– Хоть бы рубль дала!
– Даст больше… Ведь у вашего тулупа овчины молодые…
– Только ты уж сам Аленке напиши расписку, а я постою на улице; мне не хочется срамиться…
Вскоре Ильинский и Семенов пришли в кухню, положили сучья в печку для распаривания и, завязав тулуп в узел, ушли к Аленке.
Мальчики поужинали с Пречистенским и легли спать.
Часов в одиннадцать пришел старшой, а с ним философы Детищев и Семенов, держа на цепи овчарную собаку. Исключенные проснулись оба и слезли с полатей.
– Где, где это вы добыли собаку?
– На улице поймали.
– А ведь она не простой породы… А знаете ли что? ее можно заложить…
– Да я нарочно поймал ее, чтобы поправить свои обстоятельства, – сказал Детищев.
– Ее фельдфебель Тесаков примет…
Семинаристы с час толковали про собаку, как старшой проигрался в трактире и пр., наконец, улегшись в постели, завели такой разговор:
– А что, господа? говорят, купец Окороков, что зарезался, ходит ночью по домам…
– Я тоже слышал… Говорят, его видели третьего дня на Волковой улице… Родным своим не дает покоя: каждую ночь гром, шум…
Старшой поправил свою подушку и проговорил: – Все глупости… *
– Что, Петр Петрович, вы не верите? – спросили все в один голос и притихли, ожидая решения старшого, как богослова, знающего все.
– Не верю. Все молчали.
– Но ведь, – начал Детищев, – в священном писании говорится, что тени умерших могут являться… Там аэндорская волшебница вызвала тень Самуила.
– Вопрос сомнительный… – произнес старшой. В это время какой-то из спавших мальчиков крикнул на всю комнату… Свечка погасла.
V НОЧЬ
Декалову снилось, будто он никогда и не был в училище, а живет в своем родном Кочергине.
Весна. Он с парнями в ночном, на поповском лугу…
Табун лошадей, фыркая, щиплет траву, а караульный с шестом ходит вокруг…
Месяц плывет по чистому небу… ночь теплая… Парни лежат в ряд у межи, подложив под головы армяки и узды и пр. Жаворонок умолк…
Полночь… все лошади лежат… утренняя заря обозначается яснее…
Парням не спится… Человек восемь собрались идти к реке; они проходят спящий табун и начинают спускаться под гору… В это время в вышине раздается утренняя, судорожно-радостная песня жаворонка…
– А уж рассветает, ребята, – говорят парни.
За ними по траве остаются следы от росы… Становится светлее… По лугу завиднелись незабудки, синие колокольчики, желтые баранчики, но за рекой темнели кусты и леса… Поднимается туман от реки, на поверхности которой плещется проснувшаяся рыба.
Уже светло… Вдали, на мельнице, перекликаются петухи… В прибрежных кустах взапуски поют птицы: слышится и иволга, и малиновка, и громкие трели соловья…
Парни, с пуками щавеля и баранчиков в руках, возвращаются к проснувшемуся табуну, который усердно щиплет траву с росой, и ложатся у межи. Дремлющий караульный стоит близ колосящейся ржи…
Взошло солнце; по лугу тихо раздается бубенчик, а в воздухе заливается жаворонок. Парни заснули… Спит с ними и Декалов, но его слегка схватывает утренний холод… он хочет чем-нибудь одеться…
Декалов проснулся; рядом лежавший с ним мальчик давно стянул с него тулуп. Он придвинулся к спине товарища, накрылся концом тулупа и начал думать об уроке, которого он не выучил с вечера; ему представлялись страницы катехизиса с церковной печатью, клетки спряжений греческих глаголов, потом дневальный палач с лозой – и Декалов, в ужасе, тяжело вздыхал и, подавляя рыдания, говорил про себя: «Господи! за что я страдаю? за что счастливее меня в Кочергине мой друг Петька Лаврухин? Петя! ты теперь покойно спишь у своего отца и матери, а завтра пойдешь на улицу, из снегу сделаешь себе дом, человека или подморозишь свою круглую ледянку и выйдешь с нею на гору…»
Декалову начал рисоваться морозный день… Густой иней висит на деревьях; посвистывают синицы на кустах… Среди огорода расчищен точок, на котором посыпано конопляное семя и от силков проведена веревка среди уцелевшей глухой крапивы, занесенной снегом…
В избе Декалова, над окном, повешена клетка с синицей; дьячок на полу строит сани, вбивая обухом копылья… его жена костяной иглой вяжет чулок… кошка крадется к синице, но синица не трепещется более… Декалов выносит ее на двор; дьячок говорит, что она околела от угару…
На сельской улице едут легкие сани-розвальни, в которых на корточках сидит мужик и туго натягивает вожжи… сани раскатились и повернули назад лошадь…
Среди дороги, в выброшенном мусоре, роются вороны, галки и собаки, а поодаль от них гуляют два хохлатые голубя, принадлежащие Петьке Лаврухину; напротив села, на бугре, вязнет в сугробах какой-то охотник с ружьем…
На льду реки развевается красное пламя: мужики палят свинью, наваливая на нее солому, которая быстро превращается в черный назол… У свиньи скорчились ноги и треснул от жару живот… Мужик берет большой нож, крестится, и, минуту спустя, на солому вываливаются внутренности животного…
– Держи! подставляй! – говорит мужик бабе с решетом.
– Прочь, алошные! – кричит баба на облизывающихся собак.
Смеркается… идет метель… на горе катаются мужики, парни, девки; у завалинки крестьянской избы раздается песня:
Парень катится с девкой в белом полушубке, ловко управляя салазками…
Вьюга усиливается; в поле зги не видать… проезжий мужик тянет унылую песню… улица пустеет…
В темной крестьянской избе, у печи, запустив нос в помои, чавкает поросенок, а в углу сидит мужик…
В дворовой избе горит огонь… старуха лежит на печи, жужжит прялка… старик вяжет сеть… кот лежит на намычках… окна запушены снегом, но в избе тепло и уютно… А на дворе стонет вьюга и рвет ставни… разговаривают про мертвецов и колдунов, про то, как церковь обокрали, про явленные иконы, про заблудившихся и замерзших в дороге… В трубе злобно гудит ветер… двери заперты крепко… Случись кому-нибудь постучаться в окно и попроситься ночевать – всех обнимет ужас…
С улицы на крыльце снегу навалило по колени…
– Акулина, пойдем с тобой к соседу! – говорит хозяйская дочь работнице.
– Сапоги обуй! – кричит мать из другой комнаты. Девушка и работница отворяют дверь и, жмурясь от
пыли, вязнут в молодом снегу…
Раздается едва слышно благовест колокола (в пульгу благовестят).
Какая пыль!
Путницы добираются до крыльца соседа и стучатся в дверь.
На селе все глухо, мертво… не вякнет ни одна собака… А буря ревет над домами и навевает сладкие сны спящему в тепле крестьянину…
В это время Декалов услыхал благовест к заутрене. В квартире все спали; но на столе уже горела свеча: ритор Пречистенский, умытый, сидел за работой, списывая лекции.
VI КЛАСС
Еще не было шести часов утра, как овсовские ученики уже сбирались в класс, отыскивая в сундуках и под кроватями книги, сапоги, фуражки, вязенки. Суматоха была такая, что проснувшиеся философы и старшой кричали в один голос: «Подайте сюда лозу!»
– Пойдем к хозяйке за хлебом, – говорили мальчики, вереницей устремляясь в кухню.
– Господин Пречистенский! посмотрите: Воздвиженский разорвал мою книгу! – подходя к ритору, говорил один из учеников.
– Вот я сейчас разбужу старшого, – с угрозой отвечал ритор.
Кто молился богу, кто просматривал урок, а кто, прижавшись к стене, плакал.
– Ты что голосишь? – спросил Пречистенский.
– Да шапку потерял.
Зная, что в таком беспорядке трудно отыскать шапку, Пречистенский дал мальчику старый свой картуз и приказал ему идти в школу.
Мало-помалу ученики все убрались из квартиры, оставив после себя выдвинутые из-под кроватей сундуки, груды войлоков и затрапезных подушек на нарах и грязь на полу. Ритор подвязывал перед зеркалом галстук, намереваясь отправиться в семинарию. Он так рано сбирался потому, что рассчитывал попросить у казенных учеников, живших в семинарии, библию, в которой ему нужно было отыскать и выучить несколько текстов.
На улице был мороз. Трещали подводы, ехавшие к хлебной площади; мужики постукивали в рукавицы. Полный месяц освещал гладкую дорогу. В конце улицы около сада промелькнули легкие санки и исчезли за угрюмыми зданиями присутственных мест; в некоторых обывательских домах зажглись огоньки, и на окнах начали рисоваться человеческие фигуры…
Часов в семь утра во всех классах училища дрожали стены от крика, беганья по скамьям и чтения уроков. Среди третьего класса ученик дневальный с необыкновенной ловкостью вертел в воздухе лозой, желая познакомить товарищей с методой, которой он держался при сечении: товарищи, удивляясь его искусству, совали ему кто кусок хлеба, кто пирог или черепенник.
В восемь часов в классе была тишина. Учитель сидел на кафедре и рассматривал по замечаниям, кто не знал урока. Человек тридцать он вызвал к двери и сошел с кафедры. Став перед осужденными и сделав рукой взмах, как дирижер перед открытием пьесы, учитель крикнул: «Высечь!..»
VII ОТПУСК
Приближались святки… Ученики записывали на бумажках и на книгах, сколько недель, дней и даже часов оставалось до отпуска. По вечерам, до зажжения свечи, они вспоминали все подробности праздника, как кто хаживал по приходу и катался с гор, во что наряжался и проч.
Недели за три до рождества Декалов получил от своего отца следующее письмо:
«Любезный сын Иван. К празднику рождества Христова подводы за тобой не посылаю, ибо лошадь заболела от чемера и наиболее, я полагаю, от скудной пищи, какова солома; потому тревожусь, как бы не издохла, лишив нас последней опоры…
Голуби твои все целы и сидят под печкой.
Учись, Ваня! Ты пишешь, книг нету; что делать! Книги дороги; товарищам поклонись в ноги и попроси у них… Молись богу… в наше время в лаптях хаживали…
Господь умудряет и слепцы…
К празднику отыщи подводу на постоялом дворе и приезжай к нам. Мать говорит: не переделать ли тебе из моей старой шапки – жилетку? Думаю, что на твой рост выйдет… К старшим будь почтителен: смирением обрящешь покой душе своей…
Дед твой был ума несказанного, а он гнулся в дугу перед каждым человеком. Люди, Ваня, любят уважение, которое им оказывают; но они возненавидят тя и пронесут имя твое яко зло, ежели не будешь покорствовать им.
Верь отцу твоему; он знает это по опыту и не пожелает тебе худа. Будь прилежен в учении; за это тебе сторицею воздастся…
Молю бога, чтобы он не спустил тебя с порук своих, и посылаю тебе родительское благословение. Причетник Декалов».
Во всем письме отца Декалову особенно была по душе одна строка: «Голуби твои целы и сидят под печкой». Ее Декалов читал сотню раз…
День ото дня приближение святок становилось ощутительнее. На рынках и в лавках начали появляться груды мерзлых гусей и свиней; в обозах, ехавших по городу, ученики начали встречать земляков-мужиков, которые везли с собой от сельских дьячков и дьяконов письма и посылки. С каждым днем ученики делались между собою дружелюбнее; учители, почуяв рождество, умерили свое ожесточение; лоза теряла прежнюю свою силу.
Наконец, наступил отпуск. Ученики, с билетами для отъезда в руках, без оглядки неслись по коридорам и по лестницам вон из училища, как будто опасаясь, чтобы \'начальство не раскаялось, как фараон, что отпустило так \'много народу.
На дворе овсовской квартиры стояло несколько приезжих подвод.
У ворот привязана была запряженная лошадь в верёвочной сбруе. Из семинарской квартиры выходил дьячок с двумя маленькими детьми, одетыми по-дорожному. Их провожали, в одних сюртуках, исключенные.,
– Прощайте, господа! – говорил дьячок, – желаю вам в добром здравии разговеться… Благодарим за хлеб, за соль…
– Вам ведь недалеко? – спросил один исключенный.
– Тридцать верст… засветло доедем…
– Воротники-то поднимите! – сказал дьячок своим детям, уже сидевшим в розвальнях.
– Нам тепло, тятенька!
– Поищите же мне невесту-то… – сказал исключенный.
Дьячок взялся за вожжи и ответил:
– Будьте покойны; расстараюсь…
Дьячок, ежеминутно запуская кнут под брюхо лошади, ехал по направлению к заставе.
– Тятенька! – говорили дети, указывая на синий дом, – вот здесь наш инспектор живет. Тятенька! а вот – в обозе едет наш товарищ Декалов.
Среди обоза, тянувшегося из города, в пустых санях сидел Декалов, прислонившись к передку. Он отыскал на постоялом дворе кочергинских мужиков, от которых получил следующее письмо отца:
«Любезный сын. Поспеши приездом с сими мужиками, понеже праздник рождества Христова настанет зело вскоре. Посылаю тебе закрыться в дороге материн тулуп и гривенник на продовольствие; не будь расточителен на постоялых дворах. Мать тебе выгадала из моей шапки теплый нагрудник. Засим прими благословение родителя твоего, дьячка Декалова».
– Духовный! ступай вперед! – крикнул один мужик в обозе.
Дьячок поехал вперед и очутился в поле; обоз не отставал от него.
– Что, озябли? – спрашивал дьячок детей…
– Нет, нет.
– Что нет! Ну-ка лягте, я вас укутаю… ишь поднимается подзёмок какой…
Дети легли; дьячок накрыл их веретьем совсем с головами и увязал веревкой.
– Тятенька! Скоро придет Заметаловка? – спрашивали дети.
– Сейчас приедем… Озябли?
– Нет…
Мальчики только слышали рев полозьев, фырканье лошадей, покряхтывание отца и затянутую где-то песню… Иногда навстречу кричал чей-нибудь голос: «Держи в сторону!» – причем крепко стучали сани об сани. Дьячок потрогивал детей рукой, желая привести все в порядок, и снова погонял лошадь. Он уже дал иное направление своему кнуту, пуская его вдоль спины лошади! Проехав верст двадцать, дети заговорили:
– Мы встанем…
– Лежите! – крикнул отец, – ишь стыдь-то!..
– Тятенька! А далеко до Журавлева?
– Три версты.
Три версты проехали. Один мальчик раскопал дыру в веретье и закричал:
– Вон Журавлево-то! Мы встанем.
Видя, что до дому осталось недалеко, дьячок развязал детей. Они начали поправлять свои смятые картузы и с любопытством рассматривать деревню.
– Дворы-то как занесло! – говорили они.
Вскоре дьячок свернул с большой дороги на проселочную и скрылся.
А Декалов продолжал ехать в обозе по большой дороге. Толстый, покрытый изморозью мерин нес его по раскатам, через глубокие ухабы и даже по сугробам. Когда проезжавший мимо мужик замахивался кнутом и выбивал его из обоза, Декалов закоченевшими от холода руками держался за веревки, чтобы не вывалиться из саней.
Уже давно стемнело; обоз все ехал, по-видимому рассчитывая сделать большую станцию. Упорно думая о своем родном Кочергине, Декалов почти не чувствовал ни холода, ни боли в спине, на которой долгое время учителя расписывались кровавыми рубцами… Он не верил своему счастью, не верил, что он теперь свободен и скоро увидит свое село.
Вот деревня… говор мужиков и дворников. С горы катаются мальчики на подмороженных скамейках, лавируя среди бегущих лошадей… Огни на постоялых дворах; кое-где сквозь оттаявшие стекла видны кипящие самовары и артели извозчиков… Обоз миновал деревню.
Снова поле; темь и холодный ветер…
Слышится шум саней и дружный топот лошадиных копыт то по мягкому снегу, то по торной дороге, изрезанной приступками, об которые стучат полозья розвальней, как об рубель… А в поле ни голоса!.. В стороне мелькают леса… Декалову рисовался и вечер на семинарской квартире; ему становилось жаль своих товарищей: теперь они тоже где-нибудь в дороге, на холоде…
В обозе ни один мужик не подавал голоса: вероятно, все спали. При сильных раскатах Декалов замирал, опасаясь быть вываленным из саней; достаточно было на четверть минуты отстать от обоза, чтобы потерять его из виду…
Но как обрадовался Декалов, когда обоз поехал шагом и вдруг подле его саней какой-то мужик заговорил:
– Ванюша, что, озяб?
– Озяб, – сказал Декалов.
Мужик поправил шлею на лошади.
– Сейчас приедем ночевать; версты две осталось…
Мужик сел на край саней и, помолчав, продолжал:
– Небойсь мать-то твоя ждет не дождется тебя… чудно! Колько времени не видались… как нешто обрадуется, сердечная!..
Мужик говорил таким братским голосом, что Декалов готов был обнять его…
VIII ВЕЧЕР ПОД РОЖДЕСТВО
В доме кочергинского дьячка все было вымыто и убрано; зажженная перед образом лампадка озаряла на столе белую скатерть.
Декалов, в новой рубашке, сидел с матерью и бабушкой на печке, при свете ночника; там же, в углу, стояла кадка с пирожным тестом. Дьячок, расчесывая свои волосы, сидел на лавке.
– Ох-ма, хма, хма!.. – проговорила дьячиха, выслушав несколько рассказов сына об училище.
Все молчали. По свежей соломе, устилавшей пол, тихонько кралась кошка; под печкой ворковали голуби…
– Матушка! – сказала дьячиха, – не посмотреть ли нам, как всходят пироги?
Старуха и дьячиха осветили на печи кадочку и, глядя в нее, говорили:
– Кажись, хорошо всходят… дрожжи бесподобные… Закрой. Господь с ними…
– А у нас хотят заказать новый колокол, – сказал дьячок сыну.
– Да, да! – подхватила дьячиха, – пудов в шестьдесят, что ли?
– Заказали в шестьдесят… что говорить! Колокол будет городской… – отвечал дьячок.
– А не пора ли нам затоплять печку?
– Погоди, маменька, – сказала старуха, – а вот нешто принеси из амбара мясное да потроха… не тронь, пока оттаят в избе…
Дьячиха оделась в шубу и принесла из амбара гусиные лапки и головки, поросенка, двух кур и часть свинины. Все эти предметы хозяйка разложила на лавке.
– А студень-то не пора вынимать?
– Теперь пора.
Дьячиха вынула из печи чугун и начала разливать студень в деревянные чашки, вынимая оттуда ложкой бабки, которые старуха отдавала внуку.
Дьячок, чтобы не мешать бабам, отправился на печку.
– Ванюша, не забудь завтра сходить к отцу крестному – Христа прославить! – сказала дьячиха.
– Бабушка, – спросил Декалов, – что же, вы не видали Петю Лаврухина?