Трудился у нас фотографом степенный человек лет пятидесяти, Иван Николаевич, с совершенно обычной фамилией Иванов. Столь же обычной, как и фамилия была и его трудовая, как тогда выражались, биография. После средней школы он окончил техникум бытового обслуживания населения, и, получив специальность, принялся неустанно останавливать прекрасные мгновения по заказу советских трудящихся – на свадьбах, детских утренниках, елках, вручениях красных переходящих знамен и других знаменательных событиях. И добился на этом поприще значительных успехов – всевозможных премий, почетных грамот, уважения трудового коллектива и начальства. Был Иван Николаевич человеком вполне интеллигентным, и хотя писал в квитанциях «фото графия на плацмасе», слыл человеком в высшей степени грамотным и авторитетным, тем более что ходил всегда в костюме-тройке и при бабочке. Делая, впрочем, исключения в самые жаркие июльские дни, когда невозможно было дойти от ателье до места съемок, не завернув к квасной бочке или не притормозив у автомата с газированной водой. Нынче таких автоматов не найти уже, наверное, даже на самых забытых складах автоматной техники где-нибудь в Урюпинске или Задонск-Муханске.
С годами, став самым старшим по возрасту и опыту фотографом ателье, он некоторым образом даже вошел в городскую элиту. Его приглашали снимать партконференции, делать портреты для городской «Доски почета», на которой, между прочим, со временем появился и его автопортрет, выполненный, как всегда с большим мастерством; он стоял на майских и ноябрьских трибунах совсем недалеко от высшего городского начальства, а когда в город вдруг ни с того ни с сего нанес визит космонавт не помню с какой фамилией, именно Ивану Николаевичу доверили провести ответственную фотосъемку (тогда еще модное ныне слово «фотосессия» у нас не бытовало)…
И вот у этого передового по всем показателям человека была своя страстишка. Очень любил Иван Николаевич фотографировать похороны. Я вот до сих пор не понимаю (а мне уж годков немало), на кой черт нужно снимать мертвого человека в гробу?! А вот поди ж ты, влезь в любую старую коробку из-под ботинок, где пылятся полузабытые семейные фотографии пяти поколений – крестьянских ли, военных или даже номенклатурных – обязательно наткнешься на снимок: гроб, в гробу суровый человек с закрытыми глазами, а вокруг скорбные родственники.
Однако именно заказ на такую скорбную съемку и был для Ивана Николаевича настоящей отдушиной. Признался он в этом сам на одной из, как бы сейчас сказали «корпоративных вечеринок», а тогда это была вечерняя пьянка в ателье по случаю Международного женского, кажется, дня.
– И самое главное, – толковал он объясняя свое пристрастие, – обстановка торжественная – раз! Человек лежит не шевелясь – два, и не надо ему сто раз говорить, чтоб не моргал и не задирал шею…
Да к тому же, фотографа обязательно приглашали на поминки, а посидеть за столом, да еще в компании степенных людей, да еще бесплатно… Бывало, что Иван Николаевич даже говорил несколько прочувственных слов в адрес покойного, которого совершенно не знал, но пару раз сталкивался где-нибудь по производственным или иным делам…
И вот с этим обыкновенным человеком по фамилии Иванов приключилась совершенно необыкновенная история. Однажды пригласили Ивана Николаевича на проводы в последний путь первого секретаря горкома партии. Первые секретари горкомов в те времена живали дольше, чем рядовые строители коммунизма, но все ж таки и они порой уходили туда, где Вечный Коммунизм сиял светлой зарей человечества..
Все было как всегда; для такого опытного фотографа сделать всю положенную серию снимков не составило никакого труда, а уж поминки превзошли все его ожидания. Пленки, отснятые на гражданской панихиде, мастер лаборантам ателье не доверил. Сам проявил, сам и заперся в «темной комнате» для печатанья фотографий. И вдруг все в ателье обратили внимание на то, что за черной занавесью, скрывающей дверь в лабораторию – тишина. Это было очень удивительно, поскольку, возясь лаборатории, Иван Николаевич всегда пел; а с особым воодушевлением после как раз траурных съемок.
Трудовой коллектив переглядываясь, подобрался поближе к черной занавеске, а вдруг с человеком плохо; но тут занавесь театрально откинулась, и в проеме в ореоле красного света показался сам мастер. В руках у него была мокрая фотография, а в глазах – ужас.
– Шевеленый, – деревянным языком возвестил он коллективу, протягивая снимок.
– Кто – шевеленый? – спросила приемщица.
– Он, – протягивая снимок, ответил мастер, – покойный – шевеленый.
Снимок пошел по рукам, и у каждого, кто видел изображение, что-то екало в груди. На фотографии все было как надо, все правильно: красивый гроб на постаменте, партийные товарищи, скорбящие о безвременно покинувшем их руководителе, сам руководитель солидно сложивший руки на номенклатурном брюшке, все четко и безупречно резко… Но. Голова покойного была смазана! Казалось, что он повернул лицо к фотографу, словно бы проверить, правильно ли тот выполняет порученную ему работу.
– Такого быть не может! – категорически заявил директор ателье, – это ты Николаевич, принял до поминок и напортачил!
– Ка-а-ак? – страдальчески воскликнул фотомастер, – как такое можно сделать? Этого даже специально сделать невозможно!
Факт, тем не менее, был налицо – покойный пошевельнулся!
– А может быть, кто-то за веревочку дернул, – предположила симпатичная, но глупенькая, это все знали, приемщица.
– За какую веревочку?! – схватился за голову директор, – сколько ты таких кадров сделал?
– Три, – совсем безжизненным голосом ответил Иван Николаевич, – и на всех трех он шевеленый…
– Надо эту пленку на экспертизу, – влез самый молодой лаборант Вася, – ученым предъявить в Москву, чтоб объяснили феномен…
Уже и не помню сейчас, как тогда вышли из положения – ретушер ли поправил дело или смастерили коллаж, но положенный комплект фото для горкома сделали, и нареканий не последовало. Пленку списали как производственный брак, и директор самолично порезал ее на мелкие кусочки, так же как и фотографии «шевеленого». Но одну фотографию лаборанту Васе, то есть мне, удалось сохранить. Я часто смотрел на нее, пытаясь постичь феномен, даже увлекся философией и был уверен, что наступят времена, когда о таких вещах станет можно говорить открыто.
Однако когда такие времена настали, оказалось, что это далеко не самое главное, что может занимать человеческую мысль. Сначала началось ускорение, которое привело к ускоренному исчезновению товаров народного потребления, и в очереди за водкой можно было запросто погибнуть, потом перестали платить зарплату, а все проблемы решались заряженной Аланом Чумаком в трехлитровой банке воды, потом… Эх, да мало ли…
Одним словом, когда настали более приемлемые для философии времена, фотографию «шевеленого» в многочисленных пакетах со старыми фотографиями я отыскать не смог. О чем сегодня очень и очень горюю. Ведь так обидно, соприкоснувшись с великой тайной природы, с загадочным феноменом, так и остаться в неведении.
Раньше великий русский, а ныне русско-украинский писатель Николай Васильевич Гоголь в одной из своих бессмертных повестей написал не хуже, а я полагаю, что и лучше, чем В.Шекспир: «А, однако же, при всем том, хотя, конечно, можно допустить и то, и другое, и третье, может даже… Ну да и где ж не бывает несообразностей?.. А все, однако же, как поразмыслишь, во всем этом, право, есть что-то. Кто что ни говори, а подобные происшествия бывают на свете, – редко, но бывают».
Вот именно – редко, но бывают.
Но только гении, осененные свыше, могут просто и откровенно рассказывать нам о таких вещах; человек простой от них теряется и впадает в душевное смятенье…
Бывает…
Было морозное мартовское утро. Кот сидел у дверей магазина и поджимал озябшие лапы. Рыжий, таких в новой России любят называть Чубайсами, пушистый, хоть и явно ничей, но не отощавший, видно продавщицы из магазина подкармливали. Большой красивый рыжий – мартовский, подумалось – кот; я полюбовался и пошел своей дорогой.
Через пару часов, на другом конце города я подходил к редакции, когда дорогу мне перебежал еще один рыжий; на первый взгляд, – копия утрешнего. Я удивился.
В редакции я рылся в старых журналах, один упал, и с раскрывшейся страницы на меня посмотрел шикарный кот – рыжий. Я задумался…
Вечером я шел домой и все вспоминал об этих рыжих котах. Конечно же, этого никак не должно было случиться, но случилось. У подъезда сидел громадный рыжий котище. Да что же это такое?!
Был у меня такой случай. Ехал я вечером на машине с друзьями по крымскому шоссе в районе Коктебеля. Пассажиры в салоне завели разговор о том, как несколько лет назад охотились в этих краях на зайцев. Зайцев тогда в Крыму действительно было море! Но потом, в результате бесконтрольной охоты, сильно поубавилось. И вот друзья болтают про охоту, а я мечтаю про себя: вот, мол, сейчас проезжаем мы этот поворот, смотрим – а через дорогу не торопясь идет заяц! И, думаю, я спокойно так скажу: да вот вам и заяц. И посигналю. А заяц естественно перепугается и метнется в кусты!
Так вот, проезжаем мы поворот, и, к своему огромному удивлению, я вижу на дороге зайца! Прыгает себе, не торопясь. Я притормозил и посигналил, но от удивления не сказал ни слова, но все в машине и так заорали: «Заяц, заяц!»
Заяц, естественно, перепугался и метнулся с дороги в кусты, только его и видели…
В общем, ужиная, разговаривая с домашними, отвечая на телефонные звонки, я как-то отвлекся. Но когда подошел к телевизору, вдруг вздрогнул: нажимая на кнопку пульта, я уже почти наверняка знал, что увижу. И не ошибся: транслировали выставку кошек, и с экрана на меня нагло глазел красивый котяра. Рыжий…
Вот что бывает на белом свете…
Встреча
И никакая это не легенда, Вася, эта история с дедом твоим Василием Степановичем произошла. С дедом, в честь которого тебя Васей и назвали.
А дело было так. Вернулся он с фронта в наше село, в Кременки, посадили его, как он рядовой автороты, на машину – председателя колхоза возить. Должность хорошая, машина маленькая, какие сейчас джипами называют… «Велес» то ли «Виллис»… Да, «Виллис», американская машина. И плотют хорошо, и нетяжело, да и у председателя чего попросить всегда можно. Тем более, партийный. Ну вот, год работает, другой. И все хорошо.
И вот однажды зимой вызвали председателя в ночь-полночь в район. Тогда так было: партийные да начальники работали и днем и ночью; вызовут – и поедешь… Ну, вот поехали они, а на обратном пути председатель решил заехать на хуторок к пасечнику, меду что ли взять или прополису. Но не смогли: дорогу так замело, что ух ты! Ну и решили возвращаться прямиком, чтобы не кружить. И вот едут, едут, а тут – метель, да все сильнее и сильнее, настоящий буран разыгрался. И вот темень, дорога пропала, бензин кончается, председатель на деда Василия орет, куда, мол, ты меня завез! Хотя сам велел этой дорогой ехать. Испугались они очень. Дед уж на что партийный, а сам про себя бормочет: «Господи, только выведи, не дай в поле закоченеть волкам на съеденье, иконы из чулана обратно в избу верну, свечку в церкви поставлю…» А что – в те года-то не раз люди замерзали вот так, в поле. Быват, в трех шагах от дома упадет человек и застынет, а в буран-то не видать…
Вот стоят они посреди бурана, что делать не знают, холод до костей, бензин вот-вот кончится – и всё… И тут смотрят, выходит из бурана старичок. Старенький старичок, сгорбленный, маленький такой. И откель он там взялся?! А он подходит, улыбается и говорит:
– Что, заблудились? Ну, езжайте за мной потихоньку, я хоть в Кременки и не собирался, не люблю я их, но вас уж выведу… – И пошел впереди.
Дед Василий давай рулить за ним прямо по полю, снег глубокий, рытвины, но ничего – не забуксовал ни разу. Уж вроде и бензин кончиться должен, а машина все едет. Выбирались они, выбирались, и вдруг председатель кричит:
– Смотри, наша церковь!
И правда, из бурана село показалось, да и буран вроде поутих.
Дед «Велес» свой… нет «Виллис» остановил, чтоб старичка-то поблагодарить, а его и нет. Дед туда, сюда – нету… А председатель еще говорит:
– Странный какой-то старик, незнакомый, не из наших, подозрительный. Надо бы на всякий случай в компетентные органы сообщить…
Ну, дед Василий председателя домой отвез – и в церковь. Заходит, а как и что не знает, не верующий ведь; ну, к батюшке подошел, все рассказал, хочу, говорит, самую дорогую свечку поставить. Куда только не знаю. Батюшка свечку ему дал и повел к большой старой иконе. Дед на икону посмотрел, побледнел, да как закричит:
– Это же он!
– Да кто он-то? – даже испугался батюшка.
– Да старик, который нас из бурана вывел! Точно он! Как живой!
Тут батюшка на колени перед иконой – бух! И давай молиться. И дед на колени, только молитв он не знал, так он просто крестился.
Ну, на следующий день все Кременки про этот случай гудели. Председатель тоже в храм зашел, на икону посмотрел, пятнами красными пошел, молча вышел. А через некоторое время церковь нашу закрыли. Как народ ни бился – бесполезно. Хорошо хоть не снесли… Председатель, правда, тоже недолго тут проработал; чувствовал, как на него народ косится, вскорости в другое место перевелся.
А дед Василий остался, конечно. Из партии не вышел – как, говорит, я из партии выйду, когда я партийный билет под Москвой получал в сорок первом. Но икона Серафима нашего Саровского у нас в избе всегда с тех пор висела. Вот эта самая. Так что, Вася, ты ее береги, и историю ее своим деткам, когда будут, расскажи. И особо скажи, что не легенда, мол, а истинная правда… Вот так…
Время
Дед сидел у открытой дверцы голландки, смолил вонючую «козью ногу» и разговаривал. Вроде со мной, а может, и сам с собой, а может, и с мятущимся в печурке пламенем…
– Вот, Шурка, ты говоришь война, война… А мне из войны совсем не стрельба, не тяготы военные чаще вспоминаются. Я там, на войне, вдруг понял, что все в мире не так просто, что не все можно наукой объяснить. Вот, например, время – что это такое? Ну вот – пуд, он и есть пуд. Шестнадцать килограмм. Или метр – хоть утром, хоть вечером – метр, хоть в Африке, хоть на Чукотке. А вот время – что? То оно тянется, то оно летит. Бывало, сидишь в окопе перед атакой, и словно оно встало. Глянешь на часы. И стрелка застыла, часы тикают, а время стоит. А потом – ракета! И глазом моргнуть не успеешь, а уж вечер – кто убит, кто ранен, а ты водку пьешь и думаешь – «жив пока, голубчик». И время вроде как в обычную колею вошло, тикает – ни быстро, ни медленно, как надо.
Мне часто какой сон снится? Как меня в плен берут. Как дело было? Перебрасывали нас с одного участка фронта на другой. Под Москвой это было. Командовал нами лейтенантик с ускоренных курсов, на фронте неделю, ничего не знает, бестолковый – глупень глупенем. Погнали нас марш-броском на другой участок фронта, заблудились, влезли в какой-то лес, болото, сыро, холодно, устали как собаки, с ног валимся. К ночи набрели на какую-то землянку, посмотрели – сухо, нары с каким-то тряпьем. Ну, мы все и повалились вповалку, и лейтенант с нами. Ни часовых, ни охранения, винтовки в углу бросили и спать.
И вот снится мне, что я в Германию приехал, хожу по Берлину, а вокруг, естественно, немцы – пальцем на меня показывают и о чем-то переговариваются. Просыпаюсь и действительно слышу немецкую речь. Рассвело, в открытую дверь и короб вентиляционный в потолке – солнце полосами. А снаружи немцы разговаривают приглушенно. Кое-кто тоже проснулся – головы подняли, прислушиваются. Вот тут все и произошло. Время вдруг страшно замедлилось. Тело у меня словно ватное стало. Смотрю – из вентиляционного короба показались гранаты. Летят – одна, другая, третья – медленно, словно их на веревочке опускают, только веревочки никакой нету. Падают они, но медленно-медленно! Вращаются, поблескивают, зеленые с длинными деревянными ручками – на всю жизнь перед глазами. Я как завороженный смотрю и думаю: «конец тебе, голубчик». Но спокойно как-то так думаю, без тоски или паники. А они все падают и падают. Ну, сколько гранате падать два с половиной метра? Секунду? А они минут десять падали, я даже устал смотреть. И тут тело мое отошло, я почувствовал, что могу двигаться, и я отвернулся, сжался в комок, в ветошь зарылся, хотя какая защита – ветошь. Закрыл глаза и жду, а взрывов все нет и нет. Я даже подумал: надо встать да выйти из землянки. И тут как рванет – один взрыв, второй, на третьем я сознание потерял.
Очнулся – немцы раненых достреливают, выживших выгоняют на улицу. На мне ни царапины, только не слышу ничего и туман в голове – контузило. Вышел я на свет божий, вздохнул и решил: долго жить буду… Ну, а потом пока шел я в колонне, все про время думал. Что же это такое – время? А ты, Шурка, говоришь, война…
Дед, и правда, дожил почти до девяноста.
Вуду
В ту глухую деревушку на западном побережье они заехали случайно; водитель «Пегасо», впервые ехавший этим маршрутом, ошибся поворотом. Но уж раз заехали, решили остановиться, тем более что ехали долго, а время пришло обеденное. Водитель, стюардесса и гид принялись готовить пикник, а туристы разбрелись по деревеньке.
Легкий прибой Карибского моря, белый песок с почерневшими обломками выброшенного дерева то тут, то там, дырявые рыбацкие лачуги под пальмовыми крышами, тощие голые черные собаки, похожие на поросят и такие же тощие свиньи, похожие на бродячих собак, грифы с ощипанными шеями на высоких деревьях на краю деревеньки – экзотика…
К троим туристам, ушедшим дальше всех от сверкающего автобуса и складных столиков с закусками, подошел деревенский житель. Заговорил, улыбаясь – белые зубы на черном лиде.
Из троих один – Анатолий Сергеевич – знал английский. Местный по-английски тоже кое-как изъяснялся. Местный говорил, Анатолий Сергеевич переводил:
– Мужики, он говорит, что вон в той роще живет настоящий колдун вуду. Говорит, что за пять песо, можно получить предсказание на дальнейшую жизнь. Идти, говорит, три минуты.