Жители Сахары слыхом не слыхивали тогда о борьбе сообществ внутри ислама и ничего не поняли из сказанного им о его противоречиях с факихами и продолжали называть его «факихом». Вначале он решил воспитать себе последователей. Он обучил детей Корану и старался, чтобы они воспринимали учение чистым, без толкований. Затем решил двинуться вперед и образовал из мюридов[36] истины группу, которая помогла бы ему исполнить план, придуманный им для борьбы с языческими ересями и магическими обрядами. Он приставил мюридов наблюдать за добродетельностью женщин и наделил их всех волей побивать гадалку Темет камнями. На холме возле колодца он развернул отдельный шатер в качестве своей резиденции, чтобы творить зикр[37], читку Корана и советоваться со своими учениками-мюридами. Часто оттуда раздавались звуки и гром тамбуринов и разноголосое пение, когда все они заучивали наизусть суфийские[38] отрывки и молитвы. Из этой божественной кельи пошли изобретенные факихом методы и уловки руководства правоверными, дабы вывести их к праведному пути и свободе. После того, как он преуспел в стараниях и положил конец деяниям гадалки, заставив ее удалиться от людей, бросить свое дело и отказаться от затеи читать неведомое и творить заклинания да дьявольские амулеты, факих выпустил своих мюридов в селение свершить следующий шаг из призванного ему. Перед этим он устроил встречу со знатью и приближенными в палатке вождя Адды и потребовал ото всех, чтобы начали они с себя, если хотят попасть в райские кущи. Они пришли в смущение и растерянно переглянулись, а шейх Аль-Кадирийи сказал:
— Настало время прекратить вам набеги на леса и реки.
Люди пришли в еще большее замешательство, и вождь произнес:
— Что же нам делать-то без пленных[39] и без рабов?
— Всякий владелец — мамлюк[40]. И не вправе мамлюк посягать на сладость свободы.
— Но ведь мы не только пленных и рабов добываем в набегах наших, мы же еще проповедуем и распространяем ислам.
— Тот ислам не проповедует, кто рабов божиих как скот ловит, чтобы в своих рабов обратить.
Воцарилось молчание, но шейх свое наступление продолжал:
— Этого мало будет!
Они неодобрительно взглянули на оратора, а тот, невзирая ни на что, гнул свое:
— Надлежит вам отпустить на волю всякую невольницу и всех рабов несчастных.
После этого все долго молчали, а затем вождь произнес:
— Что было — сплыло. Аллах на все минувшее прощение дал.
— Все на свете предначертано на скрижалях сокровенных.
— Но ведь многие среди людей почитаемых из тех пленниц себе возлюбленных сделали, а некоторые в жены себе обратили согласно сунне Аллаха и пророка его.
— С пленницами брак запрещен, а в жены насильно, с мечом в руке, не берут!
Воцарилось угрюмое молчание. Вождь опять попытался нарушить его:
— Ты хочешь, чтобы мы с ними развелись?
— Благочестивый везде поспешает!
— Но ведь развод — самое богопротивное дело для Аллаха!
— Самое богопротивное дело для Аллаха — имущество на две половины делить.
— Ну, а если рабы твоей свободе воспротивятся и потребуют оставить их под покровительством сейида[41], что тогда делать? Мы что, насильно их будем принуждать нас оставить?
— Конечно! Их надо принуждать. Всякий люд предпочитает в рабстве спрятаться и свободы избежать! Избавление — бремя великое, и нам надлежит с рабов наших начинать, коли желаем себя изменить и дело святое совершить.
— Приговор твой суров.
— Тот не вкусит плодов счастливой жизни, кто дважды не родится. Все заветы божии суровы.
Как и предполагал мудрый вождь племени, дело освобождения рабов оказалось непростым. Неожиданно все они отказались от свободы и столпились на равнине. К ним присоединились разведенные негритянки: волоча за собой своих детей-полукровок, они направились к мужскому шатру. Выстроились и стали проклятиями сыпать и метать камни. Мюриды вступили с ними в схватку, принялись орудовать палками и посохами, махать кулаками.
Столкновение закончилось тем, что несколько человек были ранены, а один убит. Противники Кадирийи из числа знати возрадовались этому, но шейх решил воспользоваться тут самыми действенными в жизни людей талисманами, силу которых подтвердило время: терпением и хитростью.
На следующий день он вышел к собравшимся перед шатром людям и обратился к ним с речью:
— Ведомо мне, что самое трудное дело — одержать победу над собой. Но не забывайте, что воздается лишь тому, кто дарует. Тому примеры есть от сподвижников пророка. Они смерти востребовали, и были им милости жизни начертаны. Если вы сей день не родитесь, то и назавтра не родитесь…
— Не хотим мы завтра рождаться! — прервал его крик одного из стоявших. — Оставь нас сегодня, уходи прочь!
Шейх набрался терпения и хотел было продолжать:
— Свободными мы сотворены были…
— Не надо нам свободы! — закричали в ответ. — Уходи от нас. Мы хотим жить под милостью господ наших.
— Господь ваш — Аллах! А рай лежит под стопами свободы!
— Не хотим рая! Уходи, пошел прочь!
— Говорите вы это, поскольку свободы не ведали! Дайте мне неделю — и сами увидите, какими возродитесь!
Некоторое время все молчали. Он вознамерился было продолжать, но тут одна женщина высокого роста, размахивая у него перед лицом плачущим ребенком, закричала:
— Сиротами дети наши станут, ты их отцовской ласки лишил!
— Мы к мужьям своим вернуться хотим! — загалдели другие.
Шейх замолчал, выслушивая поток проклятий и рыданий. Он отдавал себе отчет, что решился на жестокое дело, но останавливаться на полпути все же не хотел. Среди женщин он заметил гадалку, услышал противный голос:
— Мы к возлюбленным вернуться желаем. Не хотим мы в цепях в твой рай уходить!
Шейх потер ладонями лицо, пробормотал в отчаянии:
— К Аллаху взываю… Внемлите Аллаху… Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха!
Факих отчаялся и был готов уже признать поражение, если бы ему на помощь не поспешили жены знатных мужей.
2
Начало мучениям знатных жен положил набег, организованный вождем на густые леса. Чаще всего они относили день начала своей несчастной жизни на тот печальный час, когда явился его посланец на спине пегого, поджарого словно газель, жеребенка, чтобы снарядить верблюда с бурдюками воды и встретить возвращающихся воинов, которые отдалились от поселения на день пути. Из прошлого опыта все знали, что когда всадники возвращаются с набегов на другие племена, один всадник-посланец прибывает раньше, чтобы сообщить о времени прибытия всех воинов и дать женам возможность подготовить церемониал встречи победоносных мужей. Они, бывало, торопились окрасить руки и ноги хной, умыться, надушить тела благовониями, ладаном и полевыми цветами, окропить себя редкой душистой водой «тедет», которую покупали вскладчину, а потом пускали по кругу припрятанную для таких случаев бутылку, предназначенную только для замужних жен поселения и обрядов, связанных лишь с таким знаменательным днем.
Каждая женщина[42] одевалась в самые лучшие одежды — ослепительно белую изящную «рафигат»[43], а поверх нее — голубое платье «аттари», затем пурпурно-красную робу «тамбаркамт»[44]. На украшенных хной пальцах красовались серебряные перстни, в ушах звенели, покачиваясь, серьги и подвески, а на тонких запястьях устраивались наборы браслетов. В такой день всякую шею обматывали цветные бусины ожерелий. Женщины старались избавиться от украшений из золота или воздержаться его носить, опасаясь того зла, что навлекает этот шайтанов металл. Они готовили бубны и барабаны, тренировали языки и глотки к заливистым кликам радости и тоскливым печальным песням ожидания.
Все это собрание выходило с утра пораньше в путь, двигалось разноцветной процессией по голым холмам через крутые склоны оврагов и вади по направлению к югу, туда, откуда устремляли свои пики к небесам вершины гряды Акакус. Велико бывало их изумление при виде угнанного в добычу скота: наравне со стадами верблюдов, коров и овец следовало иное стадо — чернокожих мужчин и женщин, длинную вереницу которых радостно погоняла группа охранников гигантского роста, а остальные, ростом поменьше, также сопровождали пешие толпы угнанных в неволю рабов. Все песни тоски замирали на устах встречавших.
Вместо нее разгоралась дикая ревность. Всякой женщине нетрудно сообразить, какую соперницу для нее представляла почти любая из новых пленниц, какую угрозу таила в себе каждая стройная эфиопка — эта женщина из легенд — для нее, законной жены своего мужа, cлабость натуры которого она знала по опыту, и вот — встречала ту, что при свете полной луны могла предстать этакой тонкой камедоносной акацией[45] или изящной гурией из райского гарема…
Вместо нее разгоралась дикая ревность. Всякой женщине нетрудно сообразить, какую соперницу для нее представляла почти любая из новых пленниц, какую угрозу таила в себе каждая стройная эфиопка — эта женщина из легенд — для нее, законной жены своего мужа, cлабость натуры которого она знала по опыту, и вот — встречала ту, что при свете полной луны могла предстать этакой тонкой камедоносной акацией[45] или изящной гурией из райского гарема…
Делили скот, долго спорили о пленных. Вождь вмешивался в эти споры, делил добычу сообразно опыту и собственной мудрости. Говорил: «Справедливость требует, чтобы суд происходил по жребию, и мы не слышали, чтобы закон этот обидел кого-нибудь в Сахаре». Пухлые чалмы колыхались в знак согласия. Кисти на рукоятях мечей слабели и вождь продолжал: «За одну пленницу следует отдать три рабских головы… Кто против? Ну, с милостью божией!»
И этот дележ кончился таким же образом — и с него начались женские невзгоды.
На третий день после возвращения вождь призвал одного из бродячих факихов и заключил через него брачный договор с одной эфиопской пленницей высокого роста. Мужчины узрели в сем пример для подражания и поспешили войти к своим пленницам — согласно сунне Аллаха и пророка его, на виду и на слуху жен своих и детей кровных.
Вот таким образом проложила тоска свой путь в душах счастливых и знатных жен племени.
3
И как только услыхали они о призыве своего факиха пустить на волю души людские и рабов их, тут же восславили Аллаха и стали молить его, чтобы одержал победу сей долгожданный мехди[46], которого они совсем заждались, чтобы вернул он мужам разум утраченный и наставил их на истинный путь и освободил бы их, женщин несчастных, от произвола этих негритянских соперниц.
Несколько жен нанесли визит в молитвенный шатер, и одна из этих знатных сказала:
— Я всегда полагала, что я женщина вольная и благородная, и не думала никогда, что может меня негритянка пленная в рабство обратить!
— Думали мы, что госпожи мужей своих, а стали презренными рабынями! — поддержала ее одна из подруг.
— Господа нашего призываю, — прошептал тут соболезнующе шейх братства. — Кто мы все есть, как не рабы Единственного Единого!
Молодая красавица, недавно отданная замуж, расплакалась при этих словах и залепетала:
— А мы-то… рабыни рабов…
— Упаси бог!
Тут заговорила опять первая женщина, она возбуждалась все больше:
— Что, тебя радует что ли, что свободная станет рабыней рабыни?
— Не позволит Аллах! Свобода — вера моя. Об одном лишь печалюсь, чтобы освободился человек!
— Мы с тобою будем. Все, чем владеем, в твое распоряжение отдадим. Что повелишь, тому повинуемся. Облегчи долю нашу, воспрети браки[47] на пленницах из джунглей. Приплод наш благородный под угрозой — пропадет ведь от негритянской крови, о господи!
— Было уже, сказал я слово свое по данному делу открыто.
— О Аллах! Аллах на стороне веры твоей, господин наш факих!
Тут вся тайная делегация заголосила в печальном речитативе:
— Аллах победу дарует вере твоей, господин наш факих! Аллах ото всех презренных врагов нас избавит — воистину, аминь!
И они обнажили руки, готовясь читать фатиху[48]…
Вот что рассказывают легенды о той тайной встрече. Никто точно не знает, звучали ли там какие-нибудь еще обещания при том уговоре, или вообще все, о чем болтают в селении, — пустое преувеличение, слухи одни из тех многочисленных россказней, что передают людям разные передатчики, кто знает?
Ясно одно: на следующий день потекли дары и подношения в молитвенный шатер: браслеты, подвески, изделия из серебра… Заспешили последователи и мюриды с припасами и пропитанием: навалили насыпь из мешков с пшеницей, просом, тростником сахарным, кукурузой и финиками. Принялись молодухи носить на головах деревянные блюда с кускусом[49]. Никто по сей день не знает, какие заклинания и амулеты использовали знатные жены-госпожи, что смогли убедить армию рабов покориться воле факиха и принять факт своего освобождения. Все сошлись на одном: быть того не может, чтобы гадалка волшебной силой владела, поскольку ясно было каждому, какая между ними, гадалкой и факихом, вражда и ненависть.
Шейх соорудил на свободном пространстве за колодцем лагерь для своих новообращенных соратников. Через несколько дней все селение пришло в изумление, когда он начал читать фатиху и торжественно повел за собой четырнадцать молодых парней из числа своих мюридов и ввел их в супружество с разведенными негритянками. И он продолжал творить эти брачные договоры, пока не женил большинство своих последователей на самых смазливых женщинах, так что осталось совсем немного надменных эфиопок, которые были вынуждены прислуживать в молитвенном доме и принялись умолять нового господина взять их в невольницы. Не замедлили поползти грозные слухи, что, дескать, все они у него наложницы. Эти грозные слухи пробудили неистовую ревность у знати и их прежних мужей, которые потребовали от вождя позволить им разобраться в этом деле и мечами восстановить справедливость. Но мудрый муж устыдил их степенными словами: «Кто в самом начале принял условия игры, тому надлежит мириться с результатами в конце ее».
Неожиданности, однако, на этом не закончились. Не успело племя (в особенности, мужи племени) оправиться от этого удара, как опять понесли урон знатные люди, посчитавшие его, пожалуй, самым жестоким из всех возможных.
4
С самого начала они поняли, что в мыслях у шейха было ударить по их самолюбию. Он пригласил их в дом молитвы, расположенный на новом месте, в центре лагеря союзников, а усадил их на землю у входа в шатер. Никто не пытался протестовать. Может, оттого, что все почувствовали: сам протест унизит их еще на одну ступеньку в этой лестнице унижения. Оскорбление не направлено прямо на тебя, если его не заметишь и не обратишь на него внимания людей. Так гласит словарь благородства. Они смолчали свой позор, а вождь взял бремя на себя терпеливо сидел на открытом пространстве рядом с колышком, натягивавшим край дома молитвы. Никто не преминул отметить про себя улыбку, не сходившую с его губ в течение всего заседания.
Шейх, растягивая свое удовольствие от пытки, произнес:
— Не подумайте, что обращаюсь я с вами плохо, будто не ведаю приличий гостеприимства. Я замыслил усадить вас на землю у входа в палатку, чтобы почувствовали вы то унижение, что ощутил я вчера сродни тому, что видали от вас ваши рабы да слуги.
Указать на унижение — значит подчеркнуть его. Позор идет за ними по пятам. Вождь попытался со свойственной ему мудростью переломить ситуацию.
— Вижу я, что никакого позора на нас пока нет. Сидеть на чистом воздухе среди наших слуг да рабов было нам всегда прилично. Мы, почтенный факих, всегда готовы платить достойную цену ради того, чтоб освободил Он наши души и обучил нас устоям веры.
— Молодец… Молодец… — прошептал шейх. — Уж не знаю, почему бы вам всем не последовать примеру достойного поведения мудрого вождя? Первое, от чего следует избавиться правоверному при постижении истины веры и во имя избавления — это от высокомерия и гордыни. Величие — у Аллаха Всевышнего, на небесах, над рабами его, коим свойственны черты шайтана презренного! Не вкусит сладости избавления муж, у кого в сердце гордыня да самообольщение.
Он замолчал. Мужи переглянулись. Спустя немного, шейх продолжал:
— С чалмами наверченными да в одежде павлиньей — будет-будет у нас дело в недалеком будущем. А сегодня — призвал я вас по вопросу неотложному.
Здесь к нему приблизилась эфиопка с кринкой молока, он отпил два глотка, утер губы краем накидки своей худой подручницы, произнес:
— Очистили вы дома свои от скверны — следует нынче вам очистить деньги ваши — подаяние сотворить благочестивое.
Воцарилась напряженная тишина. Возникшая ниоткуда беспутная девка принялась раздавать чай. Никто не сумел отпить ни глотка. Стаканчики опустились в песок перед каждым, сидевшим в оцепенении. Опустив головы, все они уставились на пузырьки пены.
Наконец, вождь решил вмешаться, заговорил:
— Дело такое, мы никогда не отказывались приличие веры оплатить. И к каждому празднику милостыню, значит, воздавали.
Шейх заговорил так, будто давно ожидал этих слов:
— Милостыня по праздникам — одно, а налог в очищение денег — дело совсем другое. Жертвование денег — самое низкое пожертвование для всякого, кто душу свою избавить от шайтана стремится. Не думаю я, что хоть один богатый средь вас пожалеет средств своих ради Аллаха!