– А я Грине все об нас рассказал, – глянув на своего спутника, неожиданно ошарашил разбойник. – Что идем мы в Тихвин, поклониться иконе святой – Богоматери Тихвинской образу. Он и сам туда же идет – вместе и доберемся.
Леонид поморгал и шмыгнул носом:
– Э-э… так, говоришь, в Тихвин…
– Ну да, в Тихвин, – подтвердил бывший ландскнехт. – А оттуда на Москву прямая дорожка. Тракт! Ямщики на каждом шагу – живо доберемся.
Арцыбашев с облегчением перевел дух и рассмеялся – идея показалась ему весьма неплохой. Обмануть погоню, уйти туда, куда вроде бы как и не надобно, где никто не ждет. Единственное, было жалко времени. Но раз уж все так складывалось, то приходилось чем-то жертвовать, иначе нельзя.
Посидев в харчевне еще часок, друзья простились с лоцманом до утра и отправились на Торговую площадь, гадая – где провести ночь? Паломники к Тихвинской иконе, с которыми намеревался добраться до родного посада и Гриня, выступали в путь как раз с утра, еще до восхода. Лоцман очень просил не опаздывать, обещав лично договориться со старшим.
– Ну, и где ж она? – подойдя к возам, Михутря принялся оглядываться вокруг в поисках Аграфены. – Ты ж сказал, корвища здесь дожидается.
Они как-то незаметно перешли на «ты», что явно пошло на пользу делу. И правда, коль выпало вместе коротать длинный и опасный путь – так чего «выкать»?
– И вообще, незачем ее и брать, – продолжал высказываться разбойник. – Внимание привлекает только. И кормить еще. Пользы-то от нее никакой… ну, разве что…
Тут уж Арцыбашев не выдержал, возмутился:
– Как это, пользы никакой? А кто нас освободил? Кто одежду раздобыл мне? Не-ет, никак нельзя девчонку бросать. Тем более – поклялись же! Я слово свое королевское дал!
– Ой, зря, зря дал! Ну? И где ж ее носит? Нам, между прочим, поспешать надо. И еще неизвестно, где ночевать.
– Здравы, господа мои, будьте, – звонко выкрикнул ошивавшийся рядом мальчишка.
Приятели обернулись:
– И тебе не хворать, отроче. Чего хочешь? Имей в виду – по будням не подаем, и вообще, с деньгами у нас туго.
– То я ведаю, что туго, – рассмеялся отрок.
Темно-рыжий, тоненький. С большими жемчужно-серыми глазами и по-девчоночьи пышными загнутыми ресницами.
– Графена!!! – ахнул король. – Нет, ну… Нет слов! Просто нет слов.
Мальчишка… то есть – девчонка, потупилась:
– Вы ж сами сказали – в отрока. Вот я и…
– Н-да-а-а, – почесав затылок, протянул Михутря. – А что? Так, верно, и лучше. Родная мать не узнает, не то что приказные, да.
Медно-рыжые волосы Графена обрезала до самых плеч, облачилась в узкие порты и широкую, складками, льняную рубаху, подпоясанную красным шелковым кушаком. Поверх рубахи был накинут бараний армянок. Глянешь – этакий служка, юный приказчик или даже самого целовальника сын.
От девки остались, пожалуй, лишь смазливое личико да томные, с загнутыми ресницами, глазищи. Великоватая, не по росту, рубаха отлично скрывала девичьи бедра и грудь, не столь уж и большую, а честно-то говоря, маленькую – ладонью накрыть.
– Что ж – отрок так отрок, – довольно покивал Леонид. – Скажем – слуга. Да, теперь бы и мне переодеться, да думать будем, где ночевать.
– А что тут думать? – переодетая мальчиком девчонка дерзко сверкнула глазищами. – Со мной пойдете. Переночуем – знаю где. Там уж никто искать не станет.
– Вона как! – Михутря как бы невзначай подмигнул его величеству и ухмыльнулся. – Ну, веди, веди. Поглядим. Лучше бы, конечно, на каком постоялом дворе укрыться.
– Там-то в первую очередь искать и будут, – резонно возразил король. – Эй, Графена, ты нас часом не на постоялый двор поведешь?
– Не-а, – девка тряхнула рыжей шевелюрой. – Сказала же, одно место есть. Жить там нельзя, а переночевать – запросто можно.
– Это что же за место такое?
– Там увидите. Да, и Графеной меня пока не зовите – я ж отрок теперь. Называйте Санькой, что ли.
Что ж, и это было логично – и в самом деле, что посторонние люди подумают, коли парня именем девичьим кликать?
Выйдя вслед за гулящей на длинную Пробойную улицу, беглецы зашагали в сторону Федоровского ручья, который вскоре и перешли по деревянному мосточку, оказавшись на Большой Московской дороге, что пересекала весь Плотницкий конец до самой воротной башни и дальше уж тянулась до самой Москвы. Эх, туда бы сейчас, да с попутными купчишками, эх!
– Что там у ворот, парни? Много ли скопилось возов? – остановившись напротив изысканно-красивой каменной церкви Федора Стратилата на ручью, поинтересовался Михутря у проходивших мимо артельщиков, судя по виду – котомки, топоры, лучковые пилы в кожаных чехлах – явившихся на заработки буквально только что вот сейчас.
– Возов, человеце, многонько-от, – перекрестившись на церковную маковку, отозвался кто-то из парней. – То-то и оно, что скопились. Стражники вокруг ходят, стрельцы – все что-то вынюхивают или ловят кого-то.
– Шпыней, говорят, ищут каких-то, – добавил другой артельщик – бородатый, коренастый тип. – Икону какую-то украли у Святой Софии, христопродавцы поганые!
– Икону? – разбойный капитан округлил глаза в деланом ужасе. – Вот ведь тати-то! В кипятке таких варить надо или, вон, топить в Волхове.
– Так и я говорю, – пригладив бороду, согласно покивал мужик. – С ними еще, говорят, девка гулящая. Так та девка боярыню свою ограбила и убила!
– Дану!
– Вот те крест! Я-то от знающих людей самолично слыхал.
– Ну и корвища! Креста на ей нет.
Всю эту беседу Аграфена, конечно, слышала, но не повела и бровью, даже что-то насвистывала про себя, словно вышесказанное ее ничуточки не касалось. Будто и впрямь не девкой гулящей была, а юным отроком Санькой.
– Надеюсь, ты нас не на Москву ведешь? – когда беглецы продолжили путь, Михутря схватил девчонку за руку. – Что у Косого моста на Московской дороге творится – слыхала?
– He-а, не на Москву, успокойтеся, – отмахнулась, словно от комара, Графена – вот ведь наглая-то! Да таких нахальных еще поискать.
– Да скоро придем уже.
С такой придешь, как же!
От церкви Андрей Первозванного еще прошагали до улицы Конюхова, а там уж повернули направо, и какое-то время шли меж глухими оградами, кое-где прерывавшимися могучими воротами, за которыми виднелись по-новгородски высокие хоромы, явно принадлежавшие людям небедным… но и не боярам, те бы уж как-то прокрасившее выстроили, с узорочьем. А здесь вот так, как сказал поэт (правда, имея в виду Рим): «весомо, грубо, зримо». Впрочем, встречались и вполне себе изящные строения, правда, редко.
Арцыбашев крутил головой во все стороны, силясь рассмотреть, угадать приметы недавнего – почти три года прошло – погрома. Пытался, и не находил. Такое впечатление, что здесь, на Плотницком конце, никакого разоренья и не было вовсе! Храмы стояли нарядные, пожарищ и пустошей тоже было не видать. Нет, какое-то запустение, или лучше сказать – провинциальная отсталость, все-таки чувствовалось, но в этом не было ничего необычного – лучшие времена Новгорода Великого, увы, остались далеко в прошлом.
Чем дальше шел Леонид по улице Конюхова, тем больше сомневался – а был ли вообще погром? Многие новгородцы – тот же, не к ночи будь помянут, Ага-пит – его почти не помнили… Не придали значения? Или старательно гнали от себя воспоминания об опричных зверствах?
– Вон, сюда теперь, – Санька-Графена нырнула в какой-то узкий, заросший бузиной и вербой проулок, с обеих сторон сжатый заборами так, что едва пройти. С обеих сторон за оградами враз заблажили псы.
– Тьфу ты, – выругался Михутря. – Вот ведь разлаялись, пустобрехи. Как бы стрела из-за ограды не прилетела. Подумают еще, что мы тати, замыслили что-нибудь на чужой усадьбе украсть.
– Ежели за чужой забор сунемся, могут и стрелой, – обернувшись, серьезно отозвалась Санька. – Но мы же не суемся, ага.
За заборами, за усадьбами, за дворами уже началось самое настоящее запустение! Вот, совсем рядом, на Конюхова – все было благородно, чинно и людно, а вот здесь уже – увы. Какие-то непроходимые заросли, канавы, овраги, колючие, цепляющиеся за одежду, кусты.
Миновав густой орешник, путники угодили в самое настоящее болото, и Санька, обернувшись, строго-настрого предупредила, чтоб ступали за нею след в след.
– Вот ведь места-то гиблые, – вполголоса ругался разбойный капитан. – И не думал, что в Новгороде такие есть.
Чавкала под ногами зыбкая, затянутая бурою ряской, трясина, чмокала, вроде как с сожалением, не хотела отпускать. Слава богу, болото скоро закончилось, снова начались заросли – густая трава, кустарник, тянувшиеся к небу деревья – целый лес… вернее, запущенный до полного безобразия сад! Похоже, что яблоневый.
– Глянь-ко – яблоки! – протянув руку, Михутря сорвал спелое яблочко и смачно захрустел. – Сладкое.
Арцыбашев остановился и тоже протянул руку… Правда, яблочком похрустеть не успел – прямо перед ним в ствол яблони мгновенно впилась дрожащая злая стрела!
Арцыбашев остановился и тоже протянул руку… Правда, яблочком похрустеть не успел – прямо перед ним в ствол яблони мгновенно впилась дрожащая злая стрела!
Король с капитаном, как опытные ландскнехты, тут же упали в траву.
– Ложи-и-ись! – приподняв голову, закричал Леонид Саньке. – Ложись, дура. Убьют!
– А вот и не убьют, – нагло отозвалась девчонка. – Я слово заветное знаю.
Сказала, повернулась да, сделав пару шагов по едва заметной тропинке, остановилась и махнула рукой непонятно кому:
– Эй, вы, там! Кукушка серая болотной цапле поклон шлет.
– И болотная цапля – кукушке, – немедленно отозвался откуда-то из-за деревьев звонкий мальчишеский голос. – Проходи, брате. Тут еще двое были…
– Это со мной, – перебила Графена-Санька. – Добрые люди. Мы переночевать только.
За деревьями хмыкнули:
– Ну, это как яблоневое вече скажет.
– Думаю, разрешит.
Усмехнувшись, девчонка обернулась к своим спутникам и насмешливо прищурила глазищи:
– Эй, господа мои. Поднимайтесь уже, ага. Никто в вас стрелять не будет.
Первым поднялся Арцыбашев, а уж потом, немного погодя, и бравый разбойник. Поднялись, осмотрелись, и неспешно двинулись по тропинке. Впереди, как водится, шагала гулящая.
Шли недолго, еще раз нарвались на невидимую стражу – опять тот же обмен словами-паролями про кукушку и цаплю – резко повернули направо и, пройдя овражком, очутились среди каких-то развалин. Заросший кустарником двор, покосившийся частокол, совранные с петель ворота. Просторный, с прогнившею крышею, дом.
– Здесь покуда побудьте, – выглянувший из-за ворот белобрысый отрок лет двенадцати хмуро кивнул на распахнутую настежь дверь. – К вечеру ближе решим.
Внутри полуразрушенного сруба неожиданно оказалось куда уютнее, чем виделось снаружи. Стол, широкие лавки, старые пустые сундуки были расставлены весьма аккуратно и так, чтоб в горнице поместилось как можно больше людей. В углу виднелся обложенный круглыми камнями очаг, над которым висел изрядных размеров котел. Под котлом был уже приготовлен хворост.
– Похлебку варить собрались, – с шумом втянув в себя воздух, Михутря внимательно осмотрел горницу. Заглянул под лавки, распахнул все сундуки… да, пожав плечами, сообщил:
– Ничего дорогого нет. Одно тряпье какое-то. Графена, ты нас куда привела-то, а?
– Говорю же: в одно доброе место. Уж кто-кто, а приказные сюда точно не сунутся.
– Хотелось бы верить.
Недоверчиво хмыкнув, Арцыбашев растянулся на лавке, положив под голову руки и, тут же вскочив, глянул на приятеля:
– А может, рванем когти, а?
– Кого рванем?
– Какие когти? Чьи?
Снаружи вдруг послышались голоса, и в сруб один за другим вошли пятеро человек в неприметной одежке. Все – очень молодые, даже юные, парни, у каждого за поясом – нож.
– Ну, здравы будьте, гостюшки, – по-хозяйски усевшись на лавку, ухмыльнулся один из парней – постарше и посильнее других. Темно-русые волосы его давно немытыми космами ниспадали до самых плеч, серые, чуть прищуренные, глаза смотрели на чужаков с подозрением и плохо скрытой ненавистью, резко очерченные скулы и упрямо сжатый рот говорили о том, что отроку много чего пришлось повидать в своей пока еще не столь уж и долгой жизни.
Похоже, он был здесь за старшего. Этакий атаман подростковой банды.
– Кто сказал слово? Ты? – взгляд юного атамана уперся в Саньку.
Девчонка безмятежно улыбнулась:
– Здрав будь, Хлепа. Не позабыл меня?
– Тебя?
Удивленно моргнув, парнишка поднялся с лавки и, глянув девчонке в лицо, ахнул:
– Графа! Ты! А говорили, будто…
– Врали, – еще больше улыбнулась Графена. – Ты пустым-то словам не верь. Слушай, Хлепа, нам помощь нужна, – девушка тут же стала предельно серьезной. – Ночь провести так, чтоб никто… Ну, ты понял.
– Только ночь?
– Только.
– Добро, – покусав тонкие губы, Хлепа махнул рукой своим. – Ну, что стоим? Кто похлебку варить будет?
Отроки тут же засуетились, бросились разводить огонь… Все это время невольные гости – Михутря и Арцыбашев – отстраненно сидели на лавке. Юный атаман разговаривал только с Санькой.
– Переночуете, да. Даже накормим. А потом место вам покажу… но страж наш невдалеке будет. Мало ли…
– Чего-то боитесь? – гулящая вопросительно вскинула глаза.
– Да уж, пасусь немножко, – не стал скрывать Хлепа. – Ты ж, Графа, умная. Может, скажешь что? У нас отрок один был, Евграфий – так вот он с неделю назад пропал. Мы уж думали – убили, мало ль, бывает. Однако же нет. Третьего дня наши его на Софийском дворе встретили. В кафтанчике справном, в сапогах… Откуда такое богатство?
– Так, может, устроился как-то. Господь помог, или просто – свезло.
Атаман дернул плечом:
– Графа, ты ж яблоневые законы знаешь. Устроился, хорошо тебе – зайди, предупреди, что не будет. И не с пустыми руками зайди.
– Так ты…
– Я вот думаю – не запродался ли Евграфий приказным? Не выдал ли?
– Может, и так, – задумчиво поморгала Санька. – Одначе тогда давно облава была б. Чего приказным ждать-то? Им посейчас чем скорей, тем лучше – персидские купцы вот-вот уйдут.
Выслушав девушку, Хлепа удовлетворенно кивнул:
– Вот и я тако мыслю. С неделю Евграфий на Софийском. Нешто за неделю облаву бы не устроили? Ты права, дева – гости персидские последние деньки здесь. Ладно! Утро вечера мудренее. Сейчас ушицы похлебаем, да спать.
Ушица у беспризорников оказалась знатной. Вкусной, да только вот сварена не по правилам – из самых разных рыб. Так в те времена не принято было. Ежели налимья уха – так из налимов, а бывает еще и форелевая, и хариусная, и осетровая… А тут, вон, и налимы, и щука, и даже – тьфу – костлявое окунье!
Впрочем, гостям уха понравилась, однако добавки Михутря с Леонидом не попросили – постеснялись у обездоленных лишнее взять. А вот Санька-Графена ничего не стеснялась, уписывала ушицу за обе щеки, так что за ушами трещало. Три большие миски на двоих с Хлепою навернула! Из миски одной и гости-беглецы ели, а беспризорники, ничтоже сумняшеся, хлебали прямо из котла.
После плотного ужина гостей повели в опочивальню, если так можно было назвать брошенную под дырявой крышей солому в бывшем хлеву или амбаре. Сильно клонившееся набок строение никакого доверия не вызывало, однако на полу было устроено кострище – а ночки-то уже стояли холодноватые. По велению атамана, какой-то узкоглазый мальчишка, притащив угли и хворост, ловко развел костер.
– Топите по очереди, – рассмеялась Санька. – А то замерзнете ночью совсем.
Михутря глянул на девку с недобрым прищуром:
– Замерзнем, говоришь? А ты?
– А мне есть где переспать, – нагло скривилась рыжая. – Утром уйдем. Я помню, что рано надо. Разбужу.
Пожелав гостям покойной ноченьки, Санька быстро ушла, улыбнувшись с затаенной насмешкою. Словно бы бросила этак по-простецки: пока, мол, парни, не кашляйте. Дежурьте, топите костерок, авось как-нибудь выспитесь.
– Вот ведь корвища, – смачно сплюнул капитан. – Волка ноги кормят, а ее… Одно слово – гулящая.
Бросили жребий. Коротать первые полночи у костра выпало Леониду, и его довольный спутник, поплотнее закутавшись в однорядку, завалился в солому и тотчас же захрапел. Умаялся!
Арцыбашев уселся к костру, вытянув ноги и привалясь спиной к покосившейся стенке. Сидел, подремывал, время от времени просыпаясь и подбрасывая в огонь новую порцию хвороста. Все эти парни, беспризорники, вполне справедливо казались ему обреченными. Ведь беглые все, ясное дело! Все равно рано или поздно поймают, вопрос времени. Вот только причем тут персидские купцы? Хотя… Как и раз и причем! Леонид невесело усмехнулся. Ну, понятно же, чем занимаются приказные. Вместо того, чтоб, устроив облаву, вернуть юных холопов хозяевам или уж по крайней мере сурово наказать, беглых втихаря продают персам. А те, уж конечно, рады мальчикам – на Востоке такой товар идет на ура. А то это – возвратить беглого холопа хозяину… за что, интересно? Простое человеческое спасибо здесь не прокатывает, нужны денежки.
Помешивая тлевшие в костре угли сучковатою палкой, Магнус не забывало чутко прислушиваться к тому, что творится вокруг. Рядом – буквально в паре сотен метров, а может, еще и поближе, проходила внешняя крепостная стена, и сменявшиеся на стенах стражники должны были устроить перекличку как раз в середине ночи. Кажется, давно бы пора уже… Ага, вот… Нет, это какой-то подгулявший бедолага, пропойца, выпавший из дверей кабака… или скорее, из какой-нибудь полуподпольной корчмы, типа заведения пресловутого Агапита Безухого. Ишь, голосит, сердечный. Обсчитали, наверное, сволочи, раздели до нательного креста, опоили гнусным «переваром» – тем еще пойлом.
– Каза-а-ань! – вдруг раздалось чуть ли не над головою. Голос зычный такой, сильный, словно у дьякона. – Каза-а-ань!
Вот и ответ:
– А-а-астрахань!