся тыкать в меня пальцем и орать:
— Эта! Эта! Эта говорит по-нашему.
В результате на меня пришло смотреть полрынка.
Оказавшись в Сирии, я окунулась в чужую ментальность. В каких-то вопросах мы с Сухильей были неспособны понять друг друга.
— У вас все делает одна жена? — ужасалась она. — Стирает, готовит, убирает, рожает детей? Какой кошмар!
Я же категорически не соглашалась, что у мужчины должно быть минимум три супруги.
— Ну пойми, — втолковывала мне Сухилья, — вот муж ушел работать, а ты осталась дома одна? Тоска, ни поговорить, ни кофе попить…
— Но я не стану сидеть дома! — Куда же ты денешься?
— На работу уйду!
Сухилья замахала руками:
— С ума сошла! Замужняя женщина должна хозяйство вести, детей рожать! Посмотри на нашу семью!
У отца Сухильи было три жены, и я до самого отъезда так и не поняла, кто из них мать моей подруги. Глава семейства возвращался домой, держа в руках одинаковые коробочки со сластями. Жил гарем на редкость дружно. Где-то в полдень с их террасы долетал запах кофе, и я, перегнувшись через перила, могла наблюдать, как дамы со спицами в руках вкушают бодрящий напиток, заедая его халвой и жирным печеньем. Не знаю, как сейчас, но в те годы в Сирии замужняя дама весом менее центнера считалась просто позором для семьи. Окинув стройную фигуру немолодой тетки, все встреченные старухи начинали укоризненно цокать языками, в спину худышке летели упреки: — Видно муж совсем беден, коли не может накормить тебя.
Один раз Сухилье пришла в голову идея показать мне мечеть.
Иноверке нечего было и мечтать о том, чтобы попасть внутрь мусульманского храма. Но Сухилья ловко вышла из положения. Она нарядила меня в национальную одежду. Процесс одевания занял целый час, не меньше. Сначала я натянула нечто напоминающее кальсоны, потом шаровары с тугими резинками на поясе и щиколотках, затем свободную кофту, потом что-то типа жилетки. Сверху надевалось пальто, длиной много ниже колен, на руки перчатки. Рукава пальто, как и шаровары, имели резинки, и перчатки следовало тщательно под них заправить. Волосы спрятали под платок, он прикрывал лоб, на ноги я одела неудобные тапки на плоской подметке. А поверх всего Сухилья набросила паранджу. Не путайте с чадрой! Последняя, это всего лишь небольшой кусочек материи, скрывающий рот, нос и подбородок. Глаза остаются открытыми. Паранджа же укутывает всю вашу голову и свисает ниже пояса. Я с моими ярко-голубыми очами никак не могла разгуливать по городу в чадре. За два с половиной года, проведенных в Сирии, мне ни разу не встретилась коренная жительница со светлыми глазами.
Обряженная в абсолютно черные тряпки, я чуть не скончалась от духоты, но Сухилья меня успокоила:
— Потерпи секунду, сейчас станет легче.
И правда! Не успели мы выползти на раскаленную улицу, как мне, вот парадокс, стало прохладно. Горячий, сухой воздух с улицы не проникал под многослойную одежку. Обрадовавшись, я понеслась вперед. Сухилья мгновенно дернула меня за рукав и прошипела сквозь зубы:
— Ты что делаешь!
— Иду в мечеть, — недоуменно ответила я.
— Так нельзя!
— Почему?
— Ты шагаешь, как мужчина, посмотри вокруг.
Я оглянулась. Действительно, облаченные в черное фигуры семенили мелкими шажочками, опустив вниз головы. Скорректировав походку, я дотащилась до лавчонки, решила купить бутылку воды, и меня вновь одернула Сухилья:
— Зачем тут встала?
— Вот решила минералки выпить.
— И как ты собираешься пить ее?
— Ну просто, — растерялась я, — откручу пробку и вперед!
— Это совершенно невозможно, — зашептала Сухилья.
— Но почему?
— Нет бога на свете, кроме Аллаха, и Мухаммед пророк его! — в сердцах воскликнула подруга, — тебе же придется приподнять паранджу, это неприлично.
Пришлось отказаться от воды, роль арабки нравилась мне все меньше и меньше. В полном молчании мы доехали до старых кварталов и углубились в кривые переулки. Улочки становились все уже и уже. По их бокам тянулись канавы, наполненные нечистотами, и запах стоял соответствующий.
Через некоторое время мы увидели на чудную картину: на обочине сидит тетка и справляет нужду.
Несмотря на приказ молчать, я возмутилась:
— Нет, какое безобразие, вот почему тут так грязно!
Сухилья совершенно спокойно отреагировала на увиденное:
— Рядом рынок, а крестьяне не станут тратить денег на туалет.
— Но как ей не стыдно сидеть в таком виде на улице! — продолжала негодовать я.
— Лицо же прикрыто, — пожала плечами Сухилья, — вот его открыть при посторонних ужасно, а то, что мы видим сейчас! Ерунда! В туалет ходят все.
— Значит, обнажить «нижний этаж» прилюдно можно, а лицо нет?
Сухилья кивнула, и мы пошли дальше. С той минуты в моей душе поселилась твердая уверенность: я никогда не стану своей в Сирии.
С Алеппо связано у меня еще одно воспоминание. Один из советских журналистов повел меня к известной на всем Ближнем Востоке гадалке.
— Пошли, — уговаривал он, — говорят она всем такое сообщает! Знание будущего меня не привлекало, я совершенно не верила колдунам, ведьмам и раскинутым картам. Выросла я среди атеистов. Икона, маленькая, имелась только у Фаси, бабушка каждый вечер молилась. Я же, сначала пионерка, а потом комсомолка, страшно возмущалась и советовала ей:
— Немедленно перестань! Вот, почитай Дарвина, все люди произошли от обезьяны!
Бабушка сначала молчала, ей явно не хотелось вступать в бесполезный спор с радикально настроенной внучкой, но потом она не выдержала и ответила: — Знаешь, детка, все же приятнее думать о том, что человека создал Господь. Обезьяны в качестве предков не слишком мне нравятся.
Но никаких религиозных знаний мне в голову бабушка не вкладывала, поэтому я выросла абсолютно незнакомой с церковью. Единственное, что я знала — Пасху. На этот праздник бабушка всегда пекла удивительно вкусные куличи.
Поэтому идея похода к гадалке меня не прельщала, но журналист буквально силком отволок меня к ее домику.
Но никаких религиозных знаний мне в голову бабушка не вкладывала, поэтому я выросла абсолютно незнакомой с церковью. Единственное, что я знала — Пасху. На этот праздник бабушка всегда пекла удивительно вкусные куличи.
Поэтому идея похода к гадалке меня не прельщала, но журналист буквально силком отволок меня к ее домику.
Внутрь вела ужасно низкая и узкая дверь. Я вползла в помещение почти на коленях и увидела тетку, абсолютно седую, без всякого головного убора и чадры, восседавшую возле огромной грязной кастрюли. Моего арабского не хватало для полноценного разговора, но журналист спокойно изъяснялся на сирийском диалекте. Он начал что-то втолковывать женщине, та отпихнула его, схватила меня за руку и подтянула к котелку.
— Эта ведьма отказывается иметь со мной дело, — протянул спутник, — а тебе станет гадать.
— Ну-ка погляди в воду, — велела ведунья. — Что там видишь?
Я обозрела мутную жидкость, на поверхности которой колыхались щепки, и ответила:
— Ничего.
— Правильно, тебе не дано, а я вот вижу: у тебя родится дочь.
Я подавила смешок. Да уж, славная гадалка. У меня к тому времени развалился и второй брак, замужней женщиной я считалась только на бумаге. У меня был сын Аркашка, алименты я не получала. Замуж еще раз я не собиралась выходить. Решила, что двух попыток с меня хватит. Значит, зверь по имени Груня Васильева в неволе не живет. Родить девочку в такой ситуации было куда как кстати!
Очевидно, на моем лице отразилось недоумение, потому что гадалка хмыкнула и продолжала:
— Всего у тебя будет трое детей, но родишь ты еще только девочку.
Я развеселилась окончательно, ну и цирк. Значит, Аркашка у меня есть, девочка родится, а третий-то откуда? Сам что ли придет и в дверь постучит?
— В сорок пять лет ты очень тяжело заболеешь, — как ни в чем не бывало продолжала ведунья, — все вокруг станут говорить о твоей неминуемой смерти, но никому не верь. Жизни тебе до 104 лет, а потом…Тут она запнулась, помолчала немного и слегка растерянно добавила: — Не пойму никак, похоже, ты вовсе не умрешь!
Вот здесь уж я не сумела сдержаться и начала хохотать.
Гадалка зыркнула на меня карими глазами и продолжила:
— Во второй половине жизни, после пятидесяти, станешь обеспеченной женщиной, материальное благополучие придет к тебе от правой руки и не покинет до могилы.
— Наверное, выйду замуж за члена ЦК, — захихикала я.
— Вовсе нет, — терпеливо поправила колдунья, — мужчины не принесут тебе денег, хотя мужа найдешь и станешь счастливой. Вообще-то я первый раз встречаю такого удивительно везучего человека, впереди тебя ждут бедность, болезнь, отчаяние, но потом, после пятидесяти лет сплошное счастье.
Я очень заинтересовалась прогнозом. Правда, цифра «50» показалась мне ужасной. Мне тогда едва исполнилось двадцать два года. Но ведь приятно, когда тебе обещают полное счастье впереди.
— И чем же я стану заниматься?
Гадалка сделала странное движение рукой и пожала плечами:
— Не понимаю, не спрашивай! Что-то такое…
На этом гадание закончилось. Журналист, который старательно переводил наш диалог, принялся приставать к ведьме:
— Давай! — забубнил он. — Погадай мне!
Женщина покачала головой. Приятель пытался и так и этак уговорить ее. В конце концов он бросил на столик сто долларов, большую сумму для Сирии. Гадалка усмехнулась, спрятала купюру, потом вымолвила несколько фраз и плюнула в воду. Журналист переменился в лице и молча вышел из домика, я бросилась за ним.
— Что она тебе сказала?
Приятель мрачно ответил:
— Перевожу дословно: «Не хотела твое будущее трогать, сам напросился. Тебе жизни пятьдесят два года».
Я уставилась на него и заморгала. Мой знакомый как раз недавно справлял день рождения — сорок девять лет.
Молчание затянулось, потом из меня полились слова утешения:
— Господи, наплюй, она дура! Нет, слышал, чего она мне наобещала! С ума сошла!
— Действительно, — повеселел журналист, — глупости!
Через три года, я уже жила в Москве, мне позвонил Леня Райзман и сказал:
— Слышала? «С» привезли из Афгана в цинковом гробу! Какая-то таинственная желудочно-кишечная инфекция, наши врачи не умеют такую лечить!
Я не удивилась. Тот журналист был очень беспечен. Он абсолютно спокойно пил местную воду, наливал кружку прямо из-под крана и отмахивался от окружающих, предупреждавших:
— Послушай, ведь это опасно, лучше купи бутылку минералки.
Еще мой приятель мог отправиться на рынок, купить там у уличного торговца «шиш-кебаб», сделанный грязными руками из непонятного мяса, и тут же слопать его. Думается, он и в Афганистане не изменил своим привычкам, поэтому я понимала, что желудочно-кишечная инфекция была в его случае неминуемой. Ужасно, конечно, умереть в пятьдесят два года, но этому факту имелось вполне здравое объяснение. И я посчитала все произошедшее простым совпадением.
Потом, в 1986 году, у меня появилась дочь. Звонок прозвенел во второй раз, и снова я прогнала прочь привидевшуюся гадалку. Ну подумайте сами, выбор-то у нее был всего из двух «наименований» — мальчик или девочка. Снова совпадение.
Едва успев справить сорок пятый день рождения, я услышала очень неприятный диагноз от лечащего врача — рак. Доктор упорно отводил глаза, что-то бормотал о тяжелой стадии… Звонок прозвенел в третий раз, и я решительно сказала хирургу: — Нет, не надейтесь, я не умру. Мне жить до 104 лет.
Онколог слегка опешил и абсолютно не профессионально спросил: — С чего вы это решили? — Мне нагадали долгую жизнь, — ответила я.
Трудно описать вам выражение глаз врача. Скорей всего, он посчитал больную за дуру, но я-то твердо знала, что гадалка сказала правду.
Подтвердились и другие ее предсказания. Материальное благополучие и впрямь пришло ко мне от правой руки, я стала писать книги. Поразмыслив над ситуацией, я поняла, отчего гадалка не смогла определить род моей будущей деятельности. Арабский мир пишет справа налево, а мы наоборот, вот она, непостижимым образом увидев Дарью Донцову за работой, и не поняла, чем та занималась.
Я прожила в Сирии два с половиной года, вернулась в Москву, обставила новую квартиру, перевезла туда маленького Аркашку, и у меня началась совсем другая жизнь.
Муж моей сестры, Владимир Николаевич Ягодкин, в 1977 году уже оказался на пенсии. Он болел диабетом и поэтому рано ушел с работы. Последнее, что он успел сделать для меня — пристроить в газету «Вечерняя Москва» корреспондентом на гонорарной оплате. Мне не дали постоянного оклада. Что натопаешь — то и полопаешь, журналиста ноги кормят — это про корреспондента на гонорарной оплате. Получает он деньги лишь за опубликованные статьи, и все. Сотрудники, сидевшие на твердом окладе, были намного богаче. Вообще говоря, они могли ничего не писать, валять весь месяц ваньку, но два раза, пятого и пятнадцатого числа подойти к кассе и получить свои сто двадцать рублей. Если же им еще выписывался и гонорар, то сумма вознаграждения возрастала на сорок-пятьдесят целковых.
Я же получала только те целковые, без оклада.
Очень хорошо помню свой первый день в «Вечерке». Меня привели в отдел информации и явили пред светлые очи заведующего Володи Пахомова. Володе было тогда сорок лет с гаком, мне двадцать пять.
Пахомов, толстый, лысый, мрачный, страшно похожий на бегемота, пожевал губами и сказал: — Ну… не знаю, чем ты тут станешь заниматься…Начальству видней… ладно, привели — работай. Только прописаться надо.
Я сгоняла в магазин, купила водки и немудреной закуски.
Сотрудники тщательно заперли дверь, разлили «огненную воду» и выжидательно уставились на новенькую.
— Э… — забубнила я, — понимаете, я вообще не могу пить! Ни капли.
Повисла нехорошая тишина, я просто видела, как в мозгу у будущих коллег бьется лишь одна мысль: стукачку подсунули, сейчас хлопнем, разговоримся, а эта дрянь понесется в первый отдел с доносом.
Понимая, что делать нечего, я схватила стакан и заявила:
— Ладно, сейчас опрокину его на ваших глазах, сами поймете!
Горячая струя пронеслась по пищеводу, упала в желудок, больше ничего не помню. Потом присутствующие рассказали, что, сделав глоток, я сильно побледнела, поставила стакан на стол и без всяких звуков свалилась со стула на пол.
Больше Грушеньке никогда не давали пить, на всех праздниках я глотала «Буратино».
— Хорошо иметь в отделе трезвенницу, — радовался Пахомов, — и посуду уберет, и нас прикроет в случае чего…
Пили в «Вечерке» по-черному. Главные алконавты скопились в нашем отделе. Впрочем, в других подразделениях их тоже хватало. На каждой летучке заместитель редактора Михаил Козырев, убежденный сторонник трезвого образа жизни, раздражался гневным спичем, обличающим выпивох. Отчего-то его речь всегда начиналась словами: