Прикрыв глаза отцу, Синеока освободила от сбруи затихшего коня. Стала собирать сброшенные с телеги мешки, складывать в лубяные короба тонкие глиняные мисы — работу отца. В это время веннскую девочку заметили обозники.
«Дитятко, — ласково спросил Горкун, — а братец твой где? Не видала?»
Синеока хотела ответить взрослому вежливо, как учили дома. Но не вспомнила человеческих слов, лишь замычала…
МКОМА-КУРИМ
Несколько дней спустя венны из рода Волка всё обихаживали деревья, погубленные Змеёнышем. Работа поначалу казалась им неподъёмной и непосильной, но зря ли говорят: глаза страшатся, руки делают. Дальний конец Следа оставался ещё очень неблизок, но и расчищенный участок как-то вдруг перестал казаться маленьким и ничтожным, и стало ясно, что для достойного завершения работы сил хватит вполне. Деревьям будет дарована новая жизнь, возможность служить добрым людям. Не только Волкам. Поначалу очищенные от сучьев брёвна стаскивали прямо в деревню. На починку изб, на новые амбары, на крепкий тын выше прежнего… Но быстро поняли, что леса слишком много, и стали укладывать излишек прямо на месте. Потом брёвна собирались постепенно скатить к Звонице, благо Змеёнышев След пролёг вдоль реки. Уже не торопясь скрепить их в плоты — и по осенней большой воде пройти сперва в недальнюю Светынь, а там сплавить добытый лес и в сам Галирад. Сольвеннская столица была огромным городом где вечно что-то горело и заново строилось, там пришлые мореходы чинили свои корабли, там укладывали мостовые поверх сгнивших и расщеплённых… Всякому бревну служба найдётся, только давай!
И кто-то уже вспоминал, что за красный веннский лес в Галираде всегда предлагали красную цену.
На расчищенном Следу отдельно громоздились стволы благородных сосен, неохватные, многосаженной длины и прямые, как солнечный луч. Им — первая честь, но у бережливого хозяина ничто пропасть не должно. Дойдут руки даже до самых корявых, гнутых, битых в щепы деревьев. Станут Волки мастерить чашки, ложки, прялки, обдерут луб и устроят прочные короба, из твёрдых сучков наделают деревянных гвоздей. Выдолбят причудливый пень и соорудят почётное сиденье для большухи, чтобы вести в общинном доме важные разговоры.
А распоследние обломки-обрубки, которых под ногами неисчислимое множество, свершат едва ли не самое главное — несколько зим и лет будут греть Волков, сгорая в печах…
На месте непотребного завала постепенно возникала опрятная широкая пасека,[9] размежёванная ровными клетками брёвен. Не клетки — глазу отрада. Лесина к лесине, и всё укрыто, чтобы дождь не мочил, зато свежий ветерок всё насквозь беспрепятственно продувает. Так, чтобы за лето древесина просохла, но в самую меру, не утратила прочной вязкости, осталась живой и пригодной для доброго строительства.
Поначалу Волки шли на работу, как на последний свой бой. Но, когда оказалась достигнута половина Следа, надсаживаться перестали. Труд от зари до зари, до отупляющей смертной усталости, — это на край, это если от смерти надо спасаться. Это, к примеру, как в год, когда началась Великая Ночь. А теперь на что?
— Славная работа должна радость телу и душе доставлять, — сказал слово Севрюк. — Страда страдой, а и пот с лица утереть надобно!
Несколько раз в день Волки затевали передышки, рассаживались на брёвнах и на тёплой земле, потягивали квас, угощались снедью, которую доставляла из деревни быстроногая ребятня. Неспешно беседовали, ощущая, как в гудящее от усталости тело возвращаются силы…
Отроки, ровесники Бусого и Ульгеша, в отличие от взрослых, валяться на земле не желали. Степенные Волки поглядывали, как Волчата боролись «в обхватку» и метали топор, и, кажется, немного завидовали.
Один раз в мальчишечью забаву встрял седой Бронеслав.
— Вот давно я на тебя, парень, смотрю! — зычно, чтобы все слышали, обратился старик к Ульгешу. — Ты, головешкин сын, через деревья не лазаешь, даже не прыгаешь, ты же летаешь! Ярострел вон в два раза меньше тебя, и тот все порты изорвал да в смоле перемазал, а на твоих — ни дырки, ни пятнышка! Как так? На тебя что, тяга земная не возложена?
Все повернулись к юному мономатанцу.
— Я… — смутился Ульгеш.
«И в самом деле, — подумал Бусый, глядя на друга. — А как он с нами бежал, когда Летуна выручали!»
Они отдыхали в тени ещё не разобранного завала. Бронеслав вытащил нож, перевернул на ладони и вдруг, приподнявшись на локте хлёст ко метнул, целя в высоко вздыбившуюся корягу
— А ну принеси.
Ульгеша точно пружиной бросило с места он… Бусый так и не подобрал иного слова — действительно полетел. Что-то подобное умели прежние родичи Бусого, Белки, те из них к которым всего более была благосклонна лесная родня. Но искусство Ульгеша отличалось от их древолазных умений, как боевой танец Сына Леопарда, явленный тогда на Крупце, от веннского перепляса. Ульгеш хищной тенью мелькнул в путанице буревала — там чуть опёрся, там оттолкнулся, там легонько прихватил… замер на самом верху, стоя почему-то на руках… выдернул Бронеславов ножик — и ссыпался вниз, кувырнувшись через голову, махнул гривой чёрных волос и встал на ноги, как ночной кот, даже не запыхавшись.
— Вот, дедушка Бронеслав…
Старый Волк спрятал нож и спокойно кивнул:
— А теперь сказывай.
«А я где ж был? — озадаченно соображал Бусый. — Почему не увидел? Работой занят был? Так Бронеслав… Ох, дурак я ещё…»
— Это мкома-курим… — негромко начал Ульгеш. — Меня дедушка Аканума учил. Мкома-курим — как по-вашему сказать… Бег, душа, полёт… Бег-к-свободе — вот, так лучше всего! Это каждый Сын Леопарда должен уметь, если он воин. А еще дедушка говорил, это Путь души к небесам, к бесконечному совершенству… Его нельзя одолеть до конца, по нему можно только идти от одного обретения к другому…
Смущение постепенно оставляло его, потому что он говорил о родном.
«Ну вот, — люто позавидовал Бусый. — На него все девки уставились, а я так не умею. И что на меня смотреть, на обыкновенного…»
Взгляда и улыбки скосившего глаза Соболя мальчишка попросту не заметил.
— Путь нескончаемый, это понятно, — рассудительно проговорил меж тем Бронеслав и для вескости прихлопнул ладонью по ближней лесине. — Кто думает, будто вполне умудрился лопатой землю копать, тот дурак и на самом деле не копал её никогда. Ты другое, парень, скажи. Если в твоём мо… мока… в беге твоём какие тайны сокрыты, о коих дед тебе с нами говорить заповедал, так сразу и объяви. Обиды не затаим…
Бусый аж дышать перестал в ожидании, Ульгеш же запрыгал, точно муравьями покусанный. Как будто уличал его Бронеслав в чём-то постыдном. Он ответил торопливо, с горячностью:
— Нет, нет!.. Бег-к-свободе оттого так и назван, что его всякий волен постичь…
Бронеслав снова хлопнул ладонью, да так, что бревно загудело.
— А раз так, хватит языками мести, показывай, учиться у тебя станем!.. А то кликнет на работу Севрюк, сразу не до баловства сделается…
— Боговдохновенному бегуну нет преград. Любая препона, даже непреступная с виду, ему лишь подмога. Он во всём видит возможность ещё раз порадовать себя и Богов! Полётом души и ловкостью тела, восторгом преодоления! Победой Свободы над Косностью, Радости над Унынием, Отваги над Страхом, Света на Тьмой…
— Жизни над Смертью… — тихо добавил Соболь.
— Жизни над Смертью, — довершил Ульгеш.
— Красно молвишь, — похвалил Бронеслав.
— Это дедушка Аканума так говорил… Я лишь повторяю…
— Ну, твой дедушка тоже вряд ли своим умом дошёл, и до него люди мудрые жили… Так с чего начинать постижение твоего мо… кури..? Тьфу, язык поломаешь!
Ульгеш снова готов был растеряться. Его впервые просили учить, и кто? Седой почтенный старик!
Другие старшие Волки до времени помалкивали, но диковинное мономатанское искусство никого не оставило равнодушным. Ульгеш обвёл их глазами… Из каких бы родов ни женились парни в род Волка, с годами Волчья жизнь делала их удивительно друг на друга похожими. Они сидели на брёвнах — все на подбор жилистые и поджарые, лёгкие на ногу, отмеченные особой хищной стремительностью в повадке, безошибочной точностью движений. Волки и есть, непоседливые и неугомонные, как юнцы. А из-за плеч взрослых выглядывают дети и внуки, которых им нарожали Волчицы. И у тех тоже блестят любопытные глаза…
— Смотри, дядька Бронеслав, — решился Ульгеш. — Вот, скажем, надо тебе через эту лесину перебраться. — Чёрный палец с розовым ногтем указал на могучий вяз, косо торчавший кверху корнями. — Что будешь делать? Покажи.
— Ну, как что… Возьму да перелезу, делов!
Бронеслав взобрался на ствол, протиснулся сквозь растопыренный частокол обломанных сучьев и соскочил с другой стороны.
— Ну, как что… Возьму да перелезу, делов!
Бронеслав взобрался на ствол, протиснулся сквозь растопыренный частокол обломанных сучьев и соскочил с другой стороны.
— Вот, — сказал он, отряхивая ладони. И задиристо сдвинул белые брови, ибо видел, что жёлтые глаза «головешкина сына» уже вспыхнули хищным огнём, и это могло означать только одно: оплошал старый. Сделал что-то не так.
— Я тебе что, — буркнул Бронеслав, — прямо через верх должен был сигануть?
— А ты представь, — сказал Ульгеш, — что кому на выручку поспешаешь. Или враг от тебя уходит. Тогда…
И сучья действительно не задержали его. Ульгеш прыгнул совершенно по-кошачьи, оттолкнувшись ногами от земли, а потом, уже летя головой вперёд прямо на ствол, — от него руками. Гибким хлыстом извернулся в воздухе и, скользнув между сучьев, упруго встал на ноги. Времени это заняло у него — иной и чихнуть бы не успел.
Волки, от старых до малых, одобрительно загудели. Они умели ценить красоту и мастерство. И знали толк в молодецких забавах, рождающих сноровку для охоты и боя.
Вот только понять никто ничего почти не успел. Вроде всё просто, а поди сообрази, что к чему. Тем более — поди повтори!
Ульгеш не заставил себя упрашивать, показал ещё раз. И не просто повторил, красуясь, свой кошачий прыжок, а всё объяснил и растолковал.
Волки переглядывались, пробовать никто не торопился. Даже Бусый. Кому охота если не расшибиться, так осрамиться прилюдно? Наконец вперёд вышел… Соболь! Примерился — и махнул через вяз. Ничем Ульгешу не уступил.
Тут Бусый вдохновился, вспомнил о Горных Призраках и о полётах по скалам, которым учил его Горный Кузнец, — и тоже решился.
У него получилось не так здорово, как у Соболя и Ульгеша, но ведь получилось же! И пошло.
Ревнивые Волки, от малышни до стариков вроде Севрюка с Бронеславом, полезли прыгать. Кто-то упал, кто-то уже тряс расшибленной рукой, но упрямо пробовал вновь.
Такие мгновения кажутся совершенно обычными, но проходит время, и начинаешь их вспоминать, и хватаешься за голову: так ведь вот оно, было же счастье, самое что ни есть, певчей птицей звенело прямо в ладони, а ты почему-то не замечал. Спохватился, да поздно, было, да ушло, упорхнуло, и всё, не вернуть…
ЛИСТЫ ДЕДУШКИ АСТИНА
— Ай вы, кутята бестолковые!
Горестный окрик исходил от седого сухопарого старика, и малышня испуганно шарахнулась в сторону, действительно как нашкодившие щенята, уже понимая, что сотворили безлепие, но не очень догадываясь — какое. Мы, мол, что, мы же ничего? Не горшок с кашей расколотили, не кудель тёткину подожгли. Всего-то разметали по полу стопку берестяных листов, которую дедушка Астин положил так неловко, на самый край скамьи.
Вот и Права, степенная старая сука, приставленная доглядывать за детьми, большого несчастья в случившемся не усмотрела. Поднявшись, неспешно подошла, обнюхала раскиданные листы и, недоумевая, завиляла пышным хвостом. Потом ткнулась носом в ладонь старика, снизу вверх заглядывая в глаза. Прости, дескать! Только ещё знать бы — за что…
— Не гневайся, дедушка Астин, — подал голос самый храбрый Щенок, сынишка кузнеца Межамира. — Мы всё соберём!
А у самого загорелая мордочка говорила другое: эка важность, берестяные листы! Добро бы ещё полосы на пестерь или лукошко. А то — прямоугольники в две ладони величиной. Ну рассыпались, отчего не собрать?
На самом деле нахальному Щенку было известно, что старец хранил их в особой коробке из хорошего луба и вынимал не иначе как предварительно помолившись в Божьем углу. А стало быть, ребятня всё-таки провинилась.
— Эх, ребятушки… — уже прощая, отмахнулся Астин.
Обрадованные шкодники мигом собрали листы и сложили в ровную стопку, точно как была, и старший мальчик с поклоном поднёс её старику. Узловатая ладонь Астина взъерошила ему русые волосы — и притихшая было стайка, вновь расшумевшись, выкатилась за дверь, и прилежная псица убежала вместе с детьми.
— Ещё листов дедушке надерём, пусть не гневается, — уже в сенях рассудительно сказал заводила.
— И такими же закорючками расцарапаем, чтобы ему меньше трудов, — со смехом добавил кто-то из младших.
На этом голоса отдалились, и Астин остался один.
Стопка, размыканная прокудливыми Щенками, заключала в себе целую зиму работы. В ней было больше сотни листов.
Астин принялся перебирать их — один за другим. Дети, дети… Этот вставили боком, этот — вверх ногами, а этот лежал вроде и правильно, но поди теперь верни его на подобающее место в череде, отыщи последующий и предыдущий!..
Руки дрожали, грозя заново рассыпать берестяные страницы. Случись что — Астин не был уверен, хватит ли ему сил и времени всё повторить.
Потом он нашёл глазами лики Божественных Братьев, смотревшие на него из угла, и показалось, будто Младший глядел с укоризной.
— Я грешен, — повинился ему старик. — Я впал в сомнение. Я чуть не накричал на детей…
Он говорил на своём родном языке. Ученики Внутреннего Круга постановили взывать к Близнецам лишь словами додревнего народа, обитавшего в Аррантиаде прежде аррантов, но Астин всё равно верил — любая речь достигает Богов, была бы чистой душа…
Вздохнув последний раз, старый жрец принялся за работу.
Племя веннов, давшее ему кров, почитало домашний стол Божьей Ладонью. Астин и принялся раскладывать на этой Ладони свои листы, что-то шепча, двигая и меняя местами, доискиваясь прежнего осмысленного порядка. Пламя маленького светца колебалось, метало по стенам тени. Возиться предстояло до вечера, а может, и несколько дней…
Человек, носивший странное для веннских чащоб имя Астин, пришёл в деревню Серых Псов с первыми метелями позапрошлой зимы. Два молодых кобеля, бегавшие в лесу, учуяли выбившегося из сил странника и мало не на себе притащили домой. Путник назвался Астином Дволфиром и сказал, что в леса пришёл из желания выстроить в глухом месте жильё и начать в нём одинокую жизнь. Во славу каких-то Близнецов.
А пока изумлённые венны силились постичь как это — отпустить немощного старца ладить в снежном лесу шалаш, — Астин Дволфир свалился в лихорадке и, конечно, никуда уже не пошел. Потому и те его слова об отшельничестве поняли как горячечный бред, ибо, правду молвить, разумного в них было немного.
Дети к старику липли — не отогнать. Очень уж горазд оказался он на занятные сказки об этих своих Близнецах. И умел сказывать так, что даже взрослые не гнушались — присаживались послушать.
Дети и вызнали первыми, что Астин Дволфир было не именем его, но прозвищем и означало попросту — Ученик Близнецов. А Старшего с Младшим следовало чтить не просто героями и мудрецами баснословных времён. Они были Богами.
Большуха, когда ей сказали, только плечами пожала. Эка невидаль, чужеплеменные Боги! Нет греха в том, чтобы, оказать уважение. Да ещё Тем, Кому поклоняется такой благой старец!
И не воспретила Щенкам приветствовать Астина, как он любил:
— Святы Близнецы, чтимые в трёх мирах!
Только один упрямый мальчишка едва не полез в драку со сверстниками.
— Эти Боги, — заявил он, — не сильны. Сильные Боги ведут могучие племена и хранят Своих верных от бед и несчастий. Ну и куда Они привели этого Астина?
— К нам, — ответили ему. — Плохо ли?
— Да не о том я! Ведь он, сегван по рождению, ради Них отошел от сородичей, даже имя забыл, коим мать его нарекла! И что взамен получил?
«Больше, чем ты представить можешь, малыш», — мог бы ответить ему Астин, только мальчишка вряд ли стал бы слушать его.
Он лучше всех знал веннскую Правду и даже в малости не терпел ей ущемлений, был прямодушен и не отступался от друзей, и за это Псы дали ему прозвание — Твердолюб.
А языкастые девки честили за глаза Твердолобом…
И вряд ли предвидел юный упрямец, что не далее как в первые дни весны Астин Дволфир удивит ребятню неожиданной просьбой:
— А надерите мне, милые, берёсты с поленьев…
— На что тебе?
— Запишу ваши сказания…
А получилось всё оттого, что красочные басни деда о пришлых Богах понудили Псов ярче и пристальней вспоминать о своих. О жизни прародителя Пса, о Великой Ночи, когда насовсем было сгинули Солнце и Молния и остался с людьми лишь земной очажный Огонь…
— Понятно теперь, отчего ты зовёшь себя просто Учеником и другого имени не желаешь, — сказала большуха. — Ты совершенен годами, но всё ещё учишься праведному и доброму, когда оно встречается в жизни. И будешь учиться до смертного часа. Мы рады, что наши собаки нашли тебя за холмом.