Катя отвернулась – ей показалось, что он мочится. Подумала, что только мужчины могут позволить себе такое. Хотя – ночь, к тому же Михаэль пьян. Хорошо, что он вообще жив, не разбился.
Курт поставил свою машину рядом с «Крайслером» и позвал Михаэля. Но тот, вместо того, чтобы как-то отреагировать на его голос, стал углубляться в лес.
– Идиот, – Саша закурил, глядя на мерцающий в свете фар фрагмент леса, где растворился среди розоватых елей Михаэль.
И тут он появился снова. Только на этот раз в руках его было что-то белое, похожее на тряпку. Он прижимал это к груди и шел широкими шагами, словно отмеряя путь от леса до дороги, упорно глядя под ноги и не желая замечать стоявших рядом с его машиной людей. Не обращая внимания на окрики Курта, он сунул белую, в каких-то пятнах или узорах, тряпку в машину, сел за руль и поехал.
Курт, пожав плечами, сделал жест рукой, приглашая Катю с Сашей занять свои места.
– Он пьян.
До замка оставался примерно километр.
– Пьяным вообще везет. Все разобьются, погибнут, а какой-нибудь пьяный водитель останется жив и здоров, – ворчала Катя, раздеваясь и направляясь в ванную комнату. Саша молча курил в кресле. – Но я все равно не ожидала от тебя такого бессердечия. Ты же видел, что он пьян в дымину, неужели тебе не было его жалко? Ведь молодой еще парень! – прокричала она уже из ванной. – Я понимаю, защищать пьяных нельзя, но все равно. Не думаю, что мы бы простили себе, если бы с ним что-нибудь случилось. Саша, почему ты молчишь, не разговариваешь со мной?
Но он и на этот раз не вымолвил ни слова.
– Между прочим, Михаэль и мне не нравится. Мало того, что он пьяница и бездельник, так еще и развратный тип! – добавила Катя.
– Он что, приставал к тебе? – громко, строгим тоном вдруг спросил Саша, посмотрев в раскрытую дверь ванной.
– Нет, что ты! Ко мне он не приставал, думаю, у него имеются инструкции насчет туристов. Ну, то есть… Я хочу сказать, что с гостями замка это запрещено. Я так думаю.
Она появилась в комнате в махровом белом халате, с полотенцем на полове, розовая и окончательно проснувшаяся.
– С чего это ты решила, что он – развратный тип? – Муж посмотрел на нее холодноватым, недоверчивым взглядом. Катя даже остановилась посреди комнаты, настолько ее поразили и его взгляд, и голос.
– Ты что, Саша? Он ко мне не приставал. Нет! Но у него связь с этой русской… с Татьяной. Я сама видела, как они в ее комнате занимались… этим.
– Чем?
– Саш…
– Как ты там оказалась? – Он резко поднял голову. – Она, насколько я понимаю, живет выше нас?
– Да это вообще в другой стороне, за старинным шкафом… какая разница?! Просто я хочу сказать, что он платит ей за эти услуги, понимаешь? Как проститутке. И не думаю, что у нее вообще на родине есть семья, дети, муж. Да шлюха она, эта Таня! Вот.
– Деньги, говоришь? И ты слышала их разговор?
– Помнишь, вчера, когда ты ждал меня в баре, я пошла за свитером и задержалась? Так вот признаюсь: я следила за этой парочкой. Мне было любопытно. Сначала я услышала голоса, вернее, ее голос. Русскую речь. Понимаешь? Подошла к двери, слышу – она требует у него деньги. И немалые. Две тысячи евро!
– Две тысячи евро? Ты не ослышалась?
– Нет, у меня все в порядке со слухом…
– Но это слишком огромная сумма для того, чтобы расплачиваться со шлюхами! Что же она должна была ему сделать, чтобы он столько заплатил ей?
Он произнес это таким убийственным тоном, что Катя сразу представила себе русскую уборщицу Таню, прикованную к стене замка и подвергавшуюся пыткам.
– Саша! Не пугай меня! Думаю, он пользовался ее услугами в течение долгого времени, вот и накопилась такая сумма. Работает женщина, понимаешь? Денежки зарабатывает. Шлюха она, вот и все. Не понимаю только, почему такие нравятся мужчинам? Да, вспомнила. Она еще устроила ему сцену ревности. Сказала, что видела его в пивной с какой-то другой русской.
– Какой? – Саша бросил на нее быстрый нервный взгляд.
– А тебе-то какая разница? Она из Калининграда, кажется. Думаю, Михаэль начал ухаживать за русской, похоже, туристкой, а наша Таня была в тот момент в «Красной башне» и увидела своего любовника, развлекающегося с другой… Конечно, ей это не понравилось.
– Но если она шлюха, как ты говоришь, то ей должно быть наплевать, с кем еще спит Михаэль. Он же ей платит, а не собирается на ней женитьсся и не клянется ей в любви.
– Ладно, Саша, давай спать. Что-то мне эта тема порядком надоела.
Она разделась, легла под одеяло, закрыла глаза. Саша выключил свет, чтобы не мешать ей спать, и тоже отправился в ванную.
Она лежала на спине на чем-то гладком и твердом и откуда-то знала, что это – тот самый лежак, на котором секли узников Дахау. Лежать было неудобно, но и пошевелиться Катя тоже не могла. Кажется, она была крепко привязана к этому страшному месту и теперь, ничего не понимая, ожидала, когда к ней подойдут с плеткой. Странное, ни на что не похожее устройство из кости и дерева – она так и не поняла там, на экскурсии, когда держала эту плетку в руках, из чего же она сделана. Желтая, длинная, с янтарным отливом, она была отполирована «работой» над сотнями изувеченных, испоротых тел. Ею хлестали спины ни в чем не виноватых людей. И Катя вдруг заплакала. Надрывно, громко, в голос – ей было до смерти жаль всех этих замученных и умерщвленных людей, евреев, вся вина которых заключалась в том, что в их жилах текла кровь иудеев.
Она проснулась и поняла, что ее подушка мокрая от слез, да и по щекам все еще продолжали стекать соленые капли. А в груди словно застрял острый кол. Плечи ее судорожно подергивались, словно все еще продолжались рыдания, вызванные кошмарным сном. Что такое сон, подумалось ей, – что? И как можно там, в нереальном мире (или он все же существует, и это ее личный, наполненный подобными ужасами мир?), испытывать столь сильные чувства, так переживать и быть уверенной в том, что и ты тоже – узница Дахау, и что в тебе тоже течет концентрированная, густая, сложная по своему генетическому составу, солоноватая, как и у всех остальных людей, кровь иудеев, и что тебя сейчас высекут до крови хлесткой желтой палкой, окрашенной кровью тех, кого секли до тебя в течение долгих месяцев?
Катя провела влажными ладонями по щекам, тряхнула головой и, наконец придя немного в себя, оглянулась. Саша. Где Саша? Его не было в постели. Похоже, он и не ложился? Ей стало жарко. Что случилось? Где он? Может, до сих пор в ванной? С ним что-то случилось? Ему стало плохо?
Она вскочила с кровати и бросилась в ванную комнату. Но там никого не было. И в комнате она была совсем одна. Ничего не понимая, но испытывая странную тревогу – ощущение, которое в ее новой жизни было первым неприятным и саднящим чувством («Меня бросили?»), она накинула халат, взяла зажигалку, чтобы в случае необходимости посветить себе в темном коридоре, и вышла из комнаты.
В замке на всех этажах, оказывается, мерцал желтоватый мягкий свет. Видимо, Лора Бор допускала вероятность того, что гости могут выйти ночью из своих комнат, и, чтобы они не испугались и чувствовали себя спокойно и комфортно, был придуман это непонятно откуда льющийся свет.
– Саша! – тихо позвала Катя. Но замок спал.
Катя быстрым шагом обошла весь этаж, спустилась вниз, приблизилась к двери, ведущей в бар. Она была открыта, но там было темно и тихо. Тянуло свежестью из распахнутых в холле окон, выходящих в парк. За чугунными витыми, в форме виноградных листьев решетками роскошным, бирюзовым с золотом, фосфоресцирующим витражом светилось предрассветное небо.
Катя металась по этажам, пыталась увидеть знакомый силуэт мужа, тихо звала его и больше всего боялась, что столкнется на лестнице или где-нибудь в какой-нибудь башне с Лорой Бор. Она и сама не понимала, почему боится эту тихую женщину. Что-то холодное, излишне строгое и опасное исходило от нее. Или Кате померещелось это только сейчас, ночью, в этом спящем замке, когда все вокруг казалось источающим некую опасность?
Она уже возвращалась на свой этаж, поднималась по лестнице, когда вдруг увидела словно царапающий полумрак яркий тонкий сноп электрического света. Какой-то человек спускался с третьего этажа вниз…Он шел прямо навстречу, но, казалось, еще не заметил ее. Возле двери они почти столкнулись: Катя и Саша. Она онемела, словно забыла, как вообще говорят. Просто стояла, тупо уставившись на мужа с электрическим фонариком в руке, и просто качала головой. Не знала, как себя вести, что сказать…
– Привет, котенок, – он, слабо улыбнувшись, хотел было потрепать ее по волосам (еще недавно она любила этот жест, как любила и этого мужчину), но она увернулась. Глаза ее уже успели наполниться слезами, во взгляде застыл, как нож, злой упрек.
– Ты почему бродишь по ночам? – Саша открыл дверь и подтолкнул Катю в спину. Но она не хотела входить в комнату. Слишком тяжело ей недавно было там, так тяжело, что до сих пор она не могла восстановить дыхание, не говоря уже о бешено колотящемся сердце. – Ну же!
Он почти втолкнул ее в комнату, понимая, что через минуту-другую жену «прорвет» и ее голос разнесется по всему замку. Он понял это по ее взгляду и по той боли, которую увидел в ее глазах.
– Ты… Не смей прикасаться ко мне, слышишь?! – зашипела она, судорожно цепляясь руками за рукава его свитера. – И вообще… Я знаю, ты ходил туда… к ней! К этой русской! На тебя так подействовал мой рассказ о том, чем они занимались в ее комнате с Михаэлем, или, быть может, ты захотел увидеть это собственными глазами?! Отвечай! – вдруг взвизгнула она, понимая, что потеряла своего Сашу, своего мужа, навсегда. Такое сильное чувство утраты захлестнуло ее, что она вся сжалась. Широко раскрытыми глазами она смотрела на побледневшего Сашу и не знала, что будет дальше – как жить, кому верить…
– Успокойся! Я просто прогулялся по замку. Не спалось. Вот и все. Ну что ты себе напридумывала?
И тут она вдруг поняла, что хочет сделать, и с силой, наотмашь ударила его по щеке. Затем по второй. И сразу стало легче. Хотя и страшно. Так страшно, что она даже не осознала, что уже успела пожалеть о том, что сделала. Он просто гулял по замку, а она напридумывала черт знает что!
– Ты не должна была этого делать… – произнес Саша тихо, не сводя с нее глаз.
Она подумала о том, что совершенно не знает этого человека. А что, если он тоже ответит ей ударом? Что, если он изобьет ее здесь, в этом тихом и весьма расположенном ко всякого рода злодействам месте?
Холодок. Вот что так неприятно и болезненно напомнило ей о почти забытом унижении, о той ране, которая должна была уже зажить, но теперь снова болела, ныла, накрывала ее с головой, как граничащее с вселенским ужасом отчаяние. Лева, Лев Иосифович, он был первым, кто доставил ей эту боль. Как-то вечером, забыв об осторожности и плюнув на все наставления, полученные ею от ее великовозрастного любовника («И не вздумай приходить ко мне домой, зайка, тебя могут увидеть, а нам с тобой эти неприятности ни к чему…»), она все же пришла к нему. Истосковалась, измаялась – он ей долго не звонил, не назначал встреч. Позвонила, и дверь открыла очень хорошо известная ей особа – учительница французского, Лариса Михайловна. Стройная, небольшого росточка, с чудными вьющимися волосами молодая женщина, от которой за версту пахло духами и пудрой.
– Тебе чего, Катя? – порозовев от смущения, спросила она, прикрывая на груди халатик (откуда в доме холостяка взяться женскому шелковому халатику?).
– Лев Иосифович дома? – вместо ответа спросила Катя, чувствуя, что ей немедленно следует испариться, исчезнуть, да так, чтобы ее потом долго искали и не могли найти, чтобы все переполошились, особенно – Лева.
– Да… То есть – нет.
На какое-то мгновение появилась надежда, что Катя ошиблась номером квартиры или «француженка» – родственница Левы, двоюродная сестра, скажем. Пришла, чтобы помочь ему по хозяйству, сварить суп или выгладить рубашки. Но тут появился он – за ее спиной, тоже в халате, и… взгляд его больших темных глаз – тяжелый, нехороший, убийственный, презрительный. Словно он хотел, чтобы она поняла: его предали. Она, Катя, – предательница. Ведь это она нарушила все правила, все договоренности и теперь сама обо всем пожалеет.
Тогда-то внутри ее что-то изменилось: образовалась пустота, оглушительная, похожая на обморок, на предчувствие смерти. Потом все как-то наладилось, он что-то ей объяснял: мол, коллеге негде было жить, он просто приютил ее, ее муж бьет или что-то в этом роде. Она рада была поверить. Словом, все было забыто. Вернее – ничего. Просто она сделала вид, что забыла. А потом была беременность, новые страхи, поток разочарований и, как следствие, вмешательство мамы, аборт, больница.
Катя смотрела на Сашу и спрашивала себя: испытывает ли она что-то похожее, разрушающее, с чем ни она, ни любое другое существо не сможет жить, и ответа пока не находила.
– Ты хочешь ударить меня? – подняв брови, спросила она ледяным тоном.
– Повторяю: ты не должна была этого делать. Я люблю тебя, я тебе не изменяю, у меня этого и в мыслях нет. Что с тобой?
В эту минуту за дверями послышалась какая-то возня… И Саша, словно вдруг забыв, что он только что говорил с Катей, словно вообще выбросив из памяти сам факт ее существования, стремительно вышел из комнаты. Катя – за ним, и последнее, что она увидела в глубине долгого широкого коридора, ведущего к лестнице, – исчезающие в зеленовато-синем полумраке фигуры. Саша и какая-то женщина. Это была Таня.
Не в силах вынести увиденное, Катя, зажав ладонями уши, закричала.
6. Москва
Она в который уже раз читала это короткое сообщение, не в силах поверить увиденному, и поняла вдруг, что случилось что-то непоправимое. С Катей – беда.
«Мама, я ухожу от Саши. Приеду, все объясню. Целую Катя».
Лена сразу же позвонила Оле и попросила приехать.
– Оля! Я получила сообщение от Кати. Мы вот все с тобой говорим, рассуждаем и понятия не имеем, как они проводят время. Как там Катя. Словом, читай…
Оля пробежала глазами сообщение.
– Сядь и успокойся. Ты, как всегда, паникуешь. Вот скажи мне: когда ты вышла замуж за своего Бориса, вы с ним никогда не ссорились?
– Оля, ну при чем здесь Борис?
– Да при том, что Катя и Саша – молодые супруги. Вспомни, какими были вы с Борисом в их возрасте, – улыбнувшись, сказала невозмутимая и не успевшая обидеться на тон Лены Ольга. – Вспомнила? Как ты ревновала Борю ко всем подряд, даже ко мне.
– К тебе? – Лена недоверчиво посмотрела на Ольгу. – Что-то не припоминаю…
– Ты тогда была беременна. Я пришла к вам в новом платье, прозрачном. Попросила у тебя книгу. Кажется, Бальзака.
И тут Лена вспомнила. Лучше бы она этого не делала. Так все и было… Наступил период, когда живот ее стал огромным, она ходила вперевалку, как раскормленная утка, бедра ее раздались, грудь отяжелела, и Лене стало казаться, что она перестала интересовать Бориса в постели. И хотя на самом деле, как потом выяснилось, Борис просто берег ее и не приставал к ней, исключительно чтобы не повредить ребенку, ведь срок беременности был уже большой, и он, как мужчина, ничего не смысливший в подобных вопросах, считал, что женщину в такое время вообще лучше не трогать. Но располневшая и подурневшая Лена (это было ее личное мнение, никто так и не смог ее переубедить в том, что она, напротив, стала выглядеть более привлекательной, женственной, приятно округлилась) воспринимала стройность своей самой близкой подруги Ольги как оскорбление. Ее раздражал тот факт, что на ее фоне Оля выглядит даже еще более худенькой, чем прежде. Даже небольшая Олина грудь вызвала в Лене зависть: ведь ее-то собственная грудь превратилась в две тяжелые дыни, которые она ненавидела и считала, что ее тело изуродовано необратимо.
Однажды Оля пришла к ним, принесла, кажется, вкусную копченую селедку и сказала, что хотела бы почитать Бальзака. Несколько странное желание. Бальзак. Вроде бы как раз по телевидению недавно прошел фильм по произведению Бальзака. Как бы то ни было, книги из серии иностранной литературы стояли на верхней полке шкафа. Понятное дело, лезть туда пришлось Оле, поскольку в квартире, помимо их двоих, никого не было, Борис еще не вернулся с работы. Оля забралась на стул, и солнце, бившее в эту минуту в окна, осветило ее всю, стоявшую на табуретке, такую красивую, тоненькую, залитую светом и отчаянно молодую, почти девчонку. И надо же было именно в эту минуту вернуться Борису! Он вошел как раз тогда, когда Оля полезла за второй книгой. Увидев в дверях Бориса, так и замершего на пороге и откровенно любующегося стоявшей на табурете Олей в прозрачном провокационном платье, Лена выпалила что-то грубое, отчаянное, злое, после чего вышла, громко хлопнув дверью. Все понимали, что отсутствие у Оли и Бориса какой-либо реакции на столь неприличный поступок Лены вызвано исключительно их пониманием состояния беременной женщины. Хотя в другой ситуации Ольга, к примеру, могла обидеться и уйти, а Борис – просто закатить скандал.
– Да, мне тогда действительно показалось, что он смотрел на тебя с восхищением, невольно сравнивал меня, растолстевшую и изуродованную беременностью, и тебя, стройную, почти голую под платьем. Но скажи, при чем здесь моя дочь?
– Ты же сама мне говорила: в ее возрасте все чувства очень сильные, яркие. Это касается не только любовных переживаний, но и чувства обиды, к примеру, и самая невинная мелочь может вызвать бурю, всплеск эмоций. Думаю, Катя приревновала Сашу к кому-нибудь. Но это я так, только предполагаю. Просто твой зять – парень видный, девушки на него заглядываются, вот Катя и переживает. Думаю, произошла какая-то сцена, после которой Катя и решила написать тебе, не подумав о том, что последует за этим – как ты будешь волноваться. Поверь мне, ничего серьезного не произошло. Кстати, ты звонила ей?
– А ты как думаешь? Я постоянно набираю ее номер, но она не отвечает.