Литературные пристрастия его имели большой разброс. «Мысли» Блеза Паскаля были настольной книгой Ильи Афанасьевича. Он постоянно обращался к трудам сего французского философа и ученого, который творил в восемнадцатом веке, и находил там подтверждение собственным взглядам. Что человек есть «мыслящий тростник» и что трагедия его заключается в хрупкости и неустойчивости, в попытке сохранить равновесие на зыбком мостике между бесконечностью и ничтожеством.
Еще Борецкий обожал пьесы Островского, называя их источником душевной мудрости. Паскаль — то мудрость ума, результат философских рассуждений. Русским же присуща некая языческая связь с природой, постижение мира через красоту и страдания, мучительные поиски смыcла жизни.
На его прикроватной тумбочке всегда лежал томик сочинений знаменитого драматурга. «Бесприданница», «Таланты и поклонники», «Бешеные деньги», «Сердце не камень» — разве не кладезь житейской мудрости, глубокой правды о людских слабостях и величии характеров?
То, что Островский жил и написал множество своих пьес в деревне Щелыково Костромкой области, вовсе не казалось Борецкому простым совпадением.
— Только наша земля могла родить такой талантище! — твердил он.
Илья Афанасьевич пару раз ездил в Щелыково, в мемориальный дом-музей, рассматривал личные вещи писателя и проникался духом подлинной обстановки, в которой жил и работал Островский. Любовался деревянной двухэтажной усадьбой, живописными окрестностями. Там и появилось у него желание приобрести нечто подобное, устроить такое же уютное, привольное поместье. Приглашать туда гостей, развлекаться, как деды и прадеды, чтить забытые обычаи.
— Кому, как не нам, костромичам, возрождать славу земли русской? — напыщенно восклицал Борецкий.
— Ты, Илья, совсем в патриархальщину ударился, — посмеивались над ним друзья. — Заведи еще в офисе порядок, как в боярском тереме. Секретаршу в сарафан наряди, вели за прялкой сидеть. Сам бороду отпусти, а деньги в сундуках запри. Вместо электричества — свечи, вместо телефона — голубиная почта.
— Не надо утрировать, — сердито возражал тот.
Однако прислушался, поубавил свой пыл. Но усадьбу в Сатине все же приобрел и начал облагораживать. Теперь будет здесь Святки праздновать — не в московской квартире, не в шумном ресторане, а в загородном доме, среди заснеженного одичавшего парка, под песню вьюги, под треск дров в печи.
— Портрет куда вешать будем? — спросила Ульяновна, отвлекая хозяина от раздумий.
Он с юности вбил себе в голову, что семья их ведет род от боярыни Марфы Борецкой, больше известной как Марфа Посадница, — супруги новгородского посадника Борецкого, после его смерти унаследовавшей владения и выступившей против Москвы. Она была заточена в монастырь, где погибла при невыясненных обстоятельствах.
Илья Афанасьевич считал Марфу героиней и гордился таким родством, ничем, впрочем, не подкрепленным, кроме его собственного убеждения.
— В большом зале, на почетном месте, — распорядился он.
Портрет Марфы, написанный маслом по его заказу, занял центральную стену. Хозяин отошел на несколько шагов, любуясь картиной в массивной бронзовой раме, одобрительно качнул головой.
— Хороша. А? Что скажешь, Ульяновна?
Экономка во всем поддакивала. Марфа Семеновна на портрете и впрямь вышла царицей — легкая полуулыбка, исполненный достоинства взгляд, золоченый кокошник, жемчуга, вышитая накидка.
— С вашей матушкой поразительное сходство!
— Ты мне льстишь, — смутился Борецкий. — Все равно спасибо. Приятно осознавать, что…
Их беседу прервал зычный голос прораба. Он, громко топая, появился на пороге зала.
— Печнику заплатить надо, — сказал он. — Человек работу закончил, я принял. Печи у вас, Илья Афанасьевич, как в музее: зеленые изразцы, кованые заслонки. Я себе захотел такую же сделать.
Прораб приблизился, оглянулся на Ульяновну и прошептал:
— А дом того… освятить бы следовало…
— Чего-о? — не понял Борецкий.
— Освятить бы надо, говорю. Нечисто тут… Кабы беды не приключилось…
Глава 8
МоскваДевушки с завистью поглядывали на густую, от природы вьющуюся шевелюру Юны.
— Везет же некоторым, — вздыхала Бэла. — Ни завивка не нужна, ни особый уход. Растут волосы буйно, как сорняки на грядке. Мне бы такие! А то я и масла разные втираю, и феном стараюсь не пересушивать, а как расчешусь, сразу горсть волос долой.
Рыжая «русалка» молча накладывала грим. В другой бы раз сплюнула, чтоб не сглазили, по дереву бы постучала. Но сейчас суеверия отступили на второй план: все мысли были заняты болезнью матери. Врачи не обнадеживали — сказали, необходима сложная операция. Лучше делать ее в Израиле или в Германии. А где таких деньжищ набраться? Одолжить не у кого. Девчонки сами на мели — Калганов прибыль гребет подчистую: на клипы, на новые костюмы для шоу, на аппаратуру, на рекламу, — а им дает только на еду, на тряпки и карманные расходы. По контракту — имеет право. Они заикнулись было, полушутя:
— Когда ты нам зарплату прибавишь, Рома?
Продюсер огрызнулся, показал перечень расходов.
— На ваше же продвижение бабло трачу. Рты не разевать! Придет время, все у вас будет: и машины дорогие, и шубки меховые. А пока — терпите и вкалывайте.
Юне досталось от него на орехи за трехдневное отсутствие.
— Ты что себе позволяешь? — орал Калганов. — Как посмела уехать без спросу? Я тебя не отпускал.
— Прости, Рома, сестра позвонила, что матери совсем плохо. Я кинулась по аптекам лекарства покупать, шприцы, капельницы. В нашем поселке больница никакая, ни препаратов нет, ни специалистов. Боялась, не успею все достать, привезти.
— Ладно… — смягчился он. — Я ведь не зверь. Вхожу в ваше положение. Но и вы меня должны понимать. Я гонорар за выступление взял, а группа не в полном составе. Хорошо, что на сей раз с рук сошло, люди не дотошные оказались. Так вы все равно меня подвели! Еле отмазался.
— Это не мы. Это Лея…
— Так! Я сам знаю, кто виноват и что делать! Смотрите у меня, держите языки за зубами! Кто пикнет — вышвырну на улицу, туда, где я вас подобрал. Я с вами вожусь, вожусь, а вы… Только неприятностей мне не хватало! Разборок с таким, как Вишняков! Теперь в «Спичку» нам путь закрыт. Оставь вас без надзора! Овцы бестолковые…
Он подошел к солистке, бесцеремонно взял ее за подбородок и зло процедил:
— Веди себя правильно. Запомнила?
Девушки притихли, отвели глаза. Почему никого из них Калганов не поставил на место Леи, не сделал примой? Почему они на вторых ролях?
После недавнего выступления в «Спичке» у них началась черная полоса. Юна ходила, как туча, думала, где раздобыть денег на лечение матери. Просила у Калганова — тот не отказал, но дал немного, сославшись на «производственные издержки».
— Такой суммы у меня нет. Ищи, спрашивай, может, еще кто-то раскошелится.
— Кто? У меня в Москве ни одной живой души нет, кроме тебя и девочек.
— Извини, Юна. Я предупреждал: придется туго. Шоу-бизнес — не благотворительная кампания. Здесь деньги добывают потом и кровью. Если я начну заниматься вашими родственниками, не видать вам известности как своих ушей.
Бэла приболела — у нее открылось кровотечение, она нервничала, принимала таблетки и отказывалась идти на обследование.
— Моя старая проблема, — жаловалась она Мио, с которой сошлась ближе всех. — Дисфункция яичников. Надо пить гормоны, а от них поправляются. Толстуху Рома в группе не потерпит, выставит без сожаления. Какой смысл идти к врачам? Я знаю, что они скажут.
Чара вторую ночь не спала, мучил зуб мудрости.
— Только бы щеку не раздуло, — причитала она, разглядывая себя в зеркале. — Господи, что за напасть?
Одна Лея держалась особняком, никаких разговоров не поддерживала и, казалось, полностью ушла в себя. Калганов строжайше запретил ей выходить из квартиры и отвечать на телефонные звонки. Мобильник он у нее отобрал.
— Вы еще не звезды, а уже чуть ли не охрану нанимать приходится, — негодовал продюсер. — Меньше задницами крутите, больше внимания уделяйте вокалу. А то… ударились в стриптиз.
— Ты же сам разрабатывал наши костюмы. И хореографию одобрил, — робко возражала Чара.
— Недооценил вашу сексуальность.
Рома лично сопровождал девушек на выступления, никого к ним не подпускал, а солистке приказал сразу после окончания программы уходить со сцены. На поклоны оставались только четыре «русалки». «Языческие игрища» он временно отменил, чему Лея несказанно обрадовалась.
— Ты работай! — сурово приказал он. — Раскачиваться некогда.
Жизнь в Москве не обманула ее ожиданий, но оказалась гораздо жестче, чем можно было предположить. Тяжелее всего девушка переживала отчуждение подруг. В чем она перед ними провинилась? Сама удивилась, когда Калганов назначил ее солисткой группы.
— Ты работай! — сурово приказал он. — Раскачиваться некогда.
Жизнь в Москве не обманула ее ожиданий, но оказалась гораздо жестче, чем можно было предположить. Тяжелее всего девушка переживала отчуждение подруг. В чем она перед ними провинилась? Сама удивилась, когда Калганов назначил ее солисткой группы.
— Я? А вдруг… не справлюсь?
— Это уже моя забота. Справишься, или мы распрощаемся.
Ее никто ни о чем не спрашивал. Она поняла, что мнение продюсера не обсуждается.
— Ты контракт читала, когда подписывала? — сверкал глазами Рома. — Я тебя не заставлял. Сама согласилась. Есть еще вопросы?
Вопросов не было. «Разве не об этом я мечтала? — думала Лея. — Я молиться должна на Калганова. Бога благодарить за такое стечение обстоятельств».
Инцидент в клубе «Спичка» поставил ее в особые условия. Калганов пошел на вынужденные меры, и девушки с ними смирились. А что они могли изменить? Связанные договором по рукам и ногам, «Русалки» не имели права голоса.
«А если бы Вишняков не ворвался в гримерную? — гадала Лея. — Если бы он сумел обуздать свою страсть? Если бы группа в тот вечер вообще поехала в другое место? Если бы…»
Целая карусель «если бы» кружилась у нее в голове. Что заставляет события развиваться так, а не иначе? Как сложилась бы ее жизнь, не случись в юности той роковой встречи? С тем незнакомым, ненавистным, проклятым, который сломал ее судьбу, разбил сердце, украл ее мечты.
Все девочки, подрастая, рисуют в своем воображении будущую любовь, жениха, свадьбу, детей, счастье в кругу семьи. Они с завистью смотрят на старших сестер и подруг, на невест в белых платьях, на героинь телевизионных сериалов — этих Золушек, которые становятся принцессами. Жестокие сказки для взрослых порождают ожидания, которым не суждено сбыться. Жестокие — потому что в реальности все по-другому, проще и безнадежнее.
Она тоже видела волшебные сны и ждала принца, пока окружающая действительность не разбила ее розовые очки. Черно-белый мир наводил на нее уныние. Только нетронутая красота природы давала ей отраду, питала ее душу. Почему бы из леса не выехать какому-нибудь Робину Гуду, прекрасному романтическому разбойнику, не посадить ее на своего коня и не увезти в убежище посреди непроходимой чащи? «Бредни!» — сказала бы ее мать. А что не бредни? Беспросветная бедность, деревянные дома без удобств, огород, монотонная грязная работа — и никакого будущего. Муж-алкоголик, который будет ее бить, плаксивые болезненные дети, вечное безденежье, стирка, кастрюли, грядки, резиновые сапоги, платок — после сорока она будет старухой с желчным характером и расшатанным здоровьем.
Наверное, она сгущала краски. Уж больно хотелось в большой город, туда, где течет яркая жизнь, полная удовольствий и неисчерпаемых возможностей.
Она всегда жила мечтами — с детства, с тех пор, как начала себя осознавать. Мечтала о красивых платьицах и туфельках с бантиками, о красивом доме, о красивой любви. Кто сказал, что детям снятся только игрушки и сладости? Ее посещали другие сны. Увидев на сцене поселкового клуба мальчиков и девочек в расшитых блестками костюмах, уже ни о чем другом думать не могла. Вцепилась в руку матери и давай вопить: «Я тоже так хочу! Я тоже!»
Разве не счастье — нарядиться в пышное платье с оборками, вплести в волосы ленты и цветы, плясать, петь, быть в центре внимания, получать аплодисменты? Больше всего ей нравилось восхищение окружающих. Разучивать песни и танцы было скучно, неинтересно, — но без этого на сцену не выйдешь. Кто станет просто смотреть на долговязую нескладную девчонку, белобрысую, с тощими, как у журавля, ногами?
Повзрослев, она поняла, что продолжения у этой сказки не будет. Слишком тернист путь на большую сцену, и в одиночку его не одолеть. Будь у нее талант, и тогда пробиться было бы трудно. А уж бесталанным и вовсе рыпаться не стоит. Музыкальный слух и кое-какой голосок, чувство ритма, природная грация, которая требует шлифовки, — не в счет. Таких «одаренных» — пруд пруди.
Осознав полное отсутствие перспективы, она наступила на горло своим ожиданиям, но, видимо, задушить их на корню не удалось. Ростки детской мечты о красивой жизни, о блеске и огнях сцены, упорно пробивались…
Уже в старших классах школы за ней начали ухаживать мальчики. Не самые привлекательные и не самые умные — почему-то она вызывала нежные чувства у хулиганистых, трудных подростков, двоечников и драчунов. Надо ли говорить, что такие «Робины Гуды» пришлись ей не по вкусу. Чего-то в них не хватало. Может быть, лоска, своеобразной чести, внутреннего достоинства, присущего герою английских баллад. Как ни парадоксально, разбойник, чтобы завоевать ее сердце, должен был быть благородным.
Спрос рождает предложение. Благородный разбойник не замедлил появиться. Романтический герой выехал прямиком из леса и пустил коня шагом по просеке, где она собирала землянику. Конь был под стать хозяину — такой же ухоженный, явно не здешний. К добротному седлу приторочена кожаная сумка с пледом, с провизией. И таким неправдоподобным казалось появление этого всадника, весь его вид, что она не поверила своим глазам.
— Эй, красавица! — окликнул ее всадник. — Мы с конем пить хотим. Есть вода поблизости?
Справа от просеки тянулся овраг, внизу звенел ручей. Она махнула рукой в ту сторону.
— Покажешь? — с надеждой посмотрел на нее Робин Гуд.
Могла ли она отказать? Она шла впереди, он, спешившись и ведя коня под уздцы, — за ней. Солнце горячо, по-летнему светило сквозь кроны деревьев. Пахло можжевельником. По склонам оврага цвели мелкие белые и лиловые цветы. На дне ручья, в прозрачной воде были видны каждый камешек, каждая песчинка.
Она шла, двигалась, что-то отвечала ему — как в тумане. Наверное, то была не совсем она, а ее воображаемый образ, освещенный ярким солнцем, рядом с образом всадника…
Само собой получилось, что мужчина расстелил на поляне круглую скатерть, угостил девушку коньяком, бутербродами с копченым мясом, бужениной, свежими помидорами. Сам почти не пил — только ей подливал в теплый, нагретый солнцем серебряный стаканчик. У нее закружилась голова — от крепкого напитка, от близости всадника. Запах его одежды из кожи, пряной туалетной воды, спиртного мешался с запахом цветов, хвои и конского пота. Бабочки порхали над скатертью, конь, отмахиваясь хвостом от насекомых, пощипывал молодую травку.
Лицо всадника — не юноши с пушком над верхней губой, а сильного зрелого мужчины — склонилось над ней. Они оба не совладали с голосом крови, разбуженным звуками и запахами весны, леса. Зов природы взял верх над запретами…
Она впервые оказалась во власти мужских ласк, отдалась чужой страсти. Как могла она противиться? Ведь ее грезы осуществлялись наяву… Неискушенная в любовных играх, она не сразу опомнилась и позволила ему перейти опасную черту, откуда уже нет возврата. Его руки скользнули к ней под кофточку, потом опустились ниже, к молнии на ее истертых джинсах… Потом она уже ничего не помнила, кроме неистовых поцелуев, своего слабого сопротивления и его натиска. Сопротивлялась даже не она — ее нетронутое девичество, еще не сломленная стыдливость, робкая чистота любви, не знающая физического акта. Плотское вторглось грубо, с болью, на миг затмившей сознание, со стоном, с криком, с наслаждением и ужасом от содеянного…
— Что ж ты молчала? — растерянно пробормотал он, увидев кровь.
А что она могла бы сказать? Ему, пришедшему из волшебных снов? Из Шервудского леса, сотканного нитью ее мечты… Он пришел по-разбойничьи и, не спрашивая, взял ее, похитил ее девственность и ее душу. Поступил с ней так, как поступают лесные люди с глупыми, наивными девушками. Робин Гуд в кожаной одежде, которой ей до сих пор видеть не доводилось, с запахом, которого она ни разу не ощущала, с лицом и глазами, не похожими ни на какие другие. Со шрамом на левой брови, с горячими и требовательными губами, с руками нежнее шелка…
— Почему ты меня не предупредила? — нахмурился он. — Сколько тебе лет, лесная колдунья? Надеюсь, не пятнадцать?
Ей было шестнадцать. Она плакала, но не от горя — от счастья. Наверное, мужчина по-своему истолковал ее слезы. Она ничего не успела сообразить, как разбойник вскочил на коня и скрылся из глаз. Ускакал прочь…
Напрасно она день за днем, месяц за месяцем приходила на то место. Робин Гуд бесследно исчез…
Может, ничего и не было? И та вспышка молнии почудилась ей — под сладостный шепот ручья, под вздохи ветра. Она просто перегрелась на солнце, и ей все привиделось. То было наваждение, которое наслал на нее леший…
Однажды ей в голову пришла страшная, беспощадная мысль: «Романтический герой» воспользовался случаем, напоил ее и… изнасиловал. Она же сопротивлялась! Пусть вяло, но…
«Не лги себе, — эхом отозвался ее внутренний голос. — Ты сама хотела этого. Ты могла не пить столько, могла сразу уйти. Могла дать решительный отпор». Могла, не могла! Какая теперь разница? Ужасно, что воспоминания о тех мгновениях стали ее единственной радостью. Она бы все отдала, лишь бы та встреча в лесу повторилась…