Если вспомнить, как освещались президентские выборы 1988 года, то возникает ощущение фарса. Тот, кого раньше называли гордым сторожевым псом политики, согласился жрать подачки, состоявшие из специально заготовленных для телевидения «саунд-байтов», хлестких двадцати-тридцатисекундных банальностей, выученных кандидатами. Ни одна из общенациональных проблем страны не удостоилась обсуждения. Но если СМИ не способствуют тому, чтобы президентская избирательная кампания соответствовала своему изначальному назначению, как можно ожидать от нее готовности стимулировать осмысленный общественный диалог по любому значимому вопросу?
Когда-то лорд Актон замечательно сформулировал положение о том, что власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно. Можно, как мне кажется, «власть» заменить «богатством» – с таким же результатом. Советские СМИ были развращены, а затем абсолютно развращены, поскольку полностью зависели от партии, которая поначалу стояла у власти, а потом превратилась во власть абсолютную. Сегодня это как будто начинает меняться, власть постепенно переходит к тем, кто должен обладать ею, – к избранным представителям народа. Есть надежда, что СМИ не будут больше служить интересам лишь одной организации, то есть КПСС, а повернутся к интересам множества групп, ассоциаций и различных партий, и представление об ответственности перед обществом постепенно станет главной их заботой. Это я говорю как человек, который смотрит на проблему изнутри – что, возможно, дает мне право на подобные суждения.
Об американских СМИ я сужу извне. И все же должен сказать, что, вглядываясь в них, не вижу ни сосен, ни телеграфных столбов. Только джунгли, состоящие из деревьев, которые были посажены некогда для того, чтобы давать людям плоды информации. Но что-то произошло, и теперь эти деревья переродились, перестали кормить людей просто так, а ждут, чтобы те платили, и платили как можно больше.
Впрочем, я уже признал: в данном вопросе я являюсь аутсайдером, и то, что представляется моему взгляду, искажено моим восприятием.
* * *С октября 1991 по апрель 2006 года я работал в Соединенных Штатах Америки, где вместе с Филом Донахью вел телевизионную программу «Pozner & Donahue» на канале CNBC. Так что я был вполне «внутри», а не снаружи.
За эти годы я значительно изменил свое мнение об американских СМИ и американской журналистике – изменил в хорошую сторону. И это несмотря на то, что и я, и Донахью лишились работы из-за своих политических и профессиональных взглядов, о чем я уже рассказывал…
Несколько лет спустя Филу предложили вести программу на канале MSNBC Он согласился. Вскоре президент Буш-младший затеял войну в Ираке, и Донахью стал выступать против этой войны. И снова его уволили, а программу закрыли.
С одной стороны, я пишу об этом, чтобы рассеять иллюзии относительно свободы печати в США.
Она, конечно есть. Но в общем-то свобода печати – это коридор, одновременно и очень широкий, и совсем узкий, и в любом случае понятно: тому, кто попытаетеся раздвинуть стены этого корридора, придется непросто. С другой стороны, американские СМИ– по крайней мере те, которые достойны этого звания, – продолжают ставить во главу угла информированность своего читателя-слушателя-зрителя. Как в 1971 году газета New York Times опубликовала совершенно секретные «Пентагонские бумаги», чем нанесла существенный урон облику США в мире, но приоткрыла американцам подлинное положение дел с войной во Вьетнаме, так и почти тридцать лет спустя все та же газета публикует не менее секретные данные с сайта «Викиликс» (WikiLeaks), тоже наносящие удар по престижу американской администрации – и опять с целью информирования населения.
При всех своих минусах, при всей своей коммерциализации американская журналистика остается одной из лучших.
Принципиальная разница между российскими и американскими СМИ: в СССР/России власть стремится скрыть от людей то, что ей невыгодно предавать гласности (авария на Чернобыльской АЭС, гибель «Курска» и т. д.). Точно так же поступают и американские власти. Но советские/российские СМИ, в своей массе контролируемые властью, служат инструментом для сокрытия правды, американские же – наоборот. По-моему, этим сказано все. Или почти все.
Дракон, ящеры и время жабы
В октябре 1964 года Никита Сергеевич Хрущев был освобожден от должности и отправлен на пенсию. Этого не ожидал никто. Кое-кто обрадовался, кое-кто огорчился, но можно было лишь гадать о том, что в действительности означает случившееся.
Никита Сергеевич на самом деле не пользовался ни уважением, ни тем более любовью большинства своих сограждан. Если кто и поддерживал его в стране, то интеллигенция, и это несмотря на первые процессы над диссидентами, им инициированные, на учиненный им разгром художников и скульпторов на выставке в Манеже, на безобразное и оскорбительное его поведение на встрече с интеллигенцией в резиденции на Ленинских горах… Культурная элита страны всегда помнила об исторической речи Хрущева на XX съезде партии, о запущенном им процессе реабилитации жертв сталинских репрессий. Но у подавляющего большинства советских граждан, у так называемого «народа» было совершенно иное мнение.
Начнем с того, что это большинство не желало слышать, будто Сталин – преступник. Уж слишком много положили они и их родители на алтарь Отечества с именем Сталина на губах. Слишком много было принесено жертв, слишком много устроено оваций, слишком много произнесено клятв. Признать Сталина преступником, кроме того, означало в определенной степени признать и то, что они способствовали его преступлениям: ведь если бы все не славословили его, не кричали «ура!» по каждому поводу, если бы не признавали его правоту и гениальность во всем, вряд ли Сталин достиг бы абсолютной власти. Хрущев, разоблачая Сталина, не отказывался и от своей ответственности. Однако многие граждане не были готовы к этому. Возражать против фактов, приведенных Хрущевым, они не могли, но внутренне отказывались считать их фактами.
Однако у нелюбви к Никите Сергеевичу была еще одна причина, на мой взгляд, гораздо более тонкая. Она не имела ни малейшего отношения к тому, что говорил или делал «Хрущ», как полупрезрительно некоторые называли генсека. Дело заключалась в том, что он был очевидным мужланом, человеком деревенским, слишком «простым». Он не обладал эрудицией и интеллектом Ленина, не имел представительного облика Сталина: этот лысый, пузатый, некрасивый человек очень уж походил на выходца из народа, и именно поэтому народ презирал его.
У русских и американцев есть схожие черты, но самая поразительная – их отношение к знати. Оба народа избавились от своих коронованных правителей, пролив на этом поприще немало крови, но оба народа готовы ночь простоять, лишь бы краем глаза увидеть настоящего короля или потомка царя, они млеют от титулов и встреч с титулованными особами.
Еще одна общая черта: ни американцы, ни русские особо не жалуют представителей интеллигенции. В Америке их называют «яйцеголовыми», в России же существует целый список обидных словечек и выражений: «очкарик», «ботаник», «еще шляпу надел» и т. д. Тем не менее и те, и другие хотят, чтобы их страну представлял человек, вызывающий всеобщее уважение.
Хрущев был начисто лишен внешнего благородства. Его поведение на Генеральной Ассамблее ООН, когда он стучал башмаком по столу (так по крайней мере гласит легенда), его угрозы в адрес американцев с упоминанием «кузькиной матери», его поведение в целом было поведением мужицким, так называемые «простые» люди узнавали в нем себя, но хотели совершенно другого – человека, который во всем превосходил бы их, к которому можно было бы тянуться, уважать. Они мечтали о «крутом» лидере.
Имелись и другие причины, по которым популярность Хрущева сходила на нет. Постепенно стал возникать такой же культ его личности, какой был при Сталине: всюду висели его фотографии, о нем делали документальные киноленты – вспомним, например, фильм «Наш дорогой Никита Сергеевич» (чего стоит одно название!). Представители второй древнейшей профессии поспешили заговорить о мудрости этого крупнейшего государственного деятеля – и это воспринималось Хрущевым как совершеннейшая истина. После поездки в США и посещения хозяйства фермера-миллионера Гарста Хрущев влюбился в кукурузу и по возвращении в СССР приказал, чтобы этой культуре уделяли особое внимание. Результат был катастрофическим для сельского хозяйства, поскольку «кукурузу-волшебницу» стали сажать по всей стране, в ущерб традиционным культурам, в том числе там, где она не могла расти.
«Кукурузник», болтун, полуграмотный болван, грубиян, лишенный такта и чувства собственного достоинства, посмешище на весь мир, превративший в посмешище собственную страну, шут гороховый – примерно так характеризовало Хрущева большинство населения. Не удивительно, что оно радовалось его падению.
Однако несмотря на все недостатки, нельзя отказать Хрущеву в ряде важнейших достижений: он разоблачил Сталина и начал процесс реабилитации его жертв; он избавил страну от пытавшегося захватить власть Берии; при нем и благодаря ему началась «оттепель», вызвавшая мощную волну своего рода общенационального ренессанса. Спутник и Гагарин, Ту-104, «Один день Ивана Денисовича», явное улучшение международной обстановки, появление удивительного поколения, получившего название «шестидесятники», – словом, и в самом деле стало теплее. Не мог ли его уход повернуть страну вспять и привести к серьезному похолоданию? Вот о чем говорили и спорили в октябре 1964 года.
Оглядываясь назад, приходится признавать: никто не предсказывал падение Хрущева. Никто не обладал достаточным умом, пониманием того, что иначе-то и быть не могло. Ведь Хрущева не могли не убрать – либо оставался он, но тогда погибал аппарат партии, либо торжествовал аппарат, но погибал он. Они были несовместимы, и силы имели не равные, даже Сталин не мог победить свой же аппарат. Ему, Сталину, требовалось создать машину для управления теми, кто отказался (и кому отказали) от права думать в пользу некоей системы идей, называемой коммунизмом. Подавляющее большинство этих людей знали о философии и теории коммунизма столько же, сколько христианинфундаменталист знает о христианстве. Они лишь верили идее, верили ее верховному жрецу. Партийный аппарат был безликим и бесчувственным, он, как современнейший радар, способен был отловить и зарегистрировать малейшее проявление инакомыслия, свободомыслия. Эту машину-чудовище сотворил Сталин-Франкенштейн, но в отличие от изобретения киногероя она была полностью предсказуема, полностью подчинялась своему творцу. Она питалась страхом, энергоресурсом с самым высоким КПД, поскольку этот ресурс сам себя обновляет. Мне представляется, что Сталин, злой гений, понимал: чтобы этот источник энергии не сгорел, необходимо постоянно заменять различные части машины новыми, обновлять аппарат. Но он, очевидно, не предвидел, что эти запчасти, несмотря на их массовое производство, несмотря на их идентичность, могут закончиться. Он не предвидел, что аппарат, созданный для обнаружения и истребления всего того, что не подходит, неизбежно накинется на своего создателя. Ведь Сталин «не подходил», он не запчасть, а уникум. Аппарат это учуял, увидел в нем врага, угрозу своему существованию. Я не сомневаюсь в том, что аппарат уничтожил бы Сталина– да, возможно, это и произошло. Ведь мы до сих пор почти ничего не знаем о подлинных обстоятельствах смерти «отца народов».
Хрущев тоже не подходил, он восстал против аппарата. Но Хрущев не внушал страх, да и не он создавал аппарат, более того, он изначально являлся одной из запасных частей, но как выяснилось, бракованной. Аппарат отверг его и выбрал в качестве замены деталь подходящую – Леонида Ильича Брежнева.
Позвольте мне небольшое отступление.
В 1944 году Евгений Шварц (которого «открыл» Маршак), талантливейший советский драматург, закончил работу над одной из наименее известных и наиболее замечательных своих пьес – «Дракон». Как почти все пьесы Шварца, «Дракон» – это аллегория, изложенная в форме сказки.
Я полагаю, что вы знакомы с этой пьесой, но для тех, кому еще предстоит прочитать ее, я расскажу фабулу.
Однажды странствующий рыцарь по имени Ланцелот оказывается в незнакомой стране. Он тут же влюбляется в девушку, которая рассказывает ему о том, что страна эта благополучна, что ее граждане живут хорошо и отличаются завидным здоровьем. Дело в том, разъясняет она, что ни мозги граждан, ни их организмы не заражены никакими микробами инакомыслия и физических недугов благодаря тому, что правитель страны, могучий Дракон, пламенем своих ноздрей давно сжег переносчиков этих вредоносных бацилл (цыган) и прокипятил все реки и озера. В стране этой все обстоит как нельзя лучше… не считая некоторых мелочей, сущих пустяков. Например, того, что каждый год Дракон выбирает себе в жены самую красивую девушку. Он увозит ее, и она исчезает навсегда, но лучше и не знать, что он делает с ней… Судьбе угодно, чтобы и ту девушку, в которую влюбился Ланцелот, Дракон выбрал себе в жены. Рыцарь поражен. «Почему вы не восстаете против этого? – спрашивает он девушку, – почему вы не боретесь, неужели нет никого, кто защитил бы вас от этого чудовища?» – «Нет, – отвечает она, – это невозможно и бессмысленно. Дракон непобедим».
Тем не менее Ланцелот вызывает Дракона на смертный бой, и тот вызов принимает. Накануне боя Дракон назначает рыцарю встречу на городской площади. Далее между ними происходит разговор, который, на мой взгляд, обнажает природу тоталитаризма с такой точностью и ясностью, каких я не находил ни в одной «научной» работе на эту тему: ДРАКОН: Как здоровье? ЛАНЦЕЛОТ: Спасибо, отлично. ДРАКОН: А это что за тазик на полу? ЛАНЦЕЛОТ: Оружие. ДРАКОН: Это мои додумались? ЛАНЦЕЛОТ: Они.
ДРАКОН: Вот безобразники. Обидно небось? ЛАНЦЕЛОТ: Нет. ДРАКОН: Вранье. У меня холодная кровь, но даже я обиделся бы. Страшно вам? ЛАНЦЕЛОТ: Нет.
ДРАКОН: Вранье, вранье. Мои люди очень страшные. Таких больше нигде не найдешь. Моя работа. Я их кроил.
ЛАНЦЕЛОТ: И все-таки они люди.
ДРАКОН: Это снаружи.
ЛАНЦЕЛОТ: Нет.
ДРАКОН: Если бы ты увидел их души – ох задрожал бы.
ЛАНЦЕЛОТ: Нет.
ДРАКОН: Убежал бы даже. Не стал бы умирать из-за калек. Я же их, любезный мой, лично покалечил. Как требуется, так и покалечил. Человеческие души, любезный, очень живучи. Разрубишь тело пополам – человек околеет. А душу разорвешь – станет послушней, и только. Нет-нет, таких душ нигде не подберешь. Только в моем городе. Безрукие души, безногие души, глухонемые души, цепные души, легавые души, окаянные души. Знаешь, почему бургомистр притворяется душевнобольным? Чтобы скрыть, что у него и вовсе нет души. Дырявые души, продажные души, прожженные души, мертвые души. Нет-нет, жалко, что они невидимы.
ЛАНЦЕЛОТ: Это ваше счастье.
ДРАКОН: Как так?
ЛАНЦЕЛОТ: Люди испугались бы, увидев своими глазами, во что превратились их души. Они на смерть пошли бы, а не остались покоренным народом. Кто бы тогда кормил вас?
ДРАКОН: Черт его знает, может быть, вы и правы.
Ну, что ж, начнем? ЛАНЦЕЛОТ: Давайте…
Они бьются, и Ланцелот побеждает, он убивает Дракона, но сам получает смертельную рану. Он исчезает, но по слухам он мертв. Жители же страны получили свободу… кажется. Потому что на смену Дракону приходят его приспешники, те, которые выполняли все его приказы, включая самые страшные и жестокие, – Бургомистр и сын его Генрих. Дракон был драконом, чудовищем, бессердечным хищником, могучим и, как казалось, непобедимым властителем, который правил страной триста лет. Его боялись, но его уважали: что ни говори, а дракон. Когда он прилетал, изрыгая пламя и дым, когда темнело небо, сверкали молнии и раздавались удары грома, предвещая его появление, даже враги признавали за ним некоторое величие. Только дракону под силу было искалечить души целого народа. Но когда эта работа завершилась, этим народом мог править любой, даже совсем мелкий гад – и таковыми были Бургомистр и сын его Генрих. Злобные, извращенные, трусливые, неверные, мелочные, продажные – а потому в каком-то смысле даже более опасные, чем сам Дракон.
Я никогда не пойму, каким образом Шварцу удалось безнаказанно написать и опубликовать это пьесу. Быть может, объяснение самое прозаическое: Сталину в 1944 году было не до пьес. Объяснение, конечно, не самое убедительное, но хоть какое-то. Но как удалось Шварцу предугадать, что Дракошу Сталина заменят мелкие гады – на это у меня нет ответа…
Никто среди нас, представителей журналистского сообщества, подобного не ожидал. Хорошо помню, что я относился к Хрущеву очень критически, особенно в последние годы его правления. И еще ругали – главным образом в журналистской среде – его зятя, Алексея Аджубея, человека, сделавшего карьеру со скоростью метеора именно благодаря семейным связям. Буквально за несколько лет он поднялся с должности собственного корреспондента «Комсомольской правды» до кресла главного редактора «Известий». У него была еще масса других постов и регалий, поговаривали, что Аджубей является и теневым министром иностранных дел страны. Его принимали Папа Римский, президент Кеннеди. Понятно, что многие завидовали ему, не признавая его несомненных способностей. Однако факт: при нем «Известия» – газета не менее серая и скучная, чем «Правда», стали по-настоящему интересны. Я часто слышал от коллег: мол, был бы я женат на дочери Хрущева, еще не такую газету сделал бы! В народе ходила переделанная под момент пословица: «Не имей сто друзей, а женись, как Аджубей». Бесспорно, имея такой тыл, Алексей Иванович чувствовал себя куда увереннее и действовал несравненно более смело, чем кто-либо еще в средствах массовой информации СССР. Но не поспоришь и с тем, что это был человек хваткий, с выдумкой, любивший и ценивший свою профессию. Недаром журналисты, работавшие в «Известиях» при Аджубее, до сих пор считают это время золотым. Среди прочего они хвалят его за то, что он неизменно защищал сотрудников газеты, никогда не давал их в обиду, был необыкновенно преданным главным редактором.